Расставание

Однажды на одном из приемов в ВОКС В. И. Пудовкин, поздравляя Александра Яковлевича с успехом спектакля "Оптимистическая трагедия", со свойственной ему прямотой задал вопрос:

- Почему до сих пор театр называется Камерным, когда состав ваших зрителей уже давно не тот, что был прежде, и спектакли не те, не камерные, - взять хотя бы "Оптимистическую трагедию"? Не пора ли название сменить и отдать в музей как вашу историческую реликвию?

Александр Яковлевич, как всегда, провел кистью руки по своему пробору и сказал:

Мы думали об этом, Всеволод! Предложите. Это не так просто. Название должно родиться естественно и отразить новую сущность нашего театра. К названию "Камерный" мы привыкли, как привыкают к имени человека, данному ему от рождения.

Это был ответ на ходившие по Москве слухи и сплетни о том, что Таиров "остается на старых позициях", что "он даже не рискует переменить название театра". Все это очень мешало работать. Да, Таиров не торопился простой сменой названия убедить неверующих, что он - за!

Он всем своим творчеством доказывал, что новое рождалось в его искусстве мучительно медленно, но все же рождалось... Приглядываться и терпеливо ждать результатов перестройки Таирова не всем хотелось. Проще было вспомнить его слова из книги "Записки режиссера", сказанные по поводу работы над "Сакунталой": "...нам удалось добиться совершенно исключительного, почти религиозного трепета мистерии...", и расценивать их как постоянную программу и основу "буржуазного" Камерного театра. Многие отказывались даже обсуждать возможность глубокого, осознанного пересмотра Таировым своих эстетических позиций, его перехода на "службу народу".

А я вспоминаю, с каким трепетом, пусть раньше это называлось "религиозным" (при мне этого эпитета он уже не употреблял), Таиров приступал к работе. Он требовал такого же "трепета", или, если хотите, "экстаза", "отдачи всего себя", и от других участников постановки. Это был призыв не к формальной трудовой дисциплине, согласно ставкам, утвержденным Рабисом, и в пределах отпущенного дарования, а горячий призыв к творческому вдохновению, без которого не может быть настоящего искусства. В этом он не признавал компромиссов. Последовательно и неукоснительно он изгонял из театра всяческую "халтуру", небрежность, в чем бы она ни выражалась, начиная от уборки театра до костюмов и декораций. Это был влюбленный в свой Камерный театр человек, и этого же он требовал от других.

С каким удовольствием я всегда наблюдал, как, поставив декорацию на вечерний спектакль, рабочие уступали место бригаде маляров, которые ежедневно подновляли, подмазывали станки и живописные части декораций.

"Ничего небрежного, и никаких случайностей" - было лозунгом и помощника Таирова - художника Вадима Рындина.

Александру Яковлевичу так и не удалось переименовать свое детище, хотя он усиленно вынашивал новое название для своего уже повзрослевшего и возмужавшего театрального коллектива.

Юбилей - двадцать лет со дня основания - праздновали радостно. Было очень много друзей, много сердечных поздравлений.

На торжественном вечере объявили приказ наркома просвещения А. С. Бубнова о присвоении почетных званий народных артистов Таирову и Коонен и заслуженных - ряду актеров, в том числе и мне. Это была моя первая награда. Я получил ее за роль Алексея.

Для Камерного театра присвоение званий означало многое, и прежде всего признание того, что театр встал на верный путь.

М. М. Литвинов, друг Камерного театра и председатель юбилейной комиссии, в теплом вступительном слове поздравил весь коллектив и пожелал ему дальнейших успехов на благо народа. Юбилей прошел скромно, но необыкновенно тепло и искренне.

После премьеры "Оптимистической трагедии", прервавшей на время мою работу в кино, я снова вернулся к съемкам. Скопились интересные роли на разных студиях: в "Ленфильме" начались работы над второй серией "Петра I", в Москве режиссеры О. Преображенская и И. Провов начали снимать историческую кинокартину "Степан Разин", где я играл роль боярского сына Лазунки.

Однажды, кажется это было в 1936 году, мне позвонили из Комитета по делам кинематографии с просьбой поддержать работу дипломанта Академии киноискусства И. Анненского, который экранизировал водевиль А. П. Чехова "Медведь". Этот молодой режиссер был мне прекрасно известен по Бакинскому театру, где он тоже работал актером и был даже председателем местного комитета.

Я был очень загружен и стал просить комитет освободить меня от такой чести - шефствовать над дипломантом да еще играть роль в его картине.

Но я недостаточно хорошо знал Анненского и совсем не принял во внимание горячность и жадность, которые присущи всем актерам, когда дело касается интересных ролей.

Приехав ко мне, Исидор Анненский очень вежливо, но настойчиво стал просить меня - нет, не согласия на съемки. "Боже сохрани, я не хочу быть навязчивым, - говорил он, - только прослушайте готовый сценарий".

Разложив передо мной эскизы декораций и костюмов, он начал читать, а я, слушая, стал раздумывать, как можно сыграть интересно тот или другой кусок... Где смешно, где еще "не дожато"... И когда он кончил, я уже ходил, возбужденно фантазируя, что-то отрицал, с чем-то соглашался, что-то предлагал новое.

В общем, как говорится, "мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел".

Как и когда это случилось, я не знаю, но на моем столе уже лежал договор, по которому я обязывался приезжать в Ленинград для участия в съемках кинокартины "Медведь" по А. Чехову в роли Смирнова.

Ну что ж! Взявшись за гуж... работай!

Моей партнершей была блестящая комедийная актриса Художественного театра О. Н. Андровская. Искрящийся, как шампанское, легко возбудимый талант Ольги Николаевны делал наши съемки радостными и творчески полноценными. Снимали быстро. И. Р. Пельтцер, он играл Луку, своей мудростью и отменным мастерством уравновешивал нас, и если мы чересчур увлекались излишними водевильными приемами, он, сидя в кресле и крутя большими пальцами сцепленных кистей рук, словно пальцы играли вперегонки, качал головой.

Все ладилось, и вскоре мне показалось, что у меня нет иной, более интересной и важной работы, чем съемки в роли помещика Смирнова в комедийном фильме "Медведь"...

В это время неожиданно к нашему театру подкралась беда. Не знаю, кому это пришло в голову, но вдруг в Москве в 1937 - 1938 годах стали объединять театры. Камерный театр почему-то решили слить с Реалистическим театром, которым руководил Н. П. Охлопков, имевший уже большую и заслуженную славу. На наших глазах рождался очень интересный, новаторски смелый коллектив. Его спектакли "Железный поток" А. Серафимовича, "Мать" М. Горького, "Аристократы" Н. Погодина и ряд других вызывали горячие споры, в которых принимали участие уже не только специалисты, но и широкие массы зрителей.

Люди труда, энтузиасты первых пятилеток все яснее видели, что освоение мира идет через труд и искусство. Увлечение поэзией, живописью, книгами, театром стало всеобщим. Все возбуждало огромный интерес нового зрителя, и он стал великолепно понимать, что Камерный театр иной, чем Художественный. Он разбирался, чем Таиров отличается от Мейерхольда и чем от них обоих - Охлопков.

Сливать в одном помещении два театра, совершенно противоположные друг другу, было абсолютно неправильно и практически, и творчески. Когда-то Главполитпросвет приобрел горький опыт от слияния театров Мейерхольда и Фердинандова, о чем я уже рассказывал. Но этот печальный опыт был забыт. Казалось бы, он должен был если не научить, то во всяком случае насторожить. Удивительно, как было не увидеть пагубность этого решения для обоих театральных коллективов, для судеб советского театра.

Жизнь в Камерном театре превратилась в кромешный ад. В большой, своеобразный, только что справивший свое двадцатилетие коллектив таировского театра, начавшего нащупывать свой новый путь в искусстве, насильно "влили" тоже большой, колючий и требующий к себе особого внимания молодой новаторский коллектив. И пусть это будет мелочь, пусть иные скажут: "ерунда!", но первые столкновения начались из-за актерских уборных. Каждый артист привыкает к своему рабочему месту, он обживает его - там лежат вещи, которые предназначены только для него одного, роли с заметками, грим и другие предметы, которые помогают готовиться к выходу на сцену, - ведь это его творческая лаборатория. В общем каждодневное "таинство" нарушалось. Раздражение росло, мастерство падало...

Наверху, где помещались два художественных руководителя, на первых порах было все довольно деликатно, как на дипломатическом приеме: были улыбки, "дружеские" пожатия рук. "Как ваше здоровье? Что вы собираетесь ставить?"

Охлопков принес инсценировку повести А. Первенцева "Кочубей", и так как труппа теперь стала единой, то на одном собрании он и прочитал эту инсценировку как первую работу объединенного коллектива.

Пьеса меня захватила, роль "Кочубея" как будто была написана Первенцевым для меня. И опять я сидел, фантазируя, красный и возбужденный. Охлопков тихо наблюдал за мной, а когда кончил читать, спросил:

- Я вижу, что тебе нравится пьеса.

- Да, и Кочубей - прекрасная роль!

- Хочешь играть?

- Очень хочу, но я не смогу - занят, много съемок, еле поворачиваюсь.

- Я тоже занят. (В это время он снимался у М. Ромма в картинах "Ленин в Октябре" и "Ленин в 1918 году".) Ничего! Мы так построим репетиции, что спектакль не пострадает. Играй!

Я не знаю актера, который легко мог бы отказаться от понравившейся ему роли, а Кочубей мне очень нравился - я мечтал сыграть такую роль.

Вечером Александр Яковлевич пригласил меня к себе и стал рассказывать о планах Камерного театра, о трудностях, которые возникли в связи с слиянием двух коллективов. Во время беседы он опять, как мне показалось, был очень озабочен, и когда я собрался было уходить, задержал мою руку и сказал:

- Вы меня просили не занимать вас в ближайшей пьесе и дать возможность отсняться в картинах; я на это, правда, не совсем охотно, но пошел. А теперь узнаю, вы хотите играть Кочубея. Это ведь главная роль!

- Александр Яковлевич! Во-первых, Охлопков не настаивает, чтобы я репетировал каждый день, он будет отпускать меня для съемок. К тому же нас двое на эту роль - я и Петр Аржанов. А во-вторых, ведь вы не будете отрицать, что это очень интересная работа.

- Все вы, актеры, одинаковы. Дай роль, и все забыто... Куда девались заверения... в дружбе... в преданности. - И, махнув рукой, горько добавил: - Ну и ну!

- Александр Яковлевич, меня очень огорчают ваши слова. К счастью или к сожалению, но с Охлопковым мы сейчас работаем в одном театре. Меня с ним связывают дружба и творческая жизнь. Это моя юность!

- А Камерный, вероятно, ваша зрелость!

- Да, это так!

- Меня упрекают, что я избаловал вас, хотя лично я этого не замечаю. Если это и есть, то не вижу в этом ничего плохого. Я в вас верю и всегда ощущаю опору. И вот сейчас... Слушайте! Когда будете свободны от всех ваших дел, и от "Кочубея" в том числе, подумайте над моим новым предложением, которое у меня созрело. Я узнал, что вы интересно поставили "Аленушку" в Детском театре. Так вот, подумайте о новой пьесе и поставьте ее сами в нашем, Камерном театре. Согласны?

...Я действительно, по предложению главного режиссера А. Кричко, поставил в МТЮЗ пьесу Н. Шестакова "Финист - Ясный Сокол", сказку о русском патриотизме, о смелой девушке Аленушке и богатыре Финисте, о храбром Солдате и злой Бабе. Она пленила меня своей лиричностью, чистотой чувств и ловко сбитым сюжетом на тему русских сказок.

Спектакль пользовался очень большой любовью юных зрителей и долго не сходил со сцены. Героиней моего спектакля стала простая крестьянская девушка, и мы решили спектакль так и назвать "Аленушка".

Артистка Г. Бурцева в этой роли была очаровательна - умная, нежная и героическая. Актеры играли все увлеченно, с предельной искренностью. Финиста - отрока, былинного героя интересно сыграл артист С. Курилов, но потом его сманили в кино, и он ушел из театра. Декорации художника А. Распопова поражали детей фантастическими превращениями. Мы применили светящиеся краски. На сцене это было, по-моему, впервые, во всяком случае я этого прежде не видел. Было очень эффектно, когда лес и деревья мгновенно превращались в чудовищ и также быстро исчезали. Ребята ахали, разинув рты. Вот об этом спектакле и вспомнил Александр Яковлевич...

Предложение Таирова о режиссуре для меня было таким же неожиданным, как светящиеся декорации для ребят. Оно запало мне в душу, и я тоже стал "ахать и охать", перечитывая все пьесы, которые попадались под руку.

В то время много говорили о какой-то пьесе Л. Шейнина и братьев Тур, которую взяли в Театр молодежи¹. Говорили, что это увлекательный детектив о нашей разведке, названия точно никто не знал - держали в секрете.

¹ (Московский государственный центральный театр рабочей молодежи (сейчас Театр имени Ленинского комсомола).)

Я уехал в Ленинград на съемки. Там какой-то маленький театр уже поставил эту пьесу, называлась она "Очная ставка". Это была сенсация. Билеты трудно было достать. Спектакль играли в одном из самых больших домов культуры ежедневно, с неизменным аншлагом.

В один из свободных вечеров я пошел смотреть этот спектакль. Мне с трудом поставили стул в проходе. Пьеса была очень увлекательна, и я подумал, что можно было бы поставить ее с успехом в нашем театре, но не просто как детектив, а как интересный патриотический спектакль. Я немедленно телеграфировал Александру Яковлевичу, чтобы он раздобыл у Шейнина пьесу, прочитал ее и заключил с ним договор на постановку.

Через несколько дней Александр Яковлевич встретил меня в Москве и, положив передо мной экземпляр пьесы, сказал:

- Я прочитал. Благославляю, ставьте!

- А как же Театр молодежи, ведь они уже выпустили афишу? - спросил я.

- Расторгать договор авторы не хотят, театр молодежный, но монопольного права на постановку они не имеют. Пусть вас не смущает, что мы вторые, - делайте быстрее! Если не будете успевать, - технику сцены я возьму на себя.

Это было великолепно, мне оставалась лишь работа с актерами. Авторы согласились с моим предложением о патриотическом спектакле и вносили нужные поправки и изменения без принуждений и кислой мины. Охотно!

Увлеченный режиссерской работой над советской современной пьесой, я выбыл из репетиций "Кочубея", целиком отдался постановке "Очной ставки" и работе над ролью следователя Ларцева.

Репетировали дружно. Актеры, занятые в "Очной ставке", одобрили мой режиссерский замысел сделать не просто шпионский детектив, а увлекательный спектакль о советских людях.

Работа спорилась, мне верили, и спектакль был сделан в рекордно короткий срок. Нам хотелось доказать, что при желании и упорном труде вдохновение, раз проснувшись, не так легко покидает художника. Актеры - Сергей Гартинский, Наташа Эфрон, Георгий Яниковский, Василий Черневский, А. А. Нахимов, Петр Репнин и даже милейшая Е. А. Уварова - не считались с временем. О молодежи и не говорю - Марк Гольцин, В. Колпаков и другие показывали пример дисциплины и преданности. Делали все, и если нужно было, таскали выгородки п мебель, не дожидаясь дежурных рабочих. Спектакль вышел раньше "Кочубея", хотя начат был значительно позже и репетировали его не на сцене, а в репетиционном зале. И в этом сказалось скрытое желание обогнать "сожителя". Оба театра были похожи на два самовара у одной отдушины: кто раньше закипит? Кто в этом гибридном организме, который продолжал именоваться Камерным, будет первым и займет "бровку"?

Вспомогательные цехи раздирали на части, каждый руководитель требовал внимание только к своему спектаклю, и если что-то просто не успевали сделать или не ладилось, обвиняли чуть ли не во вредительстве! Время было такое!

Художником спектакля я пригласил Бориса Щуко, сына академика В. А. Щуко. Борис решил оформление по принципу кинопавильонов. Это дало нам возможность придать спектаклю некоторую документальность. Ничего внешнего, ничего декоративно-эффектного не было - все удивительно знакомо. ("Я когда-то был в такой обстановке или мог быть!" - было нашим девизом.) Это придавало спектаклю не натуралистическую, а документальную достоверность, достоверность факта, поданного художником в том ракурсе, в каком он хочет вам его преподнести. Я как режиссер сравнивал себя с оператором документального кино, который фиксирует жизнь, отбирает факты жизни, исходя из своего творческого видения действительности.

Александр Яковлевич утвердил мой план и освободил меня от дальнейших забот о декорационно-постановочной части. Всю монтировку он и Б. Щуко взяли на себя.

- Мне нравится, что вы так горячо отдались спектаклю, - сказал Таиров. - Вот смонтирую оформление, перейдете на сцену, и посмотрим, что у вас получается. Не возражаете?

Я болезненно боялся чьего-либо вмешательства в осуществление моего замысла спектакля. Мне хотелось, чтобы это был мой первенец. Мне хотелось быть полным автором спектакля. В горячности я не понял, что Александр Яковлевич, видя, как я разрываюсь (ведь мои съемки на студиях никто не отменил, они продолжались, и спектакли я продолжал играть), хотел, как акушерка, как повивальная бабка, помочь, облегчить мне роды.

Я засопел, не зная что сказать. Он дотронулся до моего плеча и сказал:

- Не сопите так страшно, я мешать не собираюсь. Я сказал, посмотрим вместе и решим вместе, чего недостает! Да?

- Да!

Удивительное дело! Занят я тогда был по горло: в театре ставил как режиссер и репетировал как актер главную роль Ларцева; снимался в "Медведе", "Петре I" и "Возвращении Максима" на "Ленфильме", - и всюду успевал, и всюду работал с восторгом. Никого по срокам не подводил, и все были довольны. А сейчас?.. Нередко слышишь, актер снимается в одной картине и срывает все планы - и в театре, и в кино. Им недовольны. Почему так? Непонятно!

То, что мы не ошиблись, ставя пьесу как патриотический спектакль, углубляя ее политическую направленность, лучше и точнее всех подтвердил в своей рецензии писатель Евгений Петров. Я привожу отрывок из его статьи "Успех", опубликованной 30 марта 1938 года в "Литературной газете".

"Давно уже Камерный театр не переживал такого успеха, какой переживает сейчас.

Уже задолго до начала вечернего представления у театрального подъезда собирается довольно большая толпа "неудачников", людей, которые хотели попасть в театр, но не смогли достать билетов. Жалобными голосами они спрашивали: "Нет ли лишнего билетика?". Гардеробщики еле успевают принять все пальто и галоши. Они работают изо всех сил, но на лицах этих незаметных работников сцены можно разглядеть чувство удовлетворения. Волшебная штука - успех!

Атмосфера успеха, нарождающаяся еще у подъезда театра, сопровождает спектакль до самого конца. Принимаются все реплики, от первой до последней. Как говорится, доходят все эпизоды. Можно сказать, не впадая в преувеличение, что пьеса идет сплошь под аплодисменты.

Речь идет об "Очной ставке" братьев Тур и Л. Шейнина.

Приятно за авторов, написавших эту пьесу, приятно за театр, поставивший ее просто и тщательно, приятно за актеров, превосходно ее разыгравших.

...В чем же секрет этого почти что головокружительного успеха?

Секрет успеха - это:

актуальность пьесы,

ее политическая направленность,

ее патриотизм..."

Премьера спектакля прошла с большим подъемом. Вызывали долго. Таиров был доволен; про меня и говорить нечего.

Когда отшумела овация по ту сторону рампы и был опущен железный занавес, актеры окружили меня и вручили вместе с цветами свое коллективное произведение: "Новорожденному режиссеру... В день премьеры, 28 февраля 1938 года, в стенах слитого Московского гос. Камерного театра".

Беременность была тяжелой, 
Но роды быстры и легки... 
Вы справились с работой новой, 
И все оценки высоки! 
Вы волновались, кипятились... 
...Но вот уж позади поправки... 
Прошла премьера "Очной ставки", 
Теперь, о режиссер-тиран, 
Ребенок наш успешно сдан! 
Прошло на славу представленье! 
"Мин херц", примите поздравленье, 
Мы с вами ждем все очной ставки, 
Но на шекспировской подкладке!..

...Позже, когда мои дочки принесли мне первые свои "пятерки", я прослезился так же, как и в тот незабываемый счастливый вечер моей премьеры!

Успех спектакля заинтересовал кинематографистов, и вскоре режиссер А. В. Мечерет совместно с нашими авторами написал детективный сценарий "Ошибка инженера Кочина" на сюжет "Очной ставки".

Отсутствие приключенческих картин, в которых всегда нуждается зритель, заставило авторов вернуть пьесе тему детектива. Борьба чекистов с шпионами и найденная нами в спектакле тема патриотизма в картине заняли служебное положение. Состав актеров был великолепный: инженера Кочина играл артист МХАТ Н. Дорохин, Л. Орлова играла жертву шпиона, Ф. Раневская и Б. Петкер играли семью Гуревич, скромных людей, напавших на след шпиона. Прекрасный артист Малого театра П.. Леонтьев создал колоритную фигуру матерого диверсанта.

Я переехал из театра на экран, не утруждая себя новыми поисками" лишь новая форма, сшитая в военной мастерской, создавала разницу между двумя Ларцевыми.

И тем не менее специфика кино, аппарат, натурные съемки, отсутствие реакции зрителя, которая вошла в ритм роли, заставили насторожиться. Незаметно для себя я создал другой, менее броский и менее уверенный образ следователя.

Ларцев в кино отличался наблюдательностью, способностью сопоставлять детали и факты и на глазах у зрителя делать выводы. Зритель как бы соучаствует в раскрытии преступления...

Но счастье быстротечно, и часто бывает не там, где ты его ищешь. Вот передо мной письмо за подписью директора Камерного театра И. В. Нежного от 2 сентября 1938 года, то есть того же года, когда была поставлена "Очная ставка":

"Дирекция Московского государственного Камерного театра доводит до вашего сведения, что в/заявление об освобождении от работы переслано на рассмотрение в Управление по делам искусств при Моссовете. До разрешения вопроса просьба приступить к работе в театре".

Что же произошло за такой короткий срок и почему от полного успеха до ухода из театра оказался один шаг? Поссорились? Нет. Разочаровались друг в друге? Нет. Скорее наоборот.

Таиров, когда я сказал ему, что хочу покинуть театр, спокойно спросил:

- Для кино?

- Нет, для театра.

- Какого? - спросил он.

- Малого, - ответил я.

Тогда он удивился, а удивившись, стал убеждать остаться в его театре.

- Вам все даю: хотите ставить - ставьте; хотите только играть - играйте!

Когда я твердо и окончательно решил перейти, он предложил:

- Послушайте, Михаил Иванович, я вам верю и не скрою от вас, что уже поставил вопрос об утверждении вас моим заместителем по художественной части.

Я молчал.

- Неужели наша творческая дружба недостаточно окрепла и вы все-таки уйдете?

- Нет, дорогой Александр Яковлевич, меня с вами связывает столько дорогих и живых нитей, что грубый разрыв их был бы смерти подобен. Поймите меня как человек, как художник... Я хочу в старейшем, прославленном русском театре, в кругу чудесных старух и первоклассных артистов, попробовать свои силы. Я не просился к ним и не искал рекомендаций, скажу больше: предложение это свалилось на меня, как снег на голову, а свалившись, взбудоражило мою фантазию, и я хочу попробовать. Ведь у них, мне кажется, все так же просто, как в кино. Говорят выразительно, но естественно, никакой условной театральности, никаких условных конструкций, от которых я хочу отдохнуть. Все реалистично. Меня это манит. Так не отговаривайте, не противьтесь этому желанию. Отпустите! А если мне там будет все чуждо, будет скучно и душа затоскует, - я вернусь к вам и, как блудный сын, буду просить принять обратно! Поверьте, это так!

Он долго молчал, закинув голову на спинку плетеного кресла. Мы сидели на открытой веранде, глубоко затягиваясь папиросами. Молчание длилось так же томительно долго, как и в первый день нашей встречи, но только теперь он не смотрел на меня, глаза его были закрыты, и что он думал, я в них прочитать не мог.

Выпив глоток нарзана, он улыбнулся (я ужасно любил его улыбку) и ласково сказал:

- Ну, в добрый путь! Желаю счастья на новом месте! Алиса Георгиевна огорчится. Помните, что я всегда с вами!

Это были последние слова, сказанные мне как актеру Камерного театра. Он крепко и дружески пожал мне руку.

Не скрою, ночью я не спал.

В дальнейшем наши отношения с Александром Яковлевичем были самыми сердечными и дружескими...

"Когда же я решился на переход в Малый?" - вспоминаю я сейчас.

Да, началось все это так. В Кисловодске летом 1938 года вместе со мной отдыхала группа актеров Художественного театра, О. Н. Андровская, с которой мы уже подписали договор в новой картине И. Анненского "Человек в футляре", познакомила меня с И. Я. Судаковым. Он в это время перешел из МХАТ в Малый театр и был назначен его художественным руководителем.

Вечера, которые мы вместе проводили в Кисловодске, были полны чудесных, увлекательных разговоров и несбыточных мечтаний о театральном содружестве, которое было когда-то в молодом Художественном театре и в студии Вахтангова.

Илья Судаков, этот темпераментный и увлекающийся человек, был неиссякаем на выдумки; романсы, которые он чудесно пел под собственный аккомпанемент, были и трогательны, и удивительно похожи на пародии. Я его копировал. Он не обижался. Все хохотали. Мы подружились. И однажды после какой-то смешной истории, когда мы оба громко и весело хохотали, он вдруг серьезно сказал:

- Вот наконец-то я подобрал ключ к верному таировцу, - и тут же пригласил меня работать в Малом театре.

- Вот так, группой, все вместе, - вы, я, Царев. Ильинский, Зеркалова, которые уже дали свое согласие, войдем в "старейший", - увлеченно говорил Илья Яковлевич, - и попробуем влиться в содружества актеров, о котором мы мечтаем и которым славен Малый театр! Заманчиво! Увлекательно!

- Вы мне нужны сразу, - продолжал И. Я. Судаков, - будем ставить вместе "Петра I". Алексей Николаевич кое-что доработает в пьесе. Он вас любит. Это очень облегчит с ним работу. Играть, я думаю, вам надо Петра. Меншиков - уже пройденное. Как вы на это смотрите? Думайте, говорите! И пьесу "Волк" Леонова тоже прочтите. Там есть Кукуев. Забавный образ!..

Было над чем задуматься и потерять сон.

Лето прошло в Одессе, в съемках. Снимали "Полтавский бой", и к тому же приехал Анненский снимать натурные сцены для "Человека в футляре". Лето промелькнуло быстро в дружбе с Н. П. Хмелевым. Этот одинокий и замкнутый человек очень доверчиво и трогательно стал дружить со мной. Жаль, что это длилось недолго. Стремительно неслись дни, и уже осенью я был в числе новых актеров Малого театра.

Вот тут-то Игорь Нежный и прислал свое письмо, сделав последнюю попытку, припугнув меня "дезертирством", вернуть в Камерный.

Но я уже вступил на путь новый и неизведанный, который, если сейчас оглянуться, был усеян далеко не одними розами.

Отступать было поздно, надо было упорнейшим трудом и каким-то седьмым чувством пробивать путь среди сложных хитросплетений и неясных взаимоотношений к сердцам своих товарищей по сцене и одновременно завоевывать любовь зрителей.

И очень часто именно эта любовь, бурно проявленная зрительным залом, и закрывала для меня ревнивые сердца моих товарищей.

Но об этом уже особо!

Кончилась театральная молодость. И началась совершенно новая глава моей жизни...