06.03.2015

Алхимия «Риголетто»

Редкий случай: на генеральном прогоне «Риголетто» прессе показали лишь часть готового спектакля. Верное доказательство: спектакль будет дорабатываться. Тем более что у популярной оперы Верди на сей раз неакадемическое решение. И вот позади - первые премьерные показы. Пока зритель думает, как отнестись к такой трактовке Верди, мы решили посмотреть на спектакль изнутри - глазами одного из авторов, художника-постановщика Алексея Кондратьева.

— Алексей, в оперном спектакле художник часто остаётся в тени дирижёра или режиссёра. Меж тем сценография — целая система образов и знаков...

— Семиотика. Общая теория знаков, очень важная для сценографии. Тем более что давно нет такой задачи — что-то просто проиллюстрировать. Даже большая метафора кажется уже чем-то неприличным. Сценография становится похожа на дневник исследователя. Язык знаков хорош тем, что у него нет одного «правильного» прочтения. Он свободен для трактовок. Древние греки при помощи знаков и предзнаменований разговаривали с богами. Это в телевизоре нет предзнаменований, там только прогнозы и прошедшие события. Я же (улыбается) чувствую себя греком, когда соприкасаюсь с театром. Начинаешь находить смысл в явлениях как бы случайных.

— С «Риголетто» было так же? Трудно «рассмотреть» что-то новое в опере, которую ставят и ставят — на всех сценах мира, из года в год...

— В этом проекте я занял сложную позицию нигилиста-романтика. С одной стороны, в опере сконцентрированы дремучие стереотипы музыкального театра, которые хочется немедленно ниспровергнуть, а сентиментальная мелодрама — самая приятная цель для иронии. С другой стороны, романтизм как театральное мировоззрение мне близок. Под шоколадной глазурью сюжета — философия восприятия жизни как карнавала, в котором прячется ожидание смерти. Чувства здесь, как кипарис в полдень, не отбрасывают тени. Эмоции контрастны: любовь и ненависть, ярость и экстаз. Эта опера сегодня — почти домашняя. Про нас, родителей, и про то, как не надо воспитывать детей и как надо относиться к симпатичным наивным девушкам. Тихие мещанские радости под хорошую музыку. Но каким-то чудесным образом в позапрошлом веке на первом представлении этой истории весь зал хором пел «Марсельезу», а цензура запретила оперу на многие годы. В самом сюжете — потенциал протеста и раздражения, почти революции как обратной стороны мещанства.

— А для большинства зрителей «Риголетто» — всего лишь история обманутых отца и дочери...

— У оперы несколько тем, которые переплетаются. «Отец и дочь» — самая сентиментальная и трагическая. Так повелось с древних времён, начиная с охоты на мамонтов, и продолжается до сих пор, в эпоху победившей бюрократии. На работе я злой, а дома переодеваюсь в доброго папашу. И чем более свирепа и кровожадна моя работа, тем ласковее я к домашним. Тем больше хочется спрятать от этого мира детей, устроить им безмятежную, чистую жизнь. Приходится быть чёрным с утра и светло-серым вечером. Тяжёлый «грим» каждый день. Это я про главного персонажа, Риголетто.

— Как бы прокомментировали тогда образ другого значимого героя оперы — герцога Мантуанского?

— Его прообразом был Франциск I, французский король. Он довольно точно описан у Гюго. Настоящий Дон Жуан, легкомысленный и блестящий. Разнообразие любовных впечатлений и означает для него полноту жизни. Безумный, вечно празднующий двор. Пиры и маскарады. Вакханалия чувств. Несколько жён, несколько фавориток... И при таком недостойном поведении, откровенном разврате — расцвет экономики и культуры. Это время потом назовут Французским Возрождением. Школа Фонтенбло, Франсуа Рабле, Эразм Роттердамский, Клеман Маро. И главное, за что все художники благодарны Франциску, — он приютил в последние годы жизни великого Леонардо да Винчи в замке Кло-Люсе в Амбуазе. И дал возможность работать ещё многим известным итальянским художникам — Андрео Дель Сарто, Бенвенуто Челлини, Россо Фьорентино... Тут есть чему позавидовать, и у Риголетто есть повод для ненависти и чёрной зависти.

— Ничего себе алогизмы! Это же алхимия какая-то...

— А правильное, последовательное течение мысли не интересно большинству зрителей. Оно воспринимается как очередная тоскливая мораль. В театре, как в алхимии, важно исповедовать ложную теорию, чтобы найти скрытый смысл. Есть профессии, которые ужасно интересуются скрытым смыслом вещей, — психоаналитики, археологи, семиотики, оккультисты. Мне как сценографу близки все четыре науки, но особенно алхимия — королева ошибки и тайны. Театр — последнее прибежище для врождённого художника-алхимика. Смешать свинец, ртуть, полстакана волчьих слёз и крокодиловую нежность, немного подогреть и... ждать, когда всё это превратится в золото. Причём в лабораторных условиях результат изумительный, а вот на сцене — ещё не известно. Тем более что «нежность крокодила», которую очень трудно достать, пришлось заменить на кошачью, а это не одно и то же. Мой немного абстрактный стиль — своеобразное восстание против современного неоматериализма, модного в сценической практике. Сам декоративный приём построен по принципу коктейля: патриархальные русские мотивы, испанские тореадоры и английские хипстеры из 1970-х. В результате — абсолютно вымышленная, неисторическая реальность карнавала с аллегорическими мотивами и непредсказуемыми ассоциациями. Алхимия.

— Вы известны неординарными работами в родном Ленкоме, совместными проектами с известными режиссёрами Хейфецем, Черняховским, Карбаускасом. Но для ассоциативных сценографических решений нужно как минимум много знать...

— Любой большой театральный проект начинается с археологии. С поиска текстов, картин, костюмов, фотографий — с погружения в эстетическое пространство пьесы. Потом, возможно, всё это будет спрятано за какими-то современными приёмами, но смысл и дух останется. Что касается «Риголетто» — оказалось, Московский Кремль построен по аналогии с герцогским замком в Мантуе и в Милане и теми же миланскими архитекторами. Хорошо, что дрогнула рука и мы не стали делать кирпичных стен и кремлёвских звёзд, но очень красный занавес в начале спектакля остался. От этого археологического удивления.

— Во время работы над спектаклем сами чему-то удивились в опере Верди?

— Обнаружил, что между третьим и четвертым действием проходит целый месяц. Риголетто продолжал ходить на работу, а Джильда жила во дворце герцога и чувствовала себя счастливой. Вот этот месяц — настоящая психологическая драма, но за пределами музыкального театра. Мы присутствуем только на трагической развязке. И получается, что жестокая месть Риголетто — не спонтанное проявление чувств, а продуманное решение. А вот ещё господин Монтероне, человек-загадка, который в первой картине проклинает Риголетто. В первоисточнике оказалось: это бунтовщик, приговорённый к смертной казни, и только дочь спасает его своей искренней и добровольной любовью к герцогу. Вымаливает ему прощение. А у неё к тому же есть горбатый уродливый муж, за которого её выдал родной отец. В общем, за что Монтероне проклинает шута-горбуна Риголетто, совершенно не понятно. Всё очень сложно. Почти как в жизни.

Источники:

1. oblgazeta.ru