07.06.2018

Сестры немилосердия

Поклонникам режиссера спектакль явно придется по душе. Многие фирменные приемы сохранены. Художник Лариса Ломакина в «правильном» беспорядке расставила мебель в открытом доме со сверкающим неоновым каркасом. Завершают архитектуру жилища Прозоровых огромные экраны по периметру, на которых можно рассмотреть лица обитателей и их гостей крупным планом. Пространство явно затерялось во времени. Стулья, стол, диваны — усредненно советские, сейчас подобные образцы воспринимаются как легкое ретро. «Часы покойной мамы» — электронные, цифровые, прямые рамки очертаний павильона светятся разными цветами — приметы хай-тека. Длинные женские платья и мужские костюмы, от рубашек, безрукавок до пиджаков и кителей, не отсылают к определенной моде. Зато титрами перед каждым из четырех актов обозначается год — с 1884-го по 1887-й, поочередно. Смешение эпох намекает на вечность рассказанной истории, с чем не поспоришь.

Режиссер, одержимый в своих программных работах переработками текстов (помним, бывали и иные, но они скорее исключение), в «Трех сестрах» от чеховских слов не отступает. Разве что немного сократил первоисточник, чтобы не утомлять публику, «укладывает» спектакль в идеальный хронометраж: «час плюс час», между ними антракт. Нет никаких лексических эскапад, завуалированного сквернословия, шуток-прибауток на злобу дня сегодняшнего. Из типичного богомоловского — остренькая музыкальная приправа, от Генделя (намек на свой же недавний дебют в опере — ораторию «Триумф времени и бесчувствия» в Музтеатре имени Станиславского и Немировича-Данченко) до шлягера четвертьвековой давности «Давайте, выпьем, Наташа, сухого вина».

Актеры по преимуществу сидят и проговаривают текст — приглушенно, иногда замирая до шепота, небрежно, скороговоркой: то соединяют слова, то выдерживают нарочитые паузы. На застывшие лица изредка и мимолетно напускают легкую мимику. В целом похоже на лабораторную читку пьесы — сегодня достаточно популярный театральный формат, адресованный публике. Нельзя не заметить, что актрисы, исполняющие роли сестер, молоды, симпатичны, стройны, но нет никакой возможности понять, какова природа их дарования и степень владения профессией. Жизнью персонажей они не живут, а лишь презентуют их, слегка обозначая черты характеров. Ольга (Александра Ребенок) произносит реплики разочарованно и строго, Маша (Александра Виноградова) — раздраженно и резко, обаятельная Ирина (Софья Эрнст) — сосредоточенно. Жена брата Андрея Наташа (Светлана Устинова) грациозно интонирует. К тому же никто не забывает, что работает на камеру: многократно увеличенные лица в режиме реального времени проецируются на экраны.

Сценическая жизнь «понарошку» воображения не тревожит. Иногда плавное течение действия-бездействия взрывается какой-нибудь острой сценой: то неуверенный Вершинин (Дмитрий Куличков), лишенный военной выправки, не одолев страсти, опрокидывает Машу на диван, то пропащий, вдребезги пьяный Чебутыкин (Александр Семчев), развалившись на стуле раблезианским телом, вяло и цинично философствует о человеческой природе. В отсутствие внешних примет скандальности режиссеру, как кажется, неинтересно рассуждать и мыслить. Впрочем, провокация все же есть, хотя припрятана и замаскирована.

Главным героем Константин Богомолов выбирает Тузенбаха. В нем, умном и трагическом, живет роковое предчувствие гибели, ему отданы финалы первого и второго действия. Дымя папироской, «под занавес» барон поет: «Не надо делать таких удивительных глаз, как будто все у тебя в первый раз...» В роли барона — Дарья Мороз. Играет хорошо, тонко, органично, строго и без травестийных заморочек. Но принять на себя весь груз концепции бесполое существо все-таки не может. Ряженый Тузенбах то и дело напоминает кавалерист-девицу. Словно природа допустила некую системную ошибку, превратив 30-летнего мужчину в хрупкого юношу с гладкой девичьей кожей, взором разочарованного романтика и вечной сигаретой в зубах. Выйти замуж за такого — безусого и субтильного? Увольте. Колебания Ирины понятны сразу. Зачем режиссеру понадобился гермафродитизм в по-чеховски мужской истории про потерянных женщин, объяснить не получается. Сложное время перепутало полы? Мужчины обмякли и превратились в безвольных девиц? В театре Чехова такой прием смотрится странно. Где угодно — в театре Шекспира, в операх Беллини и Гуно, в кино Вуди Аллена, но не здесь.

Богомолов слишком умен, образован и талантлив, чтобы этого не понимать. Разоблачение русского театрального мифа, игровой природы сценического искусства — не случайный результат или дань моде, а декларация. До душевной боли сестер ему нет никакого дела. До переживаемых в каждом акте событий, объединяющих разных людей (именины и день снятия траура по ушедшему отцу, ожидание ряженых, пожар, уход из города батареи) — тоже.

Невольно подумаешь о ненужности драматургии, потому что при такой индифферентной подаче текста пьеса кажется нелепой и проходной. Да и какой Чехов без подтекстов? Мхатовские «Три сестры» расстались с характерами, реакциями, конфликтами, всеми без исключения причинами и следствиями, петельками и крючочками как с атрибутами безнадежно устаревшими. Внешне самый спокойный свой спектакль режиссер безжалостно превращает в перевертыш, эрзац, кривую копию оригинала. Неважными становятся мучительные рассуждения о смысле существования на земле, «тоске по лучшей жизни», отчаянные поиски ответов на вопросы, как жить и во что верить, если счастье невозможно.

В финале на экранах неонового дома появится уже убитый барон и вновь, призывая Наташу выпить сухого вина, запоет: «Я не хочу, не хочу говорить о любви».

Елена Федоренко

Источники:

1. portal-kultura.ru