Пьесы и басни

Вот этим-то уменьем чисто по-русски смотреть на вещи и схватывать их смешную сторону в меткой иронии владел Крылов с такою полнотою и свободою <...>. Для Грибоедова были в баснях Крылова не только элементы его комического стиха, но и элементы комического представления русского общества.

В. Г. Белинский. "Иван Андреевич Крылов"

1

Вскоре по возвращении в Петербург, с начала 1807 года, Крылов становится постоянным посетителем державинских литературных вечеров. На вечера эти по приглашению Державина и его друзей сходились петербургские литераторы, чтобы читать друг другу новые сочинения. По мысли Державина, петербуржцы должны были сплотиться, чтобы сообща противостоять влиянию на словесность "московской школы", карамзинистов. Собирались у Державина, у сенатора И. С. Захарова, у адмирала А. С. Шишкова.

Крылов читал здесь первые басни. Порою речь заходила о его комедиях. Редкий успех крыловских пьес у публики заставлял находить в них достоинства. Искали сходства с Мольером и при этом, вольно или невольно, не замечали крыловской иронии. Во всяком случае, в кругу Шишкова ей не сочувствовали. Автор "Пирога" и "Трумфа", "Модной лавки", "Ильи-богатыря" и "Урока дочкам", хотя его и ставили в пример, хотя ему и посвящали мадригалы, все-таки держался обособленно среди собратьев, благожелателей и поклонников. На литературных сходках он говорил мало, никого не хвалил и только насмешливо улыбался, слушая толки и споры знатоков. Литературные отношения Крылова с законодателями державинских вечеров были отнюдь не так просты и радужны, как может показаться на первый взгляд...

Собрание у В. А. Жуковского. Фрагмент картины художников Г. Михайлова, А. Мокрицкого и др. Масло. 1834-1835. гг

С адмиралом Александром Семеновичем Шишковым Крылов познакомился еще в 1790-х годах, когда тот сотрудничал в "Санкт- Петербургском Меркурии". В начале века Шишков стал бороться с карамзинизмом. В 1803 году он выпустил знаменитое "Рассуждение о старом и новом слоге российского языка", где думал защищать славные литературные традиции русского языка XVIII века от посягательств "новаторов". Крылов, который не принимал всерьез карамзинистов, точно так же не принял всерьез и их критиков. В претензиях Шишкова и прочих архаистов указать словесности истинный путь Крылов видел нечто комическое.

На одном из литературных вечеров у Шишкова молодой поэт Ширинский-Шихматов (его очень высоко ставил Державин и очень любил Шишков) громогласно осуждал античную культуру и советовал вместо мифологии, которую называл "пошлыми и бесстыдными бабьими сказками" и "бесовщиной", обращаться к Библии. На этом вечере у Шишкова в феврале 1807 года присутствовал Крылов. Он и прежде, и потом нередко встречал Шихматова в литературных собраниях и, несомненно, был знаком с его идеями. Разумеется, христианское благочестие Шихматова, его крайняя враждебность к "чужой" античности отнюдь не были обязательной чертой "славянофильских", как тогда стали говорить, воззрений. Но тем, что взгляды Шишкова Шихматов смог легко довести до такого рода крайностей, Крылов не преминул воспользоваться для насмешки и над Шихматовым и над его покровителями. Не позже, чем в начале 1808 года, а вернее, в 1807 году, Крылов пишет басню "Парнас":

 Когда из Греции вон выгнали богов 
 И по мирянам их делить поместья стали, 
 Кому-то и Парнас тогда отмежевали; 
 Хозяин новый стал пасти на нем Ослов. 
 Ослы, не знаю как-то, знали, 
 Что прежде Музы тут живали, 
 И говорят: "Недаром нас 
 Пригнали на Парнас: 
 Знать, Музы свету надоели, 
 И хочет он, чтоб мы здесь пели" (III, 14-15).

Речи и пение ослов автор басни описывает многосоставными эпитетами: "красно-хитро-сплетенно слово", "разно-красиво пенье". Подобными эпитетами часто пользовался Шихматов, их любил поэт С. С. Бобров (его также чрезвычайно ценил Державин), они нередко встречаются в поздних державинских стихах. Изобретение сложных слов для обогащения языка поддерживал и теоретик Шишков.

Вероятно, участники державинских вечеров - многие из них были академиками - увидели в крыловском "Парнасе" не только насмешку над Шихматовым, врагом "бесовских" греческих богов, но и издевательство над Российской академией, которую нередко именовали Российским Парнасом, - и приняли басню на свой счет. "Парнас" был напечатан в "Драматическом вестнике" весной 1808 года. А год спустя разразился литературный скандал. 13 марта 1809 года по предложению И. А. Дмитревского Крылов баллотировался в Российскую Академию: за принятие его в члены Академии было подано два голоса, против - тринадцать. Это был невиданный провал. В Академию вообще редко предлагали тех, кто мог не пройти. Здесь же речь шла о писателе, прежде всего драматурге, заслужившем громкую известность. Поразительнее всего единодушие академиков, отвергнувших Крылова. В Российской Академии состояли, по большей части, чиновные дилетанты и любители словесности, писатели из высшего духовенства, а также литераторы-архаисты, которым покровительствовал Шишков. Позднее Шишков стал президентом Академии, но уже в это время он наряду с Державиным был здесь самой влиятельной фигурой. И влияние его не в последнюю очередь сказывалось при избрании в Академию новых членов. Недаром в тот самый день, когда академики провалили кандидатуру Крылова, они избрали Ширинского-Шихматова. Литературные союзники Крылова публично продемонстрировали, что испытывают по отношению к Ивану Андреевичу прежде всего раздражение и враждебность.

Результаты голосования в Российской Академии Оленин и его друзья восприняли как оскорбление отечественной литературы. За честь ее вступился Батюшков. В том же 1809 году он пишет "Видение на берегах Леты", где изображает тонущими в реке забвения чуть ли не всех современных писателей. Тонут в его Лете и "с Невы поэты росски", и те из них, кто

 ...Пожарского поют 
 И топят старца Гермогена; 
 Их мысль на небеса вперенна, 
 Слова ж из Библии берут; 
 Стихи их хоть немного жестки, 
 Но истинно варяго-росски.

"Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия" - поэма Ширинского-Шихматова.

Единственным писателем, чьи творения все всплыли в водах Леты, оказывается Крылов:

 Тут тень к Миносу подошла 
 Неряхой и в наряде странном, 
 В широком шлафроке издранном, 
 В пуху, с косматой головой, 
 С салфеткой, с книгой под рукой. 
 "Меня врасплох, - она сказала, - 
 В обед нарочно смерть застала, 
 Но с вами я опять готов 
 Еще хоть сызнова отведать 
 Вина и адских пирогов: 
 Теперь же час, друзья, обедать, 
 Я - вам знакомый, я - Крылов!" 
 "Крылов, Крылов", - в одно вскричало 
 Собранье шумное духов, 
 И эхо глухо повторяло 
 Под сводом адским: "Здесь Крылов!" 
 "Садись сюда, приятель милый! 
 Здоров ли ты?" - "И так и сяк". 
 "Ну, что ж ты делал?" - "Все пустяк - 
 Тянул тихонько век унылый, 
 Пил, сладко ел, а боле спал. 
 Ну, вот, Минос, мои творенья, 
 С собой я очень мало взял: 
 Комедии, стихотворенья 
 Да басни - всё купай, купай!" 
 О, чудо! - всплыли все, и вскоре 
 Крылов, забыв житейско горе, 
 Пошел обедать прямо в рай*.

^* (Батюшков К. И. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1964, с. 101.)

Вскоре после того, как эти стихи разошлись в списках и стали известны в литературном кругу, автор "Видения" писал Гнедичу: "У вас на меня гроза <...> это меня надолго, очень надолго сгонит с Парнаса, где я вижу только ослов"^*. Гнедич, в свою очередь, рассказывал Батюшкову об успехе его "Видения" в оленинском салоне. "Стихи твои читают наизусть; можешь судить, нравятся ли они. Каков был сюрприз Крылову; он на днях возвратился из карточного путешествия; в самый час приезда приходит к Оленину и слышит приговоры курносого судии на все лица; он сидел истинно в образе мертвого; и вдруг потряслось все его здание; у него слезы были на глазах. Признаться, что пиеса будто для него одного писана"^**.

^* (Батюшков К. Н. Сочинения. Спб., 1886, т. 3, с. 82.)

^** (Цит. по кн.: И. А. Крылов в воспоминаниях современников, с. 315.)

Флегматическое спокойствие уживалось в душе Крылова с сильными страстями, явное равнодушие к тому, что о нем думают, говорят - с незаурядным самолюбием и острым вниманием к общественному мнению. О несоединимых, казалось бы, свойствах, соединенных в натуре Крылова, Батюшков писал в это время Гнедичу: "Этот человек - загадка, и великая! .."^*

^* (Батюшков К. Н. Сочинения, т. 3, с. 436.)

2

В батюшковском "Видении на берегах Леты" Крылов появляется перед адскими судьями в пуху, в шлафроке издранном и говорит о своей жизни:

 Тянул тихонько век унылый, 
 Пил, сладко ел, а боле спал.

Здесь уже обозначен тот облик Крылова и тот образ жизни, которые станут вскоре материалом "крыловской легенды".

Четыре года спустя в стихотворении "Петербург" - дружеском послании к князю Федору Голицыну - Марин даст сходный портрет Крылова:

 ...Теперь еще в стихах 
 Словечек пять скажу о милых нам друзьях <...>. 
 Достойный в мире быть между ленивых Папой, 
 В постели век лежит Андреич косолапый 
 И тем лишь не медведь, что лапу не сосет. 
 Всяк в дураках теперь, его кто басен ждет. 
 Забывши муз, и чтя обжорство и Морфея, 
 Лишь сон и пироги в уме сего злодея*.

^* (Марин С. Н. Полн, собр. соч., с. 175.)

"Беспечный", "ленивый" Крылов из шутливых стихов переходит и в совершенно серьезные биографии. В 1824 году французский литератор Лемонте в предисловии к изданию басен, вышедших в Париже на русском, французском и итальянском языках, писал: "В одном только его укоряют - и это, к сожалению, есть господствующая черта его характера: он перенес под 60 градус широты беспечность неаполитанскую, и предается той роскошной лени, которая взлелеяла гений Лафонтена"^*. Плетнев в своей биографии Крылова утверждает: "Спокойствие, доходившее до неподвижности, составляло первую его потребность"^**.

^* (Цит. по кн.: И. А. Крылов в воспоминаниях современников, с. 371)

^** (Плетнев П. А. Сочинения и переписка, т. 2, с. 20)

Образ Крылова - любителя поесть и поспать возник в сознании современников очень рано. Это отнюдь не только старый Крылов. Уже в начале 1807 года Жихарев в доме Г. Р. Державина услыхал следующее: ""А знаете ли вы,- спросил меня Щулепников, - стихи графа Д. И. Хвостова, которые он в порыве негодования за какое-то сатирическое замечание, сделанное ему Крыловым, написал на него?" "Нет, не слыхал", - отвечал я. "Ну, так я вам прочитаю их, не потому что они заслуживали какое-нибудь внимание, а только для того, чтоб вы имели понятие о сатирическом таланте графа <...>. Вот эти стишонки:

 Небритый и нечесаный, 
 Взвалившись на диван, 
 Как будто неотесанный Какой-нибудь чурбан, 
 Лежит, совсем разбросанный, 
 Зоил Крылов Иван: 
 Объелся он иль пьян?"

Крылов тотчас же угадал стихокропателя: "В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь",- сказал он и отмстил ему так, как только в состоянии мстить умный и добрый Крылов: под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова, напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда Амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера"^*.

^* (Жихарев С. П. Записки современника, с. 360-361.)

Часто пишут о "маске обжоры и лентяя", которую надел на себя Крылов. Но дело обстояло сложнее. Была определенная жизненная позиция и был определенный образ поведения - не для виду, а всерьез.

Крылов, и вправду, очень много ел. Но ел он преимущественно на людях - в гостях, на приемах, в Английском клубе. Он не только не скрывал, но всячески афишировал свое пристрастие к еде. Он именно хотел, чтобы об этом знали, говорили и писали.

В "Трумфе", в "Пироге" или "Илье-богатыре" столкновение высоких понятий с низким, "пошлым" пристрастием к еде, выпячивание этого пристрастия, этой власти плоти над духом обозначало иронический взгляд поэта на своих героев и даже вообще на словесность как таковую. Точно так же демонстрируя "обжорство" в реальной жизни, поэт иронически противостоял окружающим людям, которые свое духовное убожество, свою неспособность преодолеть житейскую пошлость наивно прикрывали "светским тоном" и "светскими манерами".

Крыловская лень была столь же демонстративной. Быть может, никто из современных ему писателей не принимал такого живого участия в светской и литературной жизни столицы, как Иван Андреевич. "Не было человека менее спесивого на зов, как наш поэт, - свидетельствует Плетнев.- <...> Он почитал себя в отношении к другим какою-то общею, законною добычею"^*. Редкий вечер Крылов проводил дома. Если не ехал в гости, то отправлялся в клуб или в театр. Но где бы он ни являлся - в литературном собрании, в приятельской компании, в великосветском салоне - везде его видели угрюмым, грузным, сонным. Нередко он засыпал на людях самым настоящим образом. Как рассказывают, во время дежурств в Публичной библиотеке Крылов обыкновенно устраивался с книгой на диване или просто укладывался поспать. Если настойчивые читатели будили его, то он долго ворчал, отыскивая нужную книгу, и вручал ее "не совсем любезно".

^* (Плетнев П. А. Сочинения и переписка, т. 2, с. 94.)

В статье "О предисловии г-на Лемонте к басням Крылова" Пушкин вспоминал, что Иван Андреевич в возрасте пятидесяти лет выучился древнегреческому языку ("как Альфиери" - говорит Пушкин). Известно, что овладел древнегреческим языком Крылов самоучкой: в течение нескольких месяцев читал по ночам Библию на двух языках. Затем он читал в оригинале греческих классиков. Сохранились отрывки его переводов из Гомера, Платона, Плутарха. Мало того, несколько лет спустя он стал брать уроки английского языка, и можно предположить, что он читал по-английски Байрона или Вальтера Скотта. Он вообще много читал - и писателей XVIII века, и новинки. И при этом он писал. В 1806 - 1807 годах были представлены и изданы три его пьесы. В 1809 - 1819 годах вышло пять изданий его басен. Получается, что он в это время, в среднем, сочинял по одной, а иногда по две басни в месяц. По сохранившимся черновикам видно, что работал Крылов весьма упорно, перебирая и отбрасывая порою добрый десяток вариантов. Нередко правил он от одного издания к другому напечатанные уже басни.

Крылов был одним из самых известных русских писателей. Между тем, как уверяют современники, в комнате его не видно было ни книг, ни рукописей, - невозможно было отыскать даже чернильницу с пером. "Чернота и неопрятность его быта" (выражение Плетнева) вызывающе не соответствовала его положению благополучного чиновника и придворного поэта, она казалась окружающим неловкой при его всенародной известности, его образе жизни на виду у "всего города". А он, между тем, всячески старался усилить и подчеркнуть это несоответствие.

Весь крыловский быт и, прежде всего, его знаменитая лень были отчаянным вызовом той действительности, в которой человек, как ни старался, не мог осуществить "высокое предназначение". Это был вызов всему "высокому" в человеке и, в частности, в себе самом. В молодости он начал с того, что своим словом, своими занятиями словесностью отрицал существующую реальность. Теперь он своим неопрятным бытом, своей ленью издевался над всякими иллюзиями насчет силы и власти слова. "Человек, живой по натуре, умный, хорошо умевший понять и оценить всякие отношения, всякое положение, знавший людей, - Крылов тем не менее искренно был беспечен, ленив и спокоен до равнодушия, - писал не раз видевший его и слыхавший много рассказов о нем Белинский. - Он все допускал, всему позволял быть, как оно есть, но сам ни подо что не подделывался и в образе жизни своей был оригинален до странности. И его странности не были ни маскою, ни расчетом: напротив, они составляли неотделимую часть его самого, были его натурою"^*.

^* (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13-ти томах. М., 1955, т. 8, с. 587.)

Как же, однако, согласовывались живость натуры и спокойствие до равнодушия? В том-то и дело, что его "неаполитанская беспечность" не существовала сама по себе и, как таковая, не имела ровно никакого смысла, но обретала истинный, иронический смысл только как форма общественного поведения, поведения на людях, именно в связи с его огромной литературной славой и миссией писателя-моралиста. Эта его миссия также не была маской или ролью, но была лишь одной из двух половинок того иронически раздвоенного мира, в котором он постоянно пребывал.

3

Тема духовного самоубийства, "тотальной" лени становится темой центрального драматургического произведения Крылова, которым он, видимо, занят на протяжении 1800-х годов, - комедии "Лентяй".

М. Е. Лобанов в книге "Жизнь и сочинения И. А. Крылова" говорит, что еще прежде "Модной лавки" Крылов сочинил три действия комедии под названием "Ленивый" и читал ее в доме графа Чернышева. "Замечательно, - пишет Лобанов, - что герой комедии еще не являлся в продолжении первых 3-х действий и неизвестно, в котором действии вывел бы его сочинитель. Чтение этой комедии принесло величайшее удовольствие слушателям и автор был осыпаем похвалами"^*. Последнее замечание свидетельствует о том, что Лобанов присутствовал при чтении крыловской комедии в доме графа Чернышева. Лобанов завязал приятельские отношения с Крыловым не ранее середины 1810-х годов, когда они стали сослуживцами, а затем оба поселились в одном и том же доме, принадлежавшем Публичной библиотеке. И, следовательно, чтение "Ленивого", о котором рассказывает Лобанов, не могло происходить прежде этого времени. Лобанов сообщает, что Крылов затем потерял начатую пьесу.

^* (Лобанов М. Е. Жизнь и сочинения И. Л. Крылова, с. 45)

Однако сохранилось первое действие комедии и отрывки второго. Дошедшая до нас часть комедии написана на бумаге с водяным знаком "1800". Можно предполагать поэтому, что "Ленивый" действительно был начат прежде "Модной лавки", но работа над ним затянулась на многие годы.

Завязка комедии чрезвычайно проста. Главный герой пьесы - Лентул - спит без просыпу. Окружающие суетятся, пытаясь поднять его с постели. В самом начале действия выясняется, что Лентул был послан в столицу отцом хлопотать в судах, а также должен был поступить на службу. Слуга Лентула, Андрей, рассказывает:

 Старик, послав сюда Лентула за делами, 
 И денег и вещей, всего отправил с нами. 
 Хоть прав и свят его в наследстве братнем спор, 
 Да знаешь, по судам вить деньги так, как сор; 
 А дело таково, что дом наш на мель станет, 
 Коль па суде его соперник перетянет; 
 Так он, прощаяся, одно сынку твердил, 
 Чтоб боле ездил он, да боле бы дарил, 
 Да чтоб и сам искал определиться к месту, 
 Коль хочет сберечи именье и невесту (II, 608).

События как раз начинаются с того, что в столицу, где живет Лентул, являются из деревни его нареченная по имени Прелеста и ее отец Сумбур (во втором действии Крылов решает переменить ему имя и он называется Бурнай). Между тем Лентул не только не желает таскаться по судам, но и не спешит побывать у невесты, которую не видел год, - он спит. Тут же выясняется, что он и от службы всячески увиливает. Друг Лентула, Чеснов, рассказывает:

 С беспечностью его упрямой, нерадивой, 
 К министру я никак стащить его не мог; 
 Он у себя засел, как будто бы без ног, 
 И только делает пустые проволочки: 
 То поздно, то он слаб, то дай ему отсрочки. 
 Не раз его министр к себе напрасно ждал (II, 625).

Появляющийся на сцене отец Лентула, Правдон, заключает:

 ... По несчастью, все, что есть па свете, он 
 Охотно рад отдать за праздность и за сон (II, 623).

Однако Крылов сразу же дает понять, что его Лентул не просто избалованный барчонок, себялюбивый бездельник, безразличный ко всему, кроме собственного спокойствия. Слуга Андрей дает такой отзыв о характере барина:

 О, любит лежебочить! 
 Зато ни в чем другом нельзя его порочить: 
 Не зол, не сварлив он, отдать последне рад 
 И, если бы не лень, в мужьях он был бы клад, 
 Приветлив и учтив, притом и не невежа; 
 Рад сделать все добро, да только бы лишь лежа 
 (II, 609).

Таким образом, неглупый, добрый, приветливый и образованный юноша оказывается "болен ленью", как говорится о нем в комедии. В чем же причина его болезни? Конечно, нельзя с полной определенностью судить о замысле Крылова па основании сохранившейся части пьесы. Но очень многое ясно и из тех начальных сцен, которые нам известны. В частности, можно догадываться, от какой жизни прячется Лентул на диване. Об этом дает некоторое представление разговор отца Лентула и отца его невесты.

Бурнай.

 Ни у твоей, сударь, ни у моей родни
 Он рожи не казал. Теперь такая брага... 
 Вся дядьев, тетушек и бабушек ватага 
 Всей стаей на него! - Ну слышь ты, шум такой, 
 Что чуть ли не глухой уплелся я домой <...> 
 А пуще всех моя несносная сестрица, 
 Графиня Седова, столетняя вдовица <...> 
 Ну, что ты будешь с ней? Хоть нет у ней рассудка, 
 Да есть пять тысяч душ, а это ведь не шутка! 
 Лентула твоего со свету гонит вон 
 За то, что у нее ни разу не был он.

Правдон.

 Признаться надобно, такое нераденье 
 Являет к старости одно лишь непочтенье.

Бурнай.

 Беда бы, кажется, хоть тут не велика, 
 Да у старух вить тот грешней еретика, 
 Кто редко ездит к ним, чтоб с ними для утехи 
 Играть или в лото, иль в карты на орехи <...>. 
 А так как надобно сестрицу позабавить, 
 То слово дал вину Лентулову поправить (II, 626).

Стало быть, Лентул не желает заискивать перед богатыми родственниками, ублажать выживших из ума тетушек. Быть может, то же чувство собственного достоинства ("уважение к самому себе", как говорил Крылов) мешает ему таскаться по судам и умасливать судей подарками и взятками. Быть может, оно же мешает ему ехать на поклон к министру, дабы тот пристроил его к месту.

Определенным образом оттеняют фигуру Лентула его антиподы: Честнов и Сумбур. Честнов - воплощенная добродетель, собрание прописных истин. Что касается чрезвычайно деятельного и непоседливого Сумбура (Бурная), то его деятельность служит лишь для поддержания здоровья. Сам он говорит о себе:

 Да я как молод-то бывал, 
 Ни книги, ни пера, ни стула не знавал; 
 Зато и жив, и свеж: что встал, то в город, в поле 
 Верхом, пешком, в санях, на дрожках... Ныне боле 
 Уж этой силы нет; однако не сижу 
 И ныне целый день или езжу, иль хожу (II, 611).

Подтверждением того, что в "Лентяе" Крылов сумел сказать о неких серьезных проблемах тогдашней духовной жизни, служит удивительная близость отдельных мотивов пьесы и написанного через полвека гончаровского романа "Обломов". Укажем на явную параллель: Лентул - Обломов, Честнов - Штольц. "Жизнь, - говорит Обломов Штольцу, приглашающему его пожить как люди, - хороша жизнь! <...> Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все эти мертвецы, спящие люди, хуже меня! <...> Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперед, а что толку? <...> Разве это не мертвецы?"^* (Вспомним, что в гоголевских "Мертвых душах" едва ли не самой симпатичной фигурой оказывается зараженный той же "обломовщиной", тоже "больной ленью" молодой помещик Андрей Иванович Тентетников.)

^* (Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми томах. М., 1953, т. 4, с. 179.)

Для нас существенно и то, как возникло у Гончарова представление об "обломовщине". В воспоминаниях, озаглавленных "На родине", писатель рассказывает о своих детских годах, о знакомствах тех лет и, в частности, о трех друзьях-помещиках, чей образ жизни уже тогда поразил его. "С утра, бывало, они все трое лежат в постелях, куда им подавали чай или кофе. В полдень они завтракали. После завтрака опять забирались в постели. Так их заставали и гости. Редко только, в дни выборов, они натягивали на себя допотопные фраки". Особенно примечательна фигура одного из этих людей: "Козырев был поклонник Вольтера и всей школы энциклопедистов и сам смотрел маленьким Вольтером, острым, саркастическим - как многие тогда поклонники Вольтера. Дух скептицизма, отрицания светился в его насмешливых взглядах, улыбке и сверкал в речах <...>. Он не выходил из халата и очень редко выезжал из пределов своего имения. У него была в нескольких верстах другая деревня, но он и в ту не всякий год заглядывал <...>. Он так сидел в своем изящном кабинете, так гулял и в укатанных аллеях своего сада, около пруда <...>. Кроме этого сада да своей библиотеки он ничего знать не хотел, ни полей и лесов, ни границ имения, ни доходов, ни расходов <. . .>. Мне кажется, у меня, очень зоркого и впечатлительного мальчика, уже тогда, при виде всех этих фигур, этого беззаботного житья-бытья, безделья и лежанья, и зародилось неясное представление об "обломовщине"^*.

^* (Гончаров И. А. Собр. соч., т. 7, с. 241-242.)

Стало быть, лень Лентула и лень Обломова имеют общий корень. Болезнь, зародившаяся в душах людей конца XVIII столетия, в душах тех, кто пережил печальный конец века Просвещения, с новой силой дала себя знать в России последекабристской, но это было все то же страшное ощущение несовместимости высоких представлений о жизни и окружающей "мышиной возни". И зарождение недуга, и его духовный смысл первым из русских писателей разглядел Крылов.

Его "Лентяй", вероятно, мог стать пьесой блестящей и значительной. Но комедия так и осталась неоконченной...

Лобанов рассказывает, что после чтения комедии в доме графа Чернышева Крылов оставил рукопись пьесы в прихожей. "Подражая герою своей комедии, - замечает Лобанов, - или, лучше сказать, будучи сам образцом ему, долго не требовал ее; а когда потребовал, то узнал, что служители того дома, видя валяющиеся в прихожей измаранные бумаги, издержали их, до последнего листа на обвертку свечей"^*.

^* (Лобанов М. Е. Жизнь и сочинения И. А. Крылова, с. 45.)

Но, разумеется, Крылов не потому не окончил пьесу, что позабыл рукопись в чужой прихожей (если, разумеется, рассказ об этом не есть обычная его мистификация), но потому бросил рукопись где попало, что не намеревался ее продолжать.

Быть может, дело было в том, что ситуация "Лентяя" не имела для него словесного, литературного разрешения, что такое разрешение его никак не устраивало, но требовала практического, "жизненного" разрешения. Литература впрямую сталкивалась с бытом...

4

В XVIII веке театр для Крылова был некоей идеальной сферой, где высокое всегда обретало свой истинный вид, то есть оказывалось сильным и прекрасным, а порок всегда был ничтожен, смешон и нереален.

В XIX веке Крылов иронически смешивает "литературу" и "быт".

Театральность становится для него не только эстетическим, но и жизненным принципом. "Лицедейство" обращается в обычное, повседневное поведение.

Когда-то в повести "Ночи" Крылов писал: "Гораций, Ювенал и ты, Боало, я бы желал воскресить вас на два часа и дать вам билет в наш маскарад: какое бы это было прекрасное блюдо для вашего острого пера! Там бы увидели вы верченую щеголиху, привлекающую за собою толпу волокит; вы бы увидели, как выставляет она свою тоненькую ножку, подбеленные ручки; как возбуждает во всех любопытство узнать ее и не смеет снять свою маску, для того что она лучше ее лица. В другом месте попался бы вам искусный плут, который под приятною личиною, надеясь не быть узнан, несет карты,- сей ножик разбойников высокого света, и хочет погубить бедного простачка, виноватого перед ним только тем, что он, по легковерию своему, почитает его честным человеком" (I, 309).

И. А. Крылов. Скульптор С. И. Гальберг. 1830

В те времена, когда Крылов писал "Ночи", он всего лишь сравнивал жизнь с театром. Людей, живущих неистинной, "превратной" жизнью, он тогда называл "размышляющими куколками" и равнял их с комедиантами. Теперь он полагал, что истинная жизнь, то есть жизнь, в которой человеческий дух вполне торжествует над пошлостью, вообще невозможна, в реальном мире недостижима. Ему кажутся смешными и недостойными попытки окружающих людей вообразить себя свободно действующими в мире, уверить себя, что они не зависят от "мировой пошлости". Обманывая самих себя, бессознательно притворяясь, привычно прикрывая правду "приличиями", все окружающие его люди в некотором смысле именно "играли роли". Крылов не желал быть участником этого всеобщего обмана. Он "играл роль" открыто, без стеснения "играл" свою жизнь.

Как многие талантливые драматурги, Крылов был и талантливым актером. О его участии в любительских спектаклях - помимо уже приведенных - сохранилось еще несколько свидетельств. Так, М. Е. Лобанов рассказывает о постановке "Пирога" в начале 1810-х годов: "Лет за тридцать с лишком пред сим, эту комедию играли на домашнем театре в доме А. Н. Оленина. В числе актеров между прочим был сам автор, Иван Андреевич, талантливый и в этом искусстве, и я"^*. Известная актриса А.М. Каратыгина (Колосова) вспоминала о спектаклях у петербургского гражданского губернатора М. М. Бакунина и у А. Н. Оленина: "У них бывали часто домашние спектакли, в которых участвовали, кроме членов их семейств, И. А. Крылов, П. А. Катенин, М. Е. Лобанов и моя мать. Мне остались в памяти два замечательные представления: "Хвастуна", комедии в стихах Княжнина, у Олениных, в которой роли хвастуна и его дяди играли в совершенстве П. А. Катенин и И. А. Крылов; и у Бакуниных - "Модной лавки", комедии И. А. Крылова, в которой роли Сумбурова и его жены играли сам Иван Андреевич и В.И. Бакунина неподражаемо"^**. В бумагах Оленина сохранилась рукописная афиша спектакля, данного на даче в Приютине 5 сентября 1815 года в день именин жены Оленина, Елизаветы Марковны. Играли комедию под названием "Стихотворец в хлопотах, или Вечер утра мудренее, или Пословица навыворот, или Как кому угодно". На афише написано рукой дочери Оленина, Варвары Алексеевны: "Сочинение Гнедича. Она существует. В ней играл И. А. Крылов. Замечательный был мим. Но Гнедич, сам автор, играл посредственно. - Зато в трагедии Эдипе Озерова, из которой мы втроем - Гнедич (Эдипа), мой брат Алексей - Полиника, а я - Антигону, играли одну сцену для маменьки, тут он был превосходен. Он учил декламации Е. С. Семенову и меня"^***.

^* (В кн.: И. А. Крылов в воспоминаниях современников, с. 55.)

^** (В кн.: И. А. Крылов в воспоминаниях современников, с. 163.)

^*** (Бумаги А. Н. Оленина. Гос. Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Отдел рукописей, ф. 542, № 359.)

Крылов блестяще читал в лицах свои пьесы и басни. По замечанию Плетнева, крыловское чтение басен было всегда как бы "продолжением его разговора", поскольку и в быту Крылов изъяснялся всегда образно, часто аллегориями и притчами. Не только его актерские способности, но, не в меньшей мере, его обыкновение "играть" собственную жизнь, всегда ощущать себя "актером" объясняло его постоянное участие во всякого рода представлениях.

Помимо прочего, Крылов появлялся в "живых картинах" в Павловске, у императрицы Марии Федоровны. Его то и дело приглашали в придворные маскарады в Аничковом дворце. Ему случалось получать такие, например, записки: "Милостивый государь Иван Андреевич. Великая княгиня Елена Павловна поручила предложить мне от имени ея высочества вашему превосходительству принять участие в назначенном 24-го февраля маскараде в кадрили знаменитых поэтов в костюме русского боярина"^*. И Крылов охотно откликался па приглашения...

^* (Цит. по кн.: Кеневич В. Ф. Библиографические и исторические примечания к басням Крылова, с. 341.)

Как-то раз в маскараде у той же самой великой княгини Елены Павловны в "кадрили знаменитых поэтов" Крылов выступал наряженным музой Комедии - Талией. Он был в древнегреческом женском одеянии и читал сочиненные им к случаю стихи:

 Про девушку меня идет худая слава, 
 Что будто я весьма дурного нрава 
 И будто вся моя забава 
 Людей расценивать и насмех подымать (III, 315).

В подобных представлениях Крылов выступал не только актером, но драматургом и режиссером. Чтобы дать понятие о том, какие сложные, острые и смелые "спектакли" разыгрывал в таких случаях Крылов, расскажем об его участии в придворном маскараде в январе 1836 года.

Но сперва придется сделать некоторое отступление.

В апрельской книжке журнала "Библиотека для чтения" за 1835 год была напечатана пушкинская "Сказка о Золотом петушке". Как известно, сюжет этой сказки был заимствован Пушкиным из "Легенды об арабском звездочете" американского писателя Вашингтона Ирвинга^*. Сюжет Пушкин радикально видоизменил - сохранились лишь некоторые черты персонажей и линии действия. И вот, именно судя по тому, в каком направлении перерабатывал Пушкин ирвинговскую историю, можно утверждать, что в "Легенде об арабском звездочете" русского поэта привлек более всего прочего один мотив: спасительное действие некоего амулета, волшебная защита от врагов, благодаря которой властитель государства избавляется от всех трудов и может предаваться самой беспечной лени. В центре пушкинского повествования - Золотой петушок: неусыпный и всевидящий страж, который чует всякую опасность, предупреждает обо всякой беде. Золотого петушка Пушкин недаром вынес и в заглавие сказки.

^* (См.: Ахматова А. А. Последняя сказка Пушкина. - В кн.: Ахматова А. А. Избранное. М., 1974, с. 496-518.)

Надо заметить, что в "Сказке о Золотом петушке" исследователи издавна видят завуалированную сатиру на Николая I. Но дело здесь не столько в "сатире на лицо", сколько в насмешке над государственными принципами "бодрого царя", над его стремлением управлять страною как ротой или полком, вникая во все мелочи и самолично наблюдая за порядком.

Вот эту-то ретивость Николая и высмеял Пушкин - желание за всем следить, все контролировать и прямо связанную с этим желанием государственную политику, основанную на убеждении, что все сложнейшие проблемы русской жизни возможно разрешить чисто внешними, административными, прежде всего полицейскими, средствами. У Пушкина речь идет о том, что государственная деятельность царя Дадона становится ненужной с появлением Золотого петушка, царь отправляется на покой, впадает в спячку. Вместе с тем из сказки явствует, что существуют опасности, в борьбе с которыми полицейские методы непригодны. Эти опасности символизирует (символ иронический, как иронично и все повествование) таинственная Шамаханская царица.

В "Сказке о Золотом петушке" цензуровавший ее А. В. Никитенко не пропустил три стиха. Пушкин по этому поводу записал в дневнике за февраль 1835 года: "Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:

 Царствуй, лежа на боку и 
 Сказка ложь, да в ней намек, 
 Добрым молодцам урок"*.

^* (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. 1949, т. 12, с. 337.)

К публикации пушкинской сказки в "Библиотеке для чтения" некоторое отношение имел и Крылов. Дело в том, что Иван Андреевич согласился на предложение известного книгопродавца Смирдина, издававшего "Библиотеку для чтения", стать редактором журнала, то есть выставить свое имя на обложке и ежемесячно просматривать корректурные листы. Редакторство Крылова продолжалось с января по май 1835 года, и как раз в это время в журнале явилась "Сказка о Золотом петушке". Несомненно, Крылов прочел ее в рукописи или в корректуре. Он должен был знать о столкновении Пушкина с цензором и, конечно, знал, какие именно стихи не пропустил Никитенко.

В том же самом 1835 году Крылов пишет басню "Вельможа", мысль которой очень близка пушкинской насмешке над "бодрым", деятельным правлением Николая I. С тем лишь отличием, что Крылов отрицает не только излишне ретивую и прямолинейную деятельность, но и всякую деятельную власть, провозглашая лучшим правителем - полнейшего бездельника:

 "Родился в Персии, а чином был сатрап; 
 Но так как, живучи, я был здоровьем слаб, 
 То сам я областью не правил, 
 А все дела секретарю оставил".- 
 "Что ж делал ты?" - "Пил, ел и спал, 
 Да все подписывал, что он ни подавал".- 
 "Скорей же в рай его!" - "Как! где же справедливость? " 
 Меркурий тут вскричал, забывши всю учтивость. 
 "Эх, братец!" - отвечал Эак,- 
 "Не знаешь дела ты никак. 
 Не видишь разве ты? Покойник - был дурак! 
 Что, если бы с такою властью 
 Взялся он за дела, к несчастью? 
 Ведь погубил бы целый край!.. 
 И ты б там слез не обобрался! 
 Затем-то и попал он в рай, 
 Что за дела не принимался" (III, 204).

Плетнев рассказывает: "Последнюю из басен своих ("Вельможа") написал он еще в 1835 году. Он ее читал их императорским величествам также в маскараде, бывшем в Аничковском дворце, где Крылов одет был кравчим, в русском кафтане, шитом золотом, в красных сапогах, с подвязанной седой бородою"^*.

^* (Плетнев П. А. Сочинения и переписка, т. 2, с. 104-105.)

Взявшийся вскоре по смерти Крылова комментировать его басни В. Ф. Кеневич писал по поводу "Вельможи": "Предполагал ли Крылов, что его произведение не будет дозволено цензурою, или действительно цензура его запретила, но только он передал его тогдашнему министру народного просвещения гр. Уварову для представления государю императору. Не знаем, по какой причине Уваров не исполнил просьбы баснописца; рукопись оставалась у него около года. Между тем кто-то ее списал, передал другому, тот третьему и таким образом в короткое время басня разошлась в публике во множестве списков, дошло до того, что ученики Пажеского корпуса читали ее на экзамене, а в публике распространилось мнение, что Крылов написал басню, которую цензура запретила, а он, на зло ей, распространил эту басню в рукописи. Чтобы прекратить эти толки, он решился лично просить государя о дозволении напечатать эту басню"^*. Приглашенный в придворный маскарад, Крылов прихватил с собою рукопись "Вельможи" и там прочел царю...

^* (Кеневич В. Ф. Библиографические и исторические примечания к басням Крылова, с. 254.)

Что касается этого праздника в январе 1836 года, то он был частью торжеств по случаю десятилетия со дня вступления на престол Николая I. Это были не только увеселения, но и некое подведение итогов. Вечер устроили на английский манер: в виде праздника "бобового короля". Того из гостей, кому доставался кусок пирога с запеченным в нем бобом, объявляли королем праздника. Крылов играл роль кравчего при этом короле. В определенный момент он выступил вперед, обращаясь к "бобовому королю" со стихотворной речью. Здесь же поблизости находился царь Николай I. В своих стихах Крылов заменил обращение к "королю" обращением к "царю" - вероятно, для того, чтобы всем было ясно, что адрес у стихов двойной. Крылов произнес следующее:

 По части кравческой, о царь, мне речь позволь: 
   И то, чего тебе желаю, 
   И то, о чем я умоляю, 
   Не морщась выслушать изволь. 
 Желаю, наш отец, тебе я аппетита, 
 Чтоб на день раз хоть пять ты кушал бы досыта, 
   А там бы спал, да почивал, 
   Да снова кушать бы вставал, 
   Вот жить здоровая манера! 
 С ней к году - и за то я, кравчий твой, берусь - 
 Ты будешь уж не боб, а будешь царь-арбуз! 
 Отец наш! не бери ты с тех царей примера, 
   Которые не лакомо едят, 
   За подданных не спят 
 И только лишь того и смотрят и глядят, 
 Чтоб были все у них довольны и счастливы: 
   Но рассуди премудро сам, 
 Что за житье с такой заботой пополам; 
   И, бедным кравчим, нам 
   Какой тут ждать себе наживы? 
   Тогда хоть брось все наше ремесло. 
   Нет, не того бы мне хотелось. 
   Я всякий день молюсь тепло, 
 Чтобы тебе, отец, пилось бы лишь да елось, 
   А дело бы на ум не шло (III, 316-317).

И вот затем уже Крылов попросил разрешения прочесть новую басню и прочел "Вельможу".

Разумеется, Крылов заранее решил прочесть басню на придворном празднике. Когда он писал маскарадные стихи, басня лежала у него перед глазами. То, что и стихотворная речь кравчего, и басня развивают одну и ту же тему, даже одну и ту же мысль, никак не могло быть случайностью.

И в маскарадных стихах, и в басне речь идет о том, что для властителя бездеятельность предпочтительнее деятельности. В речи кравчего такое утверждение объяснено заботой боярина о спокойствии и здравии "царя", а также и о собственной "профессиональной" выгоде. В басне то же самое предпочтение властителя-лежебоки всем прочим мотивировано заботой о благе подданных.

  Боярин-кравчий предлагает царю, чтобы он 
 ... спал, да почивал, 
 Да снова кушать бы вставал. 
 В басне властитель ведет именно такой образ жизни: 
 "Что ж делал ты?" - "Пил, ел и спал..." 
 Боярин-кравчий желает, чтобы царю 
 ... пилось бы лишь да елось, 
 А дело бы на ум не шло.

Басня как бы продолжает эту мысль в отношении к властителю, который

 "... был дурак! 
 Что, если бы с такою властью 
 Взялся он за дела, к несчастью? 
 Ведь погубил бы целый край!"

В маскарадных стихах Крылов уговаривал Николая I больше спать и есть и поменьше править, а прочитанный тут же "Вельможа" утверждал, что в том случае, когда правитель глуп, его лень благодатна и спасительна.

Маскарадные стихи еще более откровенная насмешка над всякого рода внешней деятельностью, деятельной властью, чем "Вельможа". И притом они еще ближе по основному мотиву к пушкинскому "царствуй, лежа на боку". Крыловский кравчий внушает своему царю то же, что Золотой петушок кричит Да- дону. Тяготы деятельного правления в крыловских стихах и в пушкинской сказке изображены сходным образом.

У Крылова говорится о царях,

 Которые не лакомо едят, 
 За подданных не спят...

У Пушкина:

 Инда плакал царь Дадон, 
 Инда забывал и сон.

У Крылова:

 Что за житье с такой заботой пополам.

У Пушкина:

 Что и жизнь в такой тревоге!

Маскарадные крыловские стихи января 1836 года, подобно пушкинской сказке о ленивом Дадоне, - это отражение в поэзии некоей устойчивой "устной традиции" иронических рассказов и анекдотов, связанных с репутацией Николая I как излишне ретивого, излишне деятельного правителя. Отражение этой устной критики в адрес царя можно найти во многих записях пушкинского "Дневника". Со ссылкой на общее мнение Пушкин говорит, например, о том, что царь не должен вмешиваться в обыкновенный ход судопроизводства, пишет, что царю не следует самолично являться везде, где случаются беспорядки, и проч.

Насколько сильна и устойчива была эта традиция иронического отношения к неуемной фельдфебельской ретивости Николая I видно из того, что много лет спустя Некрасов в сатирической поэме "Недавнее время" изобразил Николая I в виде "вечно ревностного, вечно не спящего" генерала, который разом "заправлял" больницей и пожарной командой, губя и портя то, что желал поправить. И весьма примечательно, как именно заключает Некрасов рассказ о такого рода пагубной ретивости:

 "Иногда и лениться не вредно", 
 Такова этих притчей мораль...*

^* (Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем в 15-ти томах. Л, 1982, т. 3, с. 82.)

Взятая Некрасовым в кавычки строка - едва ли не вольная цитата из Крылова.

Только учитывая эту существовавшую в тогдашнем петербургском обществе "устную традицию" насмешек над императором, учитывая способность хотя бы некоторых из числа окружавших Крылова людей оценить двусмысленную остроту крыловских маскарадных стихов, можно понять суть этого иронического поступка поэта.

Рассказывают, что, выслушав "Вельможу", Николай похлопал Крылова по плечу и сказал: "Пиши, старик, пиши!" Между тем именно "Вельможа" стал последней крыловской басней.

Вступая в близкие отношения с людьми, которые были в наибольшей степени ответственны за существующий порядок, с теми, кто хотел заставить его играть угодную им роль, Крылов умел сделать их самих посмешищем, отомстить им своим духовным превосходством.

Ни один из современников Крылова не властен был совершить то, что было доступно Ивану Андреевичу. Только он в целой России мог позволить себе издеваться над русским императором в присутствии многочисленной публики, издеваться прямо в глаза, и, хотя своей издевке он придал вид почтительной шутки, почтительность была иронической, и чем явственнее было заключенное в его словах и в его поведении подобострастие, тем острее и злее оказывалась насмешка. Так Крылов посредством разрушения грани между театральной ролью и действительностью, посредством превращения собственной жизни в "игру" достигал теперь той жизненной серьезности театрального действия, к которой он стремился когда-то в юности.

5

Обыкновенно говорят о том, что, бросив писать для театра, Крылов принялся за басни.

На самом деле все обстояло несколько иначе. Последние пьесы для театра и первую книгу басен Крылов писал одновременно - в 1805 - 1807 годах. И в том и в другом жанре писатель говорил, по сути, об одном - о своем ироническом взгляде на жизнь и на собственное положение в ней.

В 1845 году в статье "Иван Андреевич Крылов" Белинский замечал: "Басня, как нравоучительный род поэзии, в наше время - действительно ложный род; если она для кого-нибудь годится, так разве для детей: пусть их и читать приучаются, и хорошие стихи заучивают, и набираются мудрости, хотя бы для того, чтобы после над нею же трунить и острить. Но басня, как сатира, есть истинный род поэзии <...>. Выдумать сюжет для басни теперь ничего не стоит, да и выдумывать не нужно: берите готовое, только умейте рассказать и применить. Рассказ и цель - вот в чем сущность басни; сатира и ирония - вот ее главные качества. Крылов, как гениальный человек, инстинктивно угадал эстетические законы басни"^*.

^* (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 8, с. 575-576.)

В крыловских баснях, так же как в крыловских комедиях, фигура автора явным образом раздваивается и басня становится подобием театрального представления. Автор-режиссер, выбрав некий сюжет, выпускает на сцену актера-рассказчика. Автор при этом остается за кулисами, тогда как рассказчик излагает перед публикой поучительную историю. Стиховой размер и ритм рассказа, обороты речи, ход сюжета и подробности действия обнаруживают характер рассказчика. И характер этот, то есть стиль рассказа, всегда обладает теми чертами натуральности, естественности, которые вступают в противоречие с условным литературным заданием.

На малом пространстве басни, где по самому условию жанра должно было продемонстрировать совпадение неких представлений ("морали") и некоей жизненной ситуации, Крылов мог кратко и ясно ответить на тот же самый вопрос, которым он задавался в своих пьесах: каким образом в поэтическом произведении возможно согласовать мораль, добродетель (то есть понятие о том, какова должна быть реальность) с изображением природных свойств реальности.

В баснях Крылов соотносил традиционную литературную конструкцию, часто и традиционный басенный сюжет, с очень живым, забавным, совсем как бы не "литературным", а "разговорным", "устным" рассказом. ("Дмитриев пишет свои басни, а Крылов их рассказывает", - определил эту особенность крыловских басен П. А. Вяземский, не признававший их, впрочем, настоящей литературой, но полагавший, что они скорее сродни застольной болтовне, анекдоту)^*.

^* (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. Спб., 1878, т. 1, с. 160.)

Крылов-автор как будто хочет объяснить читателю, как следует и как не следует поступать. А Крылов-рассказчик тут же показывает, что моральное суждение - это то, что неприложимо к реальной жизненной ситуации. Живой рассказ неизбежно выходит за границы плоского поучения, разрушая его. Автор и рассказчик противоречат друг другу. И вот из этого столкновения серьезного морального задания и как бы неумелого, неуместного в своей живописности и натуральности его исполнения рождалось поэтическое произведение, доказывавшее собою, что соединение "морали" и "реальности" может быть только ироническим.

Вспомним для примера две первые крыловские басни - "Дуб и Трость" и "Разборчивая невеста", напечатанные в январе 1806 года, в то время, когда подходила к концу или уже была закончена работа над "Модной лавкой".

По поводу первой из этих басен Белинский в упомянутой статье говорил: "Лучшею баснью Дмитриева была признана тогдашними словесниками басня "Дуб и Трость", переведенная или переделанная им из Лафонтена. Крылов тоже перевел и переделал эту басню, и общее мнение справедливо признало пьесу Дмитриева лучшею. Но что же в этой басне? - Доказательство, что сильные погибают скорее, нежели слабые, потому что первые стоят на высоте, подверженные всем ударам бурь, а последние, на своих низменных местах, спасаются от ветра способностию гнуться. Справедливо и морально, но опять-таки только для детей! Взрослые люди не по басням учатся нравственной философии. .."^* Однако все дело в том, что Дмитриев всерьез противопоставляет гордость мощного Дуба и смирение тонкой Тростинки. А Крылов смотрит на все это иначе. Возвращаясь в Петербург после двенадцати лет скитаний с сознанием сломанности своей жизни, Крылов, конечно, не случайно взял для перевода именно эту лафонтеновскую басню (и подарил перевод друзьям давних молодых лет Бенкендорфам). Необходимость "гнуться", чтобы выжить, необходимость идти на компромиссы, то есть отказаться от свободы и жить "низменно", для Крылова как раз доказательство несовместимости нравственности и существования. Проповедь смирения в его басне - проповедь ироническая.

^* (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 8, с. 571.)

То же самое во второй басне - "Разборчивая невеста". Цель ее - тоже осуждение гордости:

 Невеста-девушка смышляла жениха: 
 Тут нет еще греха, 
 Да вот что грех: она была спесива (III, 12).

Однако из рассказа выясняется, что "спесь" - всего лишь обычные иллюзии насчет собственных возможностей, обычное нежелание считаться с реальностью. Разборчивая красавица в поисках идеала теряет время и красоту и, наконец, понимает, что мечты - это одно, а реальность - нечто иное. Прежде стремившаяся к несбыточному, красавица, уразумев суть вещей,

 За первого, кто к ней присватался, пошла: 
 И рада, рада уж была, 
 Что вышла за калеку (III, 14).

И так во всех крыловских баснях.

"Ворона и Лисица". Суть басни в том, что представления Вороны на свой собственный счет отнюдь не совпадают с тем, что есть на самом деле. (Эти представления никогда не совпадают с реальностью: "В сердце льстец всегда отыщет уголок".) Цель басни в том, чтобы научить не верить лести, но рассказ басни показывает, что не верить невозможно - лесть как раз и демонстрирует тот зазор между действительностью и представлением о ней, который существует всегда.

"Волк и Ягненок". Рассказчик басни как будто хочет осудить несправедливость, злоупотребление силой. Но рассказывает он о том, что справедливости - подчинения силы праву, правде - быть не может. Правда независима от силы, сила - от правды. Ягненок прав, но Ягненок бессилен, а Волк силен и потому не нуждается в правде.

"Пустынник и Медведь". Медведь добр и услужлив, но он глуп и взялся не за свое дело, в слуги он не годится. Персонаж по природе не может быть тем, кем он стремится быть.

В том-то и суть, что герои крыловских басен все время берутся не за свое дело. Так в баснях "Квартет", "Щука и Кот", "Слон на воеводстве", "Огородник и философ" и во многих других. Рассказчик басни ставит им это в вину, тогда как из рассказа явствует, что это не вина, но беда их. Они не могут, не способны осуществить как раз то, что хотят осуществить. Желание и возможность, так же как намерение и поступок, как представление и реальность, оказываются отделены непереходимой чертой...

В баснях Крылову удавалось многое сказать выразительнее и проще, чем в комедиях. Басня, и в этом ее отличие от всех прочих поэтических жанров, изначально связана с неким "моральным заданием", с необходимой притче прямолинейностью. Именно эта наперед заданная нехудожественность, иллюстративность жанра требует от автора поэтической басни "преодоления" основного признака жанра, "уничтожения басни в басне", по точному определению Л. С. Выготского.^* Достигал желаемого Крылов, как сказано, посредством разрушения логической прямолинейности рассказа, посредством выбора такого "рассказчика", который неизменно уклонялся от прямого пути. Живая яркость рассказа делает столь выразительным его несоответствие заданной морали. Современники Крылова острее, чем позднейшие поколения, ощущали "нелитературность" крыловского сказа и преднамеренную несерьезность его поучений. Об этом говорил Пушкин, по словам которого, отличительные черты крыловских басен - "насмешливость, веселое лукавство ума и живописный способ выражаться". Об этом в приведенном выше отрывке говорит Белинский.

^* (См.: Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968, с. 186.)

Басни Крылова и его поздние комедии внутренне тесно связаны. Они не два последовательных этапа, но, как сказано, две параллельные линии крыловского творчества. И выходят обе ветви из одного корня - крыловской иронии. Поначалу драматургия и сочинение басен шли рядом. Потом одна линия творчества, оказавшись явно более плодотворной, заглушила другую. Крылов стал в баснях говорить то, что поначалу пробовал сказать в комедиях.

Белинский, приводя одну из басен Крылова, утверждал, что она могла бы войти составной частью в грибоедовскую комедию (если бы Грибоедову вздумалось сочинить комедию о взяточниках), стоит только переменить имена басенных зверей на имена людей.

Во всяком случае, стих крыловских басен действительно сохраняет тот же живой язык и те же живые интонации разговорной речи, что и диалоги крыловских комедий. И эта непосредственность высказывания и там, и здесь оттеняет заданную условность готовой литературной формы. Сравнение крыловских комедий с крыловскими баснями помогает понять существо поисков поэта: в обоих жанрах он ищет максимальной иронической выразительности. И лишь уяснив, хотя бы в самых общих чертах, какие задачи решал Крылов в баснях, мы можем попробовать объяснить причину ухода Крылова из драматургии: не комедия, но басня оказалась наиболее совершенной формой для выражения того фатального несоответствия нравственных принципов и реального положения вещей, в непрестанной демонстрации которого и обнаруживала себя крыловская ирония.

Да, Крылов всегда хотел быть драматургом, его всегда влекла возможность видеть и своих героев действующими перед публикой, и отклик зрительного зала на поступки и речи выдуманных им людей. Однако достигнуть в комедии той сжатости и силы иронии, какая возможна была в басне, ему не удалось.

Плетнев слышал, как Крылов уже в поздние годы, давно будучи знаменитым баснописцем, рассказывал, что, принявшись писать басни, должен был "преодолеть отвращение от этого рода" поэзии.

По словам Лобанова, Крылов уже в 1820-х годах читал ему сцены из новой комедии, которая, однако, тоже осталась неоконченной. "Еще к литературным невозвратным утратам надобно причислить две сцены из комедии в стихах, которую (помнится, в 1820 году, или еще несколько позже) задумал он написать,- говорит Лобанов. - Названия комедии не помню, да едва ли она имела название; но эти две сцены читал мне Иван Андреевич. Я только то помню, что сцены шли отменно живо, что стихи этих сцен равнялись с совершенством стихов лучших его басен. Впоследствии времени я просил у него этих отрывков, но он отвечал: Не знаю куда они делись; уж не Фенюша ли их прибрала?"^*

^* (Лобанов М. Е. Жизнь и сочинения И. А. Крылова, с. 45.)

Так желание вернуться к драматургии и сознание, что для него такое возвращение невозможно, боролись в его душе на протяжении десятилетий.

Отношения Крылова с театром - существенный эпизод в истории русской драматургии, в истории русской сцены. Начав с пьес, подражательных по форме, он затем создал оригинальный иронический театр, который оказал приметное влияние на его современников в начале XIX века, стал школой для Шаховского, а в какой-то мере и для Грибоедова.

Вместе с тем Крылов был не только в числе крупнейших русских писателей первой половины XIX века, но и в числе оригинальнейших русских мыслителей того времени.

Крылов начал с проповеди действенного, политически активного искусства, и таким искусством для него был прежде всего театр, где зритель получал наглядные уроки нравственности. Однако после тяжкого разочарования в успехе этой проповеди Крылов приходит к отрицанию того рационалистического и "вне- личного" подхода к основным моральным проблемам, что был свойственен идеологии Просвещения, а также и европейскому, вплоть до Гегеля, философскому мышлению.

Крылов привнес в сферу философских идей совершенно оригинальное по тому времени требование практической, то есть на личном опыте проверяемой достоверности всех умозрительных построений. Эта установка на "практицизм" в подходе к центральным философским проблемам определяет крыловский литературный стиль. В основе его столкновение моральных вопросов, представленных, с одной стороны, в их отвлеченной форме, а с другой - в их бытовом, жизненном воплощении.

Во взаимодействии и в борьбе с крыловским ироническим критицизмом развивались историко-философские идеи Пушкина. Явный след воздействия и преодоления крыловской иронии (понятой прежде всего как антикарамзинистская и антиромантическая идеология) можно проследить в пушкинских поэмах 1830-х годов - "Домик в Коломне", "Езерский", "Медный Всадник".

Своеобразная и плодотворная при своей иронической направленности идеология Крылова вполне выразилась в его баснях. Но зарождение и формирование взглядов зрелого Крылова возможно проследить, только изучая историю его взаимоотношений с театром, историю его духовной эволюции от "Кофейницы" до первой книги басен. Этот путь был исполнен явного и скрытого трагизма, болезненных неудач и высоких достижений. Этот путь был определен поразительной цельностью крыловской натуры, неизменным мужеством и стремлением идти до конца в своих выводах.