Выхожу на сцену

Студия ХПСРО не случайно именовалась театром-студией. Пока из нас не вышли актеры, была набрана труппа из профессионалов, которая давала платные спектакли в бывшем театре Зона. Мы в них тоже участвовали.

Мне хотелось как можно скорее "влезть" в искусство, побыстрее сделаться актером. И так как я целиком был сторонником "синтетического театра", то усиленно посещал занятия балетного отделения. Полтора года, которые я там провел, были для меня полезны во многих отношениях. Я вдохновенно работал у станка. Справа от меня стоял не кто иной, как будущий большой артист балета Асаф Мессерер, тогда просто Асаф, а слева - Саша Румнев, который, начав свою карьеру балетмейстером и артистом в Камерном театре, дублировал Церетелли в "Покрывале Пьеретты", а затем занял ведущее положение в театре, став интересным и своеобразным исполнителем лирических ролей. Сейчас он сделал большое дело, создав при ВГИК театр мимов. Среди этих будущих больших артистов балета я старательно делал все то, что полагается балетному мальчику.

Не могу не похвастать, что однажды я даже выступал как профессиональный танцор с известной тогда балериной Бонн в концерте. Мы исполняли комическую польку. Я танцевал мальчика-негра, а Бонн - белую девочку. В "Известиях" появилась даже рецензия - первая в моей жизни, где было написано, что "молодой начинающий балетный артист Жаров проявил недюжинные мимические способности и обнаружил легкость, хотя танцевал несколько неуверенно".

В театре Ф. Ф. Комиссаржевский продолжал то, чему учил нас в студии. Он пытался воплотить свою теорию в практику. Первым его спектаклем была опера Моцарта "Похищение из сераля", в которой оперные партии пели певцы, в том числе В. В. Барсова - молоденькая, изящная актриса с соловьиным голосом. Главную мимическую роль паши играл Игорь Ильинский. Играл он, прямо скажем, лихо.

Принцип "синтетическою театра" пока что выражался в том, что драматические артисты играли, балетные - танцевали, оперные - пели. Потом меня заняли в спектакле-балете "Лекарь поневоле" Мольера, где я танцевал кавалера. Случилось это так: заболел Румнев, и меня за час - два перед спектаклем ввели в танцевальную пантомиму. Никогда не забуду, как я волновался, сидя на стуле перед выходом (стоять я не мог, у меня тряслись ноги). Когда подошел ко мне Федор Федорович и взял за руку, она была холодна, как лед. Он даже испугался и сказал, что волноваться можно, "но не до такой же степени".

В опере "Виндзорские проказницы", поставленной Ф. Ф. Комиссаржевским с подлинным режиссерским блеском, я участвовал во вставных интермедиях, играя одного из шутов. Нас было четверо, по два шута с каждой стороны. Мы же были и слуги просцениума. Я был в паре с Ильинским. В антрактах мы разыгрывали пантомимические сценки. Зритель мог или оставаться в зале и смотреть проделки "английских клоунов" или, если это его не интересовало, прогуливаться по холодным коридорам театра. Обычно из зрительного зала никто не уходил.

Чем же мы заполняли эти мимические антракты? Приемы комедии дель арте нам давались довольно легко. Мы либо пародировали эпизоды спектакля, которые уже прошли, либо старались мимически разыграть сюжетные ходы дальнейшего действия. Иногда мы играли пародии-сценки "из зрительного зала", обыгрывая поведение зрителя. "Мерзли" или "ужинали", как некоторые зрители, вынимая из кармана своих пальто еду и тут же ее уплетая. Делали все весело, задиристо.

Мое первое выступление в "синтетическом театре" было, следовательно, танцевальным и пантомимическим. Пригодились балетное образование и уроки импровизации.

Эксперименты Комиссаржевского отличались многообразием. Он продолжал свои режиссерские поиски в разных направлениях. Каждому спектаклю он всегда находил свое особое решение. "Буря" Шекспира была поставлена на фоне серого и черного бархата. Четыре площадки располагались на разных уровнях сцены. Это позволяло производить различные иллюзионные трюки.

Скажем, открывался занавес, и вдруг на большом кубе появлялся неизвестно откуда артист Эггерт, игравший Просперо, который по мановению волшебной палочки мог обращать людей в зверей, а зверей - в людей. Это делалось так: актер заранее располагался на площадке из черного бархата, на фоне черных сукон, под черным плащом, который сбрасывал в нужную минуту, когда Просперо взмахивал жезлом. В "Буре" я тоже играл какое-то чудище.

"Свадьба Фигаро" была решена в ином режиссерском ключе. Ф. Ф. Комиссаржевский не задавался целью восстановить старые, идущие еще от Мольера традиции спектаклей-балетов. Он поставил народный спектакль, где основными героями были лукавые слуги - Фигаро и Сюзанна, а также "фигуранты", специально введенные режиссером. Получилось необычайно острое, веселое карнавальное зрелище, спектакль-шутка.

Политический памфлет, написанный Бомарше, прозвучал зубастым и озорным фельетоном. Фельетонные краски пронизывали весь спектакль, особенно остро вел Закушняк роль Фигаро; как он читал свой монолог: "О, женщина, женщина! Создание слабое и коварное!.."

Интересная вещь: Ф. Ф. Комиссаржевский, а вернее - его сопостановщик В. М. Бебутов вначале настраивались на стилизацию Бомарше под Мольера, но вдруг после нескольких репетиций Федор Федорович резко изменил постановочный план и создал спектакль, в основной своей тональности звучавший как политическая сатира. Резко подчеркнутые движения графа, его "петушиная" походка очень хорошо совпадали с текстом роли и вызывали бурную реакцию зрителей.

Запомнились "Сказки Гофмана". Это был чисто оперный спектакль, но едва ли не главное место в нем занимал художник А. В. Лентулов - "наш сезанист", как мы тогда его называли. Он оформил спектакль в духе живописи "кубистов". Реальный по форме, рояль на сцене ломался причудливо раскрашенными плоскостями. Костюмы тоже были разрисованы линиями, которые подчеркивали не красоту человека, а, наоборот, ломали и деформировали человеческую фигуру. Береты какой-то странной формы придавали голове причудливые угловатые линии, грим подчеркивал нереальность лица. Надо сказать, что к "Сказкам Гофмана" такое ирреальное оформление спектакля необыкновенно подходило, хотя никто особенно не думал о том, кто какой костюм наденет и как будут висеть детали декорации.

На репетициях этого спектакля я вновь увидел бескомпромиссное отношение Комиссаржевского к театру. Он не изменил себе с годами. Подобно конфликту с Г. Пироговым при постановке "Бориса Годунова", о котором я уже рассказывал, Комиссаржевский был так же тверд и с А. В. Лентуловым, заслуженным и уважаемым художником, когда тот позволил себе отклониться от режиссерского замысла.

Утром шла монтировочная репетиция, а вечером должна была состояться первая прогонная в костюмах и гриме. На монтировочную репетицию пришел Комиссаржевский. Повесили декорации. Федор Федорович пригляделся и сказал заведующему сценой:

- Перевесьте декорации так: первую портальную арку повесьте глубже; третью на место второй. Вот так. - Посмотрел, как сделали, а потом добавил: - А вторую вообще выбросьте! - Все это было сделано в полном противоречии с эскизом Лентулова. На сцене сразу стало как-то уютнее, пропала холодная плоскостность. Арка с кривым окном придала всему действию сказочный характер.

Вечером на прогон пришел Лентулов, опередив Комиссаржевского, и посмотрел на сцену:

- Кто это сделал?

- Федор Федорович.

- Как Федор Федорович?

- Так Федор Федорович. Он велел перевесить.

- А я как утвердил?

- По вашему эскизу!

- Вот и давайте по моему эскизу!

Дело рабочих сцены - маленькое, они в равной степени подчиняются и режиссеру, и художнику. Раз главный художник говорит, они перевешивают все так, как было до требований Комиссаржевского.

Начинается прогон. Комиссаржевский занимает место у режиссерского столика. Открывается занавес. Декорации висят так, как их нарисовал и повесил Лентулов, а не так, как их перевесил утром Комиссаржевский. Подняв голову, Комиссаржевский молчит, потом резко ударяет ногой по стоящему перед ним столику - это, очевидно, у него был излюбленный штамп гнева. Столик летит по проходу. На весь театр раздается голос Федора Федоровича. Происходит дикая сцена спора, кто хозяин декорации, кто отвечает за спектакль.

Наконец, устав, Федор Федорович опускается в кресло и зловещим шепотом произносит:

- Аристарх, уйди отсюда!

Лентулов долго смотрит на него удивленными глазами, потом, покачав головой, со словами: "Звать будешь, еще наплачешься без меня, ирод!" - не торопясь, взяв свою палку, с которой он не расставался, покидает театр. Всех посторонних просят уйти из зала, опять перевешивают декорации, и репетиция начинается сначала...

Ф. Ф. Комиссаржевский был упрям в поисках той формы спектакля, которая представлялась ему в каждом данном случае единственной.

Больше всех из актеров театра мне нравился Александр Закушняк. Он увлекал стремительностью, подвижностью, манерой вести диалог. В "Буре" он блистательно играл Тринкуло. Я тоже играл в этом спектакле какого-то бессловесного духа и, кончив свою сцену, обычно пристраивался за кулисами смотреть великолепно разыгрываемый эпизод, в котором шут Тринкуло, попав на остров, встречает туземца Калибана (роль последнего исполнял хороший актер Ю. Де-Бур). Так как это повторялось из спектакля в спектакль, Александр Яковлевич Закушняк задерживался около меня и, улыбаясь, спрашивал:

- Ну, как я сегодня?

На мой восхищенный ответ он говорил:

- Наверное, хочешь сыграть?

- Мечтаю.

И вот однажды он принес мне свою фотографию в роли Тринкуло с надписью: "Дорогой Миша, когда подрастешь и сыграешь Тринкуло, вспомни любящего тебя Александра Закушняка".

Надпись Закушняка оказалась пророческой. Несколько лет спустя я действительно сыграл Тринкуло. Эта роль вообще была для меня счастливой: в ней я держал экзамен в театр Мейерхольда, в киномастерскую Льва Кулешова, и она никогда меня не подводила. И каждый раз я тепло вспоминал замечательного русского артиста А. Я. Закушняка, заронившего в мою душу любовь к слову на сцене.

Позже я ходил на знаменитые вечера устных рассказов Закушняка. Как чтец он производил очень сильное впечатление, и я до сих пор не знаю равного ему по точности выражения авторской мысли, художественному воплощению образов и силе воздействия на слушателей. Желающих послушать Закушняка собиралось множество, хотя казалось, что особенного - ведь рассказы можно и самому прочитать дома, расположившись со всеми удобствами. Тем не менее он всегда собирал полный зал. Образы, которые живописал Закушняк своим выразительным словом и оригинальной трактовкой, создавали необычайно зримые картины, как будто присутствуешь на сеансе художника.

В Бетховенском зале Большого театра я слушал, как Закушняк читал "Дом Телье" Мопассана. Худенький, лет под пятьдесят пять брюнет, похожий, между прочим, на Комиссаржевского, с такими же карими глазами и узкими губами, Закушняк обладал великолепной техникой речи и скупым, но очень выразительным жестом.

...В руках у артиста - маленький, изящно переплетенный томик Мопассана. Время от времени чтец туда заглядывает, перелистывает страницы... Так он читает минут сорок - сорок пять, потом делает паузу, нежно кладет на стол томик в красивом переплете и тихо, незаметно уходит, как бы исчезая.

Занавеса не было, а небольшой круглый стол, на котором лежала книжка, был совсем рядом - стоило только протянуть руку и можно было взять книгу чтеца. Это было заманчиво. Что это за редкое издание? Какие тут отметки и знаки артиста, помогающие ему так "волшебно" читать? Какова "кухня" актера?!

Многие слушатели подходили из любопытства к столу, брали в руки книжку, которую Закушняк специально "забывал", положив раскрытым текстом вниз. Каково же было изумление любопытствующих, когда они видели переплетенные листы чистой бумаги. Закушняк читал по памяти, а раскрытая книжка была лишь наивным трюком актерского тщеславия...

Но вернемся к театру-студии ХПСРО. Как мы теперь знаем, идея Комиссаржевского о синтетическом актере практически не осуществилась. Были отдельные, очень интересные оперные спектакли - "Похищение из сераля", "Сказки Гофмана", "Гензель и Гретель", "Паяцы", в которые обычно включались драматические и пантомимические сцены, исполняемые специальными актерами. Были драматические спектакли по Шекспиру, Бомарше или Мольеру с вставными балетными или музыкальными номерами. Оперные артисты пели арии, драматические - играли, а балетные и ученики драматической школы выступали мимистами, иногда играли малюсенькие роли.

Идея синтетического театра, как она была задумана в обширном и интересном плане, сама по себе великолепна. Она вполне современна и сейчас. Но нужно длительное и терпеливое выращивание кадров, а мы - студенческая молодежь - еще не были готовы. Актеров для такого театра не существовало.

В газете "Театральный курьер" в 1918 году мы читали, как критик весьма доброжелательно описывал свои впечатления от наших спектаклей, но делал такие выводы:

"Задавшись целью образовать в студии "совершенных артистов", в равной мере обладающих умением петь, танцевать, говорить и действовать, Комиссаржевский не хочет ждать результатов студийной выучки. Забегая вперед, он делает в театре-студии опыты соединения всех этих видов сценического искусства на молодых (и немолодых) артистах, не прошедших "универсального" актерского образования. Таким образом, его режиссерский замысел - всегда интересный, по крайней мере любопытный, - в значительной степени носит всегда отвлеченный характер..."

В наши дни любой театр можно назвать синтетическим: и Театр имени Вахтангова, и даже Малый театр, если не предъявлять к ним максималистские требования. Теперь стало модным делать не только свое непосредственное дело, но еще залезать в соседнюю область искусства, подчас весьма отдаленную. Но все это, конечно, не то, о чем думал и чего так одержимо добивался Ф. Ф. Комиссаржевский.

Театр Комиссаржевского был антиподом Художественного театра. И хотя публика любит, когда что-то чему-то противостоит, но наш зрительный зал обычно заполнялся наполовину или, если вам так угодно, наполовину пустовал. Возможно, здесь сыграло роль то обстоятельство, что в театре было холодно и нужно было сидеть в шубах, а приходить из холодного дома в нетопленный зал мало кому хотелось. Тулупов же в нашем гардеробе не выдавали, валенок тоже, потому и зритель приходил лишь самый отчаянный.

Комиссаржевского все эти "мелочи жизни" будто не касались. Театр получал субсидию, Малиновская всячески ему помогала: в самое сложное и трудное время доставала все, что могла, - и бархат, и декорации, и всевозможные материалы, краски из фондов, не идущих на оборону. В тот период молодая республика была окружена врагами.

К сожалению, и театр, и студия просуществовали недолго. С грехом пополам к лету 1919 года студия сделала свой первый выпуск, а театр закончил свой сезон.

В это время в Англии открылся очередной эдинбургский фестиваль. Туда, на театральную выставку, был командирован Ф. Ф. Комиссаржевский. Забрав учебные материалы, фотографии постановок и макеты, которые московские театры ему подготовили, он поехал представителем советского театра на первую международную театральную конференцию. С ним поехала его жена, наша актриса - Е. А. Акопиян, сестра моего друга Вани Акопияна, работавшего у нас в студии аккомпаниатором, позже он стал военным летчиком.

Прошел месяц, другой, уже пора было бы вернуться, а Комиссаржевский все не приезжал. Мы вдруг впервые почувствовали, что остались без руководителя. Все стало расползаться по швам. Было горько до слез. А тут еще поползли зловещие слухи, что Комиссаржевский не вернется. Пришла в театр Малиновская и, желая успокоить, сказала:

- Комиссаржевский вернется. Он просто изучает английский театр. Руководство театром временно возлагается на Де-Бура, а студией будет управлять выборная коллегия из педагогического состава. Все должно идти по-прежнему.

Легко сказать - по-прежнему! Всех лихорадило. Речь шла не только о судьбе студии, но и о престиже советского артиста.

Наконец мы не выдержали и отправились на прием к Малиновской тройкой: Ильинский, с которым у нас в ту пору была крепкая дружба, Ваня Акопиян и я.

В Управлении театрами, на Дмитровке, где раньше помещалась контора императорских театров, мы застали Елену Константиновну необычайно возбужденной. Мы впервые увидели ее в кабинетной обстановке. Через открытую дверь мы услышали ее твердый и возмущенный голос:

- Нет, развлекательством тут делу не поможешь. Да, я понимаю... Но... Нет! Я с 1902 года член партии, но из-за моды в кожаной куртке не ходила, красного платочка не носила... шутом его величества пролетариата не была и не буду. Я считаю, что мы обязаны поднимать пролетариев к культуре, а не угождать порой еще весьма примитивным вкусам.

Мы переглянулись и вопросительно уставились на секретаря.

- Отстаивает права "аков" на серьезное творчество, - сказала она тихо.

Когда телефонный разговор кончился, мы зашли в кабинет.

- Елена Константиновна, мы хотим привезти Комиссаржевского.

- Да? - вскинула Малиновская свои серые глаза. - Весьма интересно, как вы думаете это сделать?

- А вот так: вы отправите нас в Лондон, выдадите пропуска, и мы привезем его. Потому что он не имеет права бросать театр, бросать студию.

- Мы без вас подумаем над этим. А вам сейчас нужно учиться. Почему вы пропускаете занятия?

- Мы озабочены судьбой театра и, если вы нас не отпустите, мы поедем сами.

- То есть как?

Мы посмотрели друг на друга, потом, помолчав, доверительно сказали:

- Хорошо, вам мы откроемся. Доедем до Петрограда, а оттуда махнем на север.

Мы были очень наивны в ту пору, непосредственны в своих порывах, к тому же в нас клокотал благородный гнев.

Малиновская помолчала, потом шлепнула рукой по столу, хотела, очевидно, закричать, но, поняв наше состояние, строго заметила:

- Вот что! Идите-ка домой живо, да смотрите, никому не рассказывайте, что за чушь вы здесь городили. Понятно? Если, разумеется, не хотите, чтобы я сообщила о вас в Чрезвычайную комиссию. И тогда уж вы никуда не поедете - это наверняка.

Так бесславно кончилась попытка "трех мушкетеров" вернуть Комиссаржевского в советский театр.

Печальный конец Комиссаржевского был, мне кажется, не совсем случаен. Безусловно одаренный режиссер, великолепно чувствовавший время, принявший Октябрьскую революцию необычайно восторженно, ибо она предоставляла ему как режиссеру безграничную возможность экспериментировать в театре, которому он посвятил свою жизнь, Комиссаржевский всегда метался как человек и художник.

Увлеченный борьбой и с системой Станиславского, и с "левым условным" театром, желая на практике доказать жизненность и правоту собственных идей в искусстве, Комиссаржевский заметался, столкнувшись с первыми трудностями, разочаровавшись в первых неудачах. Он растерялся, потерял веру в себя. Он поехал за границу отдохнуть, подумать. Но и там не нашел себя, ибо театр синтетического актера, с идеей которого он носился, был по природе своей чужд буржуазному искусству Запада и гораздо ближе стоял к русской реалистической школе, чем думал он сам. Ему нужно было бы проявить большую выдержку, терпение и упорство, и он наверняка нашел бы свой путь в русле многоводного советского театра 20-х годов,

А Комиссаржевский поспешил, нарушил извечный закон, гласящий, что художник может творить лишь в национальной стихии, сам выбил почву из-под ног и... погиб для себя самого и для тех, кто, поверив ему, беззаветно отправился с ним в поиски...

Так закончилась эпопея Комиссаржевского, этого энтузиаста театра, который, будучи к тому же тяжело больным, умер на чужбине и был скоро забыт.