Во фронтовом театре

Мы все необычайно повзрослели за этот год. Я чувствовал, что тоже вышел из детских пеленок актерской студии. И когда однажды в театре появилась группа людей, одетых во все кожаное, хотя они и не были военными, я заинтересовался ими. От них веяло романтикой революции и в то же время этаким "шиком" бывших гусар, каким-то "неглиже с отвагой". Они пришли к нам в театр, и один из них, самый невзрачный на вид, сказал:

- Я Владимир Тодди! Главный режиссер Художественного театра классической комедии Красной Армии! Наш театр передвижной! Мы приехали за пополнением. Мы едем на Восточный фронт! Нам нужны молодые левые артисты! Две единицы!

Он выпалил эту тираду, как пулеметную очередь, делая ударение на последнем слове каждой фразы.

Такими "молодыми левыми единицами" оказались в первую очередь я и Ильинский. Он, кажется, первый сказал:

- Поедем?

Я ответил:

- Поедем.

Придя домой, я сообщил родителям, что хочу отправиться во фронтовой театр.

Фронтовой театр на привале (Сибирь); длинный, в сапогах - это я. 1920 - 1921 годы

И вот я заключаю свой первый профессиональный договор. Во Всероссийском театральном обществе, которое тогда помещалось на Б. Никитской улице, я торжественно подписываю трудовое соглашение и в ту же минуту становлюсь артистом "Первого фронтового передвижного художественного театра классической комедии", то бишь вольнонаемным служащим Политуправления Красной Армии. Получив аванс и оставив его матери, я не без волнения готовился начать новую страницу своей самостоятельной жизни.

На следующий день мы должны были собраться на товарной станции, где стоял состав. Эшелон имел весьма солидный вид, с пятью вагонами, среди которых был даже вагон-ресторан, там в дальнейшем проходили репетиции. В международном вагоне каждый актер имел свое место, режиссер - даже кабинет, в следующем вагоне помещались обслуживающий персонал и мастерские, а два прицепных вагона были загружены декорациями.

Нам было сказано, что мы должны явиться к пятнадцати часам. В шестнадцать ноль-ноль поезд должен был отойти.

Друг мой не явился, и я отправился в дорогу один, с незнакомыми мне людьми. Но я был уже не мальчик, к тому же в Передвижном театре оказались очень милые и доброжелательные люди. Основу театра составляла семья Танских - глава семьи "дядя Костя", симпатичный и умный старик, комик, брат знаменитого актера В. Табенского, его жена, тоже актриса на амплуа "комической старухи"; Муся, их дочь, очень талантливая травести, она играла Скапена весело, задорно, по-мальчишески. Кроме них, были: молодой актер Серафим Азанчевский с голосом такого же тембра, как у Качалова, позже он стал актером МХТ, куда его пригласил сам Константин Сергеевич, затем он перешел в Ленинградский театр имени Пушкина; Петр Студицкий - способный молодой актер с большим драматическим дарованием, и еще несколько чудесных актеров.

К. Эггерт любил экспериментировать. В театре Рогожско-Симоновского района он поставил 'Золотого петушка'

Владимир Тодди был одновременно и режиссером, и художником. Он рисовал примитивные декорации в духе народного балагана.

В старом репертуаре было всего две пьесы. Играли "Немую жену" Анатоля Франса и "Проделки Скапена" Мольера. Как только поезд тронулся, немедленно начались репетиции. Меня ввели в "Проделки Скапена" на роль Леандра. Одновременно репетировали "Лес", в котором я получил роль Петра. Параллельно составляли концертные программы, необходимые для каждого фронтового театра.

Мы останавливались в городах и поселках, где располагались воинские части, давали спектакли в агитпунктах и на вокзалах, направляясь в сторону Сибири. Наконец добрались до Уфы.

При театре Рогожско-Симоновского района К. Эггерт организовал Студию рабочей молодежи, где я вел одну из групп

Город незадолго до этого броском нашей 5-й армии был освобожден от Колчака. Двигаясь вдоль линии Сибирской железной дороги, части 5-й армии преследовали колчаковцев.

Стояла суровая зима. В Уфе было неблагополучно. В больших перевалочных амбарах, построенных в царское время фирмой Высоцкого и Перлова для перевозки знаменитого китайского чая, размещались тифозные больные. Отступавший Колчак, оставляя тифозных на своем пути, сознательно и методично заражал тифом преследовавшую его Красную Армию. Над городом развевался черный флаг. В Уфе был объявлен карантин, и все, кто мог, объезжали ее стороной.

Наш состав стоял на запасном пути станции. Город был расположен на горе. Туда вела крутая лестница, ступенек двести пятьдесят. Я бывало лихо брал их штурмом, не переводя дыхания.

Мы играли в агитпункте, через который пропускали эшелоны, идущие на восток. "Лес" нам так и не удалось поставить - времени на репетиции не осталось. Мы играли почти ежедневно, иногда по два - три раза в день, чередуя концертную программу с "Проделками Скапена".

Гражданская война, и "Проделки Скапена" Мольера! Казалось бы, какое это имеет отношение к агитации и пропаганде? Что общего между горячими корявыми речами солдатских агитаторов о войне, революции и Родине, которой угрожает Колчак, и французом Мольером?

Я - гонец в экспериментальном спектакле 'Эдип' Софокла; режиссер Б. Фердинандов

Но солдаты революции, заходившие в агитпункт обогреться и съесть миску каши перед погрузкой в новый эшелон и отправлением дальше в лютую стужу, под пулеметный обстрел, сидели и слушали нас чрезвычайно живо, непосредственно, весело. Дружным хохотом встречали они каждую проделку Скапена, дурачившего господ. И сколько "соленых" шуток, подсказов, как вести себя с хозяином, пришлось выслушать нашей милой и терпеливой Мусеньке, которая играла Скапена и голосок которой часто тонул в реве солдатского хохота!

Спектакли чередовались с концертными программами, в которых я читал Маяковского: "Разворачивайтесь в марше..." и "По морям, играя, носится с миноносцем миноносица". Хотя моим слушателям, так же как и мне, было не совсем понятно, почему "льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка", но так как я читал громко и восторженно, то и солдаты слушали тихо, как завороженные.

Утрированно сатирический грим и костюм, как ни странно, помогали мне играть Анучкина ('Женитьба' Н. В. Гоголя)

И какое это чудесное чувство, когда после спектакля или концерта мы, артисты, покидая агитпункт, проходили через густую и плотно сбитую солдатскую массу. Горящие глаза и дружные похлопывания по спине и плечам были лучшей наградой.

Тиф свирепствовал, не унимаясь. Нас всячески оберегали, пропускали через дезинфекционные души в санитарных вагонах, делали обтирания, но тиф нас все-таки настиг. Первым заболел мой товарищ, старательный актер и замечательный человек Толя Мирский. Бывший кадровый офицер, он одним из первых перешел на сторону рабоче-крестьянской армии, был несколько раз ранен. Он великолепно играл на гитаре и совершенно изумительно пел романсы. Надо было обладать особой душой, чтобы так петь. Пение Анатолия не только "хватало за сердце", но и заставляло еще и ощущать, "видеть" слушаемое - это огромное искусство. Если бы он пел на эстраде, то наверняка имел бы успех.

И вот мой друг захворал. Я еще не знал, что с ним, и ночью, когда ему стало плохо, отправился в аптеку купить лекарств. Поднявшись одним духом по лестнице на гору, я увидел карантинный город, "тифозный фронт". В ночном мраке по городу брели солдаты - длинные, худущие скелеты с блестящими воспаленными глазами. Мало что соображая, с высокой температурой, они пели в бреду охрипшими голосами, провожая взглядом санитарные телеги, на которых штабелями лежали трупы.

Роль аббата Оноре д'Апремона в 'Жакерии' П. Мериме была построена в соответствии с замыслом К. Эггерта на внешних эффектах: в 'Жакерии' я играл руками

Анатолия я отвез в офицерский госпиталь, а через несколько дней сам вдруг заметил, что по моему телу ползет огромная раскормленная вошь... Одна, вторая, третья... Я понял, что обречен. Врачи почему-то подозревали воспаление легких, что для меня, перенесшего детский туберкулез, было еще опаснее тифа. Я молил бога об одном, чтобы у меня был тиф, а не воспаление легких. Потом оказалось, что у меня и то, и другое, ибо тиф почти всегда сопровождается воспалением легких.

В госпитале я оказался на койке рядом с Толей. У него уже миновал кризис, у меня он только начинался. Тиф трепал меня жестоко. Я пролежал девять дней без памяти. На десятый день наступил наконец кризис, и я стал выздоравливать.

Нужно отдать справедливость нашим товарищам, особенно актрисам, они навещали нас часто, не опасаясь заразиться. Всеми правдами и неправдами они пробивались к нам в госпиталь. И вот в один не очень прекрасный день они нам сообщили:

- Мы едем дальше на фронт, а вы, когда поправитесь, нас догоняйте. Договоренность в штабе фронта есть, вас отправят следом. На станциях будем оставлять вам письма...

Когда-то А. Закушняк предсказал мне, что я буду играть Тринкуло в спектакле 'Буря'. И вот сбылось! Театр Рогожско-Симоновского района. 1921 год

Была ужасная метель, когда мы вышли из госпиталя. Поддерживая друг друга побрели по Уфе. Вспомнилась песня "Два гренадера из русского плена брели...". Мы были очень похожи на этих двух гренадеров. Закутавшись в шинели, обнявшись, мы доковыляли до штаба. Нас должен был принять кто-то из начальства. Мы сидели в приемной, разомлев от тепла. Вдруг все присутствующие встали. По коридору упругой походкой спортсмена шел на редкость красивый человек в ловко пригнанной военной форме. Это был М. Н. Тухачевский - командарм 5-й. Оглядев всех, он остановился взглядом на нас:

- Бог мой, откуда такие красавцы?

Мы подтянулись и, как умели, приняли положение "смирно".

Мирский как бывший офицер отрапортовал.

- Куда же вы сейчас собрались? - спросил Тухачевский.

- Мы хотим догнать наш театр.

- Какой там театр! Да вы на ногах не держитесь. Смотрите, на кого вы похожи!

Обратившись к коменданту, спросил:

- Накормили их?

- Нет, еще не накормили, товарищ командарм.

- Почему?

- Нельзя их сразу кормить. Желудки тонки. Могут лопнуть! - отчеканил тот.

- Отправьте в оздоровительную команду. Пусть с ложечки едят.

Мы стали уверять, что уже совсем здоровы.

- Это только видимость у нас такая невзрачная, а внутри мы вполне... - Не окончив свою тираду, я поперхнулся и закашлялся.

Тухачевский грустно взглянул на нас и сказал:

- Энтузиасты, значит! Хорошо! Ну и худущие же! Оденьте их, чтобы похожи были на артистов. Пусть отдохнут, а потом видно будет.

На нашу повторную просьбу разрешить догнать театр, Тухачевский распорядился:

- Хорошо. Устройте их в санитарный поезд, идущий на восток. Да прикажите, чтобы о них позаботились.

На фронт, где продолжал свирепствовать тиф, шли специальные составы с врачами, сестрами и няньками, переболевшими уже этой болезнью. Обратно поезда возвращались, переполненные больными, и снова порожняком спешили на фронт.

Первым спектаклем, сыгранным на площади 1 Мая 1921 года, был 'Жорж Данден' Мольера. Сцена из спектакля, поставленного К. Эггертом с актерами театра Рогожско-Симоновского района

До отъезда состава, куда нас зачислили на довольствие, оставалось еще дней восемь - десять. Состав проходил дезинфекцию. За это время нам сшили два кожаных костюма. После иронической реплики Тухачевского: "Ох, и красив же!" - я решил подумать о своем виде и выбрал для куртки, галифе и сапог желтую кожу. Анатолий, был скромнее - ему сшили черный кожаный костюм. Франтоватые на вид и оттого еще более худые, мы явились в санитарный эшелон.

Так как во всем составе больных оказалось только нас двое, то в уходе мы не испытывали недостатка. В эшелоне работали четыре кадровые медицинские сестры, прошедшие войну 1914 года, и четыре "красные" медсестры-добровольцы.

Слух о том, что два артиста едут на фронт, сразу стал в эшелоне сенсацией номер один. Толя еще как-то держался, я же был ужасающе худ, на мне все болталось, веснушек на лице появилось втрое больше, в общем лучше не вспоминать. За нами ухаживали наперегонки, и особенно старались "красные" сестры, мои ровесницы. Они только что окончили краткие курсы, и им не терпелось проявить свое рвение.

Сестры эти - мирные девушки, ходившие вперевалочку, как уточки - решили не ударить лицом в грязь и закатили нам такую грандиозную яичницу с колбасой, что, наевшись до отвала в первый же день, мы не смогли даже вымолвить "спасибо". Прободения кишек, правда, у нас не было, но ноги вдруг стали пудовыми. На другой день нас положили в люльки тяжелобольных. "Красные" сестры были от нас отстранены, и как они ни доказывали, что хотели нам сделать лучше, главврач Василий Васильевич был неумолим. Он приставил к нам кадровых сестер. Вот эти милые и симпатичные Аня, Нина и Сонечка нас, собственно говоря, и выходили. Поправлялись мы так же медленно, как и медленно двигались на восток.

Закончилась эта поездка в Челябинске, где нам предстояло расстаться с полюбившими нас друзьями и ехать в Екатеринбург, ныне Свердловск, где, по слухам, находился наш театр. Мы очень сдружились в пути. Впервые я понял, что такое коллектив, дружба, товарищество, был обласкан чудесными людьми, узнал заботу и ласку женских рук, не рук матери, по которой тосковал, в которых так нуждался; нет, я узнал, что такое чуткие женские руки сестер, которые могут выходить человека и вдохнуть в него радость и силы.

По приезде в Челябинск главврач женился на медсестре Сонечке. Свадьба была отпразднована шумно, по-фронтовому, всем персоналом "передвижки" тут же, в столовой поезда, но радость новобрачных оборвал трагический случай: другая сестра, Аня, попала под проходивший поезд. Анна была замечательной души человек, сердечная, умная, но какая-то неудачница в личной жизни. На столике около койки осталась ее фотография - она была снята в форме медсестры на фоне госпиталя в Мраморном дворце в Петрограде. На фотографии была надпись: "Дарю тому, кого люблю", но карточка так и не попала в руки любимого, а осталась у нее на столе, как свидетель трагедии...

Был 10 часов вечера 31 декабря, кануна Нового года, когда мы с Мирским добрались до Екатеринбурга. Как нам не хотелось проводить в одиночестве этот новогодний вечер в незнакомом городе! Но дело шло к тому. И вот, усталые, утомленные поисками, мы зашли наконец, без всякой надежды на лучшее, к вокзальному диспетчеру узнать, где может быть фронтовой театр.

В накуренной комнате было много людей, но никто не ответил нам. Тогда я снова спросил нарочито громко:

- Где стоит состав фронтового театра?

Не подымая головы от газеты, которую он читал, человек в меховой ушанке мрачно спросил:

- А вы кто будете?

- Мы - актеры.

- Как ваши фамилии?

Почувствовав что-то неладное, я назвал.

- Так вы думаете, что вы актеры?

- Да!

- Нет! Сукины дети вы, а не актеры! Позор!.. Ай, ай, ай! Какой позор!.. Своего мастера... дорогого... режиссера своего, уважаемого Владимира Аркадьевича... не узнали... Хамство... А мы то...

Дальше мы ему "трепаться" не дали, мы, как тайфун, налетели на Володьку Тодди и Савелия Вересеньева. Мы мяли и тузили их, пока не задохнулись сами. В вагоне мы попали в новые объятия. Оказывается, какое-то чутье им подсказало, что мы будем вместе, обязательно вместе встречать Новый год: два прибора для нас стояли среди празднично сервированного стола, на белоснежной скатерти.

Таким образом, мы встретили Новый год в своем коллективе. Это был наилучший подарок, который приготовили нам судьба и дед Мороз 1920 года...

Мы поехали дальше.

Однажды, уже под Омском, в наш поезд пришел Тухачевский поинтересоваться, как живут фронтовые артисты. Он узнал меня и Толю Мирского, обнял нас, как старых друзей, и шутил на тему о том, какими "красавцами" мы выглядели в Уфе. К этому времени мы уже поправились, и я даже казался потолстевшим. Тухачевский пожелал нам успеха и спросил, чем можно помочь театру.

Тодди не растерялся и попросил костюмы и материалы для декораций.

- Костюмы и материалы вам, конечно, нужны, - ответил командарм, - но они нужны всем. Правда, полагаю, то, что нужно вам, не нужно остальным.

И он тут же отдал распоряжение допустить Тодди к складам, в которых находились реквизированные вещи дворянских семей, бежавших от красных. Нам отдавали главным образом костюмы, сшитые из бархата и парчи, разные мундиры, фраки, то, что не нужно было населению. Мы приехали в Омск и начали свои спектакли. В Омске я некоторое время руководил кружком самодеятельности, где познакомился с очень милой девушкой Диной. Мы много и весело говорили с ней о театре. Но иногда сквозь веселье и смех пробивалась тоска. Вся семья Дины - родители и сестра - были в Минске, где-то далеко-далеко от возможной встречи. Мы подружились, полюбили друг друга. Образовалась семья. Вскоре у нас родился сын Евгений. Он пошел по стопам отца, выбрал себе артистическую карьеру и ныне работает в Ленинграде, в Театре комедии, у Н. П. Акимова.

Наш состав поставили в Омске на ветку, проходившую по площади города. Однажды рядом появился другой поезд. Он принадлежал Особому отделу Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Через короткое время мы увидели обитателей этого эшелона - арестованными оказались члены "правительства" Колчака, не было только самого "черного адмирала". Каждое утро в один и тот же час мы наблюдали, как колчаковские министры в окружении усиленной охраны выходили на прогулку. Готовился суд.

Мы уже собрались уезжать обратно в Москву, когда двое из нашей "команды" - реквизитор Саша и сапожник Сеня, хорошие ребята лет по семнадцать - восемнадцать, подружившиеся за эти дни с ребятами из Ч К, пришли к нам и сказали:

- Извините нас, товарищи артисты, мы вас очень любим, но сейчас мы хотим вместе с новыми товарищами воевать против контры. Это важнее. Привет Москве!

Они выбрали правильный путь, эти честные ребята. Провожая нас, они держались геройски, но под конец смахнули слезу...

В Москву мы приехали "бывалыми" людьми. Поездка была трудная, но я всегда вспоминаю о ней, как о большом, интересном и очень важном этапе в своей жизни.