Начало пути

В архиве города Владимира сохранились сведения о том, что потомственный дворянин Алексей Николаевич Челищев владел родовыми имениями в Суздальском, Ковровском, Торопецком и Путиловском уездах, а кроме них - мельницами под Курском, Вологдой и Псковом. В восемнадцать лет он был богат, красив и уверен в ожидавшей его блестящей судьбе. А между тем судьба его зимой 1847 года была привезена из Москвы и начала появляться на владимирских балах и приемах. Звали ее Елизавета Степановна, возраст ее опасно приближался к тридцати, но она прекрасно танцевала и пела, умела поговорить о музыке и выгодно отличалась от местных барышень образованностью и манерами.

В частном благотворительном пансионе, который она окончила, серьезно учили языкам, музыке, рисованию и танцам, даже вывозили в концерты и театры, но так муштровали и так наказывали за малейшую шалость, что хорошие манеры постепенно стали второй натурой и за долгие годы учебы заметно потеснили все остальные черты и свойства.

Алексей Николаевич был сражен и, решив, что бедность Елизаветы Степановны (в ее единственном имении было всего двадцать пять душ) вполне компенсируется воспитанностью и прочими достоинствами, женился, о чем, впрочем, довольно скоро пожалел. Его легкомысленное стремление пожить весело и красиво разбивалось о ее суровые представления о нравственности и приличиях; гипертрофированное чувство долга заставляло ее ни в чем не идти на уступки и постоянно воспитывать, поучать и возмущаться. В ежедневных столкновениях характеры набирали силу, причуды возводились в принципы, никто ни на шаг не отходил с завоеванных позиций.

Однако годы меняли соотношение сил, и по мере того как Елизавета Степановна старела, Алексей Николаевич все круче забирал власть в доме. Теперь он припомнил ей и разницу в возрасте, и бедность, и то, что, полностью подчиненная его капризам и требованиям, она стала скучна и неинтересна.

Впрочем, за семейными неурядицами Алексей Николаевич о карьере не забывал и на службе характера не показывал. По послужному списку Челищева, по тому, как неуклонно он продвигался, как неукоснительно отмечался любым, где бы ни служил, начальством, можно судить о том, с каким рвением относился он к своим обязанностям, с какой услужливой готовностью выполнял желания каждого, кто стоял хоть на ступеньку выше. Окончив в августе 1846 года Суздальское училище с чином писца и поработав в этом качестве во владимирском Дворянском собрании, он вскоре стал коллежским секретарем, затем титулярным советником, коллежским асессором, надворным и позже коллежским советником.

С ростом по службе он утверждался в мнении об исключительных своих правах, и жизнь в доме становилась все более невыносимой. Приходилось сообразовываться с ним во всем и даже смеяться детям дозволялось, только если смеялся отец. Две маленькие девочки Аня и Лиза постоянно присутствовали при ссорах отца и матери. День без упреков, слез и скандалов выпадал редко, разве что тогда, когда они просто не разговаривали друг с другом. Но видимость семьи сохранялась; если дети не слушались, мать жаловалась отцу, а он наказывал безжалостно и сурово. Особенно доставалось Ане. Младшая, Лиза, больше похожая на отца, была его любимицей, и ей многое прощалось, зато Ане попадало за все. Темноволосая и черноглазая, с правильными чертами и ярким румянцем, она, по мнению родни, была красивым ребенком, но отец ее не любил, иначе как "Вороной Карповной" не называл и требовал безоговорочного послушания. Ей было четыре года, когда, забыв о запрете, она заигралась на ковре в гостиной. Отец ударил ее веревочным жгутом по затылку и при этом так закричал и затопал ногами, что от боли и страха она потеряла сознание. Случилось это в 1853 году. Жили они тогда в Суздале, хороших врачей там не было, и Аню в тяжелом состоянии пришлось везти во Владимир. Полтора месяца лечили ее, в конце концов отпустили домой. Она выздоровела, только румянец исчез навсегда и лицо приобрело чуть желтоватый оттенок.

В Суздале Челищев занимал должность исправника и, хмелея от власти над людьми, вводил полицейские порядки и в собственном доме. Едва он выезжал из правления, дежуривший на площади вестовой мчался на кухню сообщить, что барин едет. Повар наливал в супницу первое, поваренок летел к горничной, та бежала к хозяйке и затем в переднюю, чтобы снять с барина пальто. Мать со всех ног бросалась в детскую проверить, гладко ли причесаны и на все ли пуговицы застегнуты дети. Они встречали отца в гостиной, в эту самую минуту в столовую вносили суп, и когда хозяин дома впереди всех величественно вступал в столовую, мать уже наливала ему тарелку.

"Если же,- вспоминала потом его старшая дочь,- что-нибудь не исполнялось по этой программе и было замедление хоть на одну минуту, в доме поднимался такой содом, такой скандал, от которого все прятались и дрожали. Виновные же бывали страшно наказаны". Он благосклонно отнесся к отмене крепостного права, но розги для слуг в доме существовали всегда. С женой и дочерьми он расправлялся при помощи чубука, и они часто ходили в синяках.

По заведенному им порядку даже в гостиную без разрешения нельзя было войти, а о том, чтобы погулять или просто выйти за ворота, и думать не приходилось. Правда, в праздники девочек выводили на прогулку, но когда они, разодетые и по-особому причесанные, шли за руку с матерью по o улицам, им не разрешалось смеяться, разговаривать и смотреть по сторонам, и унылая чопорность этого парада, естественно, радости не доставляла. Трудно сказать, были ли выработаны в этом семействе, вынесены ли матерью из пансиона или вообще существовали в суздальско-владимирском обществе эти железные правила приличия, но они были узаконены, и нарушение их, как всякое нарушение закона, считалось недопустимым. Однажды Аня протанцевала две кадрили подряд с одним партнером. Отец вызвал ее в коридор и так оттаскал за волосы, что от прически ничего не осталось. Но те же суровые правила не позволяли заплакать, и надо было наскоро привести себя в порядок, войти с веселым лицом в зал, танцевать, улыбаться и делать вид, что ничего не случилось.

В другой раз ее застали сидящей на диване с приехавшим в гости двоюродным братом. (С мужчиной! На одном диване! Какой позор!) Отец молча подошел, взял взрослую дочь за ухо, протащил ее таким образом через всю комнату и вытолкнул за дверь.

Что и говорить, воспитание учило выдержке. Беспутный в молодости отец постепенно становился все более яростным деспотом и самодуром. Чопорная мать, ставящая выше всего воспитанность, превращалась с годами в сварливую скандалистку. Она ссорилась с соседями, приятельницами, прислугой, устраивала страшные сцены ревности и даже детей любила тяжело, требовательно и строго. "Нам эта любовь не давала радости,- писала Аня,- а только стесняла, и мы не были благодарны ей за ее заботы".

И образование было поставлено в доме на твердую основу, без всякого учета желаний и склонностей. День был расписан по часам: в восемь - подъем, чтение Евангелия, французский язык, затем русский и музыка. После обеда занятия с гувернанткой в классе, вечером чтение и иногда танцы. Музыке учили с четырех лет, заставляя сидеть за инструментом по два-три часа. Хотелось бегать, играть, возиться с игрушками и куклами, но девочек привязывали за ногу к педали и, если они переставали играть, били розгами по плечам и спине. К двенадцати годам Аня исполняла серьезные пьесы, но лишь позже, завершив музыкальное образование во Владимире у опытного педагога, играла охотно и много, находя в музыке и радость, и утешение, и единственную возможность открыто выразить свои чувства.

По части книг в семье существовали строгие правила: все французские авторы, кроме Поля де Кока, считались дозволенными, а все русские - неприличными. Но как раз за тем, что читает Аня, следили не особенно, и она доставала Г. Спенсера и И. Тэна, Л. Фейербаха, Г. Бокля и Ч. Дарвина, с упоением читала Д. И. Писарева и Н. Г. Чернышевского и, по ее словам, сказанным много позже, после всего прочитанного "страстно тянулась к свободе и добру". Вспоминая о впечатлении, которое производили на нее в юности эти книги, она сравнивала себя с человеком, который прожил годы в темном погребе и вдруг увидел яркий свет, притягивавший и ослеплявший одновременно.

К пятнадцати годам Аня Челищева была уже взрослой девушкой и в это время пережила сильное чувство, во многом определившее ее судьбу. В 1863 году в Суздале служил с отцом Владимир Егорович Баранович. Было ему двадцать три года, он получил образование в Петербурге, и, так как имел прекрасную библиотеку, Челищев попросил его руководить чтением дочери. Так Аня узнала имена В. Г. Белинского, Н. А. Некрасова и И. С. Тургенева, А. Ф. Писемского и А. Н. Островского. Баранович устраивал в доме Челищевых литературные вечера, где читали вслух, в лицах, и не просто читали, а проигрывали каждый образ, стараясь точно воспроизводить характеры и типы. Постепенно возникла и внутренняя близость, и первые ее робкие проявления были полны для них тревожного и значительного смысла. Но все обернулось совсем не так, как должно или могло бы быть. Барановича умудрилась женить на себе падчерица Аниной тетки, приехавшая к ним на житье из Владимира. Аня сильно переживала это выпавшее на ее долю испытание, и только привитая с детства выдержка помогла ей справиться со своими чувствами. Баранович довольно быстро понял, что совершил серьезную, непоправимую ошибку, он даже просил свою невесту вернуть данное ей обещание жениться, отказаться от него, но у Кати, так звали Анину соперницу, были другие планы. Баранович сделать уже ничего не мог, и с Анной они расстались.

В феврале 1865 года в Суздаль приехал из Москвы молодой следователь Осип Яковлевич Левенсон. Он начал бывать в доме Челищевых и через месяц, в середине марта, сделал Ане предложение.

Почему, пользуясь успехом, она отказала другим претендентам на ее руку и выбрала именно его? Ослепления чувством здесь не было. При первом же объяснении она сказала, что любила и любит другого. Потом писала, что способный следователь с дипломом Московского университета выделялся среди провинциальных молодых людей знаниями и широтой взглядов, прекрасно играл на фортепьяно, хорошо разбирался в музыке и, наконец, он любил ее. Был и еще один факт, повлиявший на ее решение. Однажды Елизавета Степановна в разговоре с горничной громко назвала Левенсона словом, произносить которое, по мнению Ани, порядочные люди не имели права. "Мне было так стыдно за маму,- писала дочь,- что я старалась всеми силами загладить ее поступок". А главное - надо было как можно скорее уходить из родительского дома. Незадолго до этого Аня, увлеченная входившим в моду материализмом, отказалась пойти к исповеди. Мать пожаловалась отцу, и тот, ворвавшись утром в спальню дочери, избил ее, сонную, и она, плача, поклялась любым способом вырваться на волю.

Выйдя после венчания из московской церкви, она сказала: "Слава богу, я свободна, меня никто не может прибить". Молодой муж был потрясен и, не сдерживая слез, ответил, что только теперь понял, что ей просто надо было уйти из дому. Отрицать она не стала, добавив позже, что ей довольно и тихой семейной жизни и хочется, чтобы ему было хорошо.

Но скоро оказалось, что тишины и покоя для счастья явно недостаточно. Да и какой тут покой, когда общий круг знакомых не дает вычеркнуть из памяти прошлое. Однажды поехали с мужем кататься в Сокольники. Шел мелкий дождь, низкое небо придавливало к земле, по экипажу хлестали мокрые ветки. И вдруг показалось, что впереди все так же уныло и серо, как моросящий дождь. Аня впервые отчетливо поняла, что не любит и никогда не полюбит мужа, и мысленно сравнила себя с сорванным цветком, который еще живет в вазе, но цвести уже никогда не будет.

Но в этой жизни были и свои радости. Она долго не могла привыкнуть к тому, что можно свободно ходить из комнаты в комнату, никого ни о чем не надо спрашивать, даже можно без разрешения выйти на улицу и пойти куда угодно. В каких нечеловечески трудных условиях надо было прожить детство и юность, чтобы получать удовольствие от того, на что никто другой попросту не обратил бы внимания.

Съездили в Суздаль. От крутого нрава и кулаков отца съехали на частную квартиру. Случайные встречи с Барановичем обостряли боль. Левенсон мучительно ревновал к прошлому и был мрачен. Спустя год родился сын, назвали его Иосифом, дома звали Жозей. Это был болезненный, подверженный нервным припадкам ребенок. Рождение первенца обернулось для нее долгими годами страданий. Лучшие врачи не давали никаких гарантий, хотя состояние мальчика не рассматривалось как полностью безнадежное. Через два года у них родился второй сын - Володя. В это время еще можно было, оставив детей на мужа и опытную няню, на несколько часов уйти из дому, заняться своими делами. Увлеченная идеями западных социалистов и русских революционных демократов, молодая женщина и представить себе не могла, что ее интересы ограничатся мужем, детьми, домом. Но для женщин в России в эти годы существовало лишь две профессии - гувернантки и акушерки. Набиравшее силу движение эмансипации пока ничего изменить не могло: женщины были изолированы от общественной жизни, полностью лишены политических прав, ограничены в гражданских. И все-таки Анну Алексеевну не оставляли мечты об интересной и нужной людям работе.

Вскоре переехали в Москву. Левенсон был способным юристом, хорошо вел дела, сотрудничал в музыкальных журналах, много печатался, позже написал книгу. Появились деньги, Анна могла позволять себе дорогие наряды, собственный выезд, драгоценности, поездки за границу. И если бы молодая, балуемая любящим мужем женщина закружилась в вихре светских радостей, никто не стал бы ее осуждать. Но она решила иначе. Ее увлекал театр. Не оставляя занятий музыкой, начала учиться петь, в течение пяти лет брала уроки у профессоров Московской консерватории, исполняла арии из классических опер, занималась живописью - для грима и, наконец, просто готовила себя к сцене. Ее учителями в области сценического искусства были: актриса Малого театра Е. Н. Васильева, актер А. Н. Рябов, позже П. Д. Боборыкин. Но главным своим учителем она всегда считала режиссера С. П. Соловьева, работавшего еще при М. С. Щепкине и П. С. Мочалове. Спустя много лет она сказала, определяя собственные требования к театру, что так и числит себя идущей по линии Щепкина. Соловьев, старый и почти слепой, чувствовал, однако, не только каждую интонацию, но и каждый жест, требовал его соответствия образу, был взыскателен и строг; эти уроки Анна Алексеевна всегда вспоминала с благодарностью.

Заболев и уехав на несколько месяцев для лечения в Швейцарию, она и там не прекращала ежедневных занятий и специально ездила в Лозанну слушать лекции по сценическому искусству французского профессора Легуве.

После шести лет упорных занятий, взяв псевдоним - по какому-то дальнему предку - и именуясь отныне Анной Алексеевной Бренко, она в 1878 году становится актрисой Императорского Малого театра.

Сведений об Ане Челищевой сохранилось немного, и опираться приходится в основном на то, что было рассказано ею самой в воспоминаниях, автобиографии, маленьких новеллах о писателях и актерах, где иногда проскальзывают отдельные фразы, относящиеся к этому периоду жизни.

Об Анне Алексеевне Бренко написано достаточно, и каждое слово ее воспоминаний может быть проверено материалами прессы, фактами, содержащимися в письмах близко знавших ее писателей и актеров, сохранившимися в архивах документами. И все-таки именно здесь существует путаница. Из работы в работу переходит утверждение, что Бренко была первой в России актрисой с высшим образованием. Откуда эти сведения? Во всяком случае, не от самой Анны Алексеевны. Ни в ее архиве, ни в автобиографии, ни в подробнейших - на 364 страницах - "Воспоминаниях" об этом факте не упоминается. Да и времени между замужеством и поступлением в театр прошло ровно столько, чтобы успеть родить сыновей, поучиться пению и сценическому искусству и побывать за границей.

И, наконец, где она могла получить высшее образование? В университеты России, как известно, женщин не принимали.

Высшие женские (Бестужевские) курсы были открыты в Петербурге только в 1878 году. Анна Алексеевна в эти годы жила и работала в Москве и учиться в Петербурге, естественно, никак не могла.

В удостоверении за номером 1591, выданном конторой императорских театров, сообщается, что Бренко "состояла на службе при московских театрах артисткою драматической труппы с 8 февраля 1878 года и уволена от службы по случаю сокращения и преобразования штатов Дирекции с 1 октября 1882 года".

Фактически она начала работать значительно раньше. 6 декабря 1873 года, заменяя заболевшую актрису, впервые вышла на сцену в роли Сашеньки в "Светских ширмах" В. Дьяченко. Но в драматической труппе места не было, зато на оперетту и водевиль искали актрису с голосом,- пришлось согласиться. На сцене чувствовала себя превосходно. С успехом дебютировала в оперетте В. Бегичева "Шестьдесят шесть". Позже играла в "Тяжелых днях" Островского и королеву в "Гамлете".

Отношения с труппой не сложились. Императорские актеры в массе жили трудно, и красивая женщина в мехах и бриллиантах, подъезжающая к театру на собственных дорогих лошадях, добрых чувств не вызывала. Успех приписывали внешности, получение ролей - связям, в любовь к театру не верили, над идеями посмеивались. Мечты Анны Алексеевны об общественной деятельности, о театре-трибуне разбивались о безрадостный закулисный быт.

И все-таки именно Малый театр Бренко считала своей школой. Она приходила сюда ежедневно, независимо от того, была ли занята в спектакле; смотрела подряд все репетиции и вынесла из пребывания в "доме Щепкина" уважение к актеру и веру в могучую силу сказанного им слова.

И в то же время она не могла не видеть, как плохо приходится актерам, как они бесправны, как зависимы от прихотей дирекции, от репертуара, определяемого сомнительными вкусами чиновников и многочисленных бенефициантов.

На этом стыке восхищения и негодования, веры в огромную силу искусства и яростного протеста против действий дирекции созрело решение самой ставить спектакли. В сущности, именно с того дня, когда, еще формально числясь актрисой императорских театров, Анна Алексеевна Бренко принимает решение противопоставить официальной линии в театральном искусстве свою, начинается история Пушкинского театра. На этом пути не было зигзагов и отступлений. Трудностей хватало, и сил на преодоление их уходило много, но главное определилось сразу и потом лишь корректировалось условиями, событиями и обстоятельствами, уже не меняясь. Все начинания Бренко - от любительских спектаклей до собственного театра - выстраиваются в единую, логически точную линию.

Нет, не о славе, не о том, чтобы покрасоваться на сцене, мечтала Анна Алексеевна. Середина 70-х годов была наполнена самоотверженными порывами и благородными мечтами. Была захвачена ими и Бренко. И то, о чем она думала, что делала в эти годы, равно как и направление создаваемого ею театра, связано с событиями тех лет.

В 1876 году, накануне русско-турецкой войны, общественное движение, уже несколько лет набиравшее силу, неожиданно обрело точку опоры. Правда, речь шла не о России, но замаячившая возможность отдать силы, а если случится, и жизнь борьбе за освобождение славянских народов вызвала тревожное и радостное оживление. Правительство вынашивало свои планы, а в народе тем временем создавались славянские комитеты, собирались деньги. Студенты, рабочие и интеллигенты, среди которых был и писатель В. Гаршин, записывались добровольцами. Мальчики из аристократических семей без сожаления бросали налаженный быт и блестящие перспективы и отправлялись в Сербию, Болгарию, на Кавказ умирать за свободу.

Разгром турецкой армии, в результате которого почти полностью был освобожден Балканский полуостров, вселил в русских солдат и офицеров гордое чувство причастности к большому и справедливому делу.

Но подъем сменился новой полосой реакции, надежды - разочарованием еще более тягостным. Общее недовольство действительностью было так сильно, что где бы ни засветилась искра протеста, она властно притягивала всех, кто мечтал об изменении и переустройстве жизни. В деревне шла непрекращающаяся борьба крестьян против помещичьей собственности на землю, и к ней было приковано внимание прогрессивно настроенных людей. "Мы думали о том, почему волнуются по деревням крестьяне,- писал В. Короленко, - и... нам казалось, что эти стремления совпадают с нашими мечтами о свободе".

На первое место в демократическом движении выдвинулось в эти годы революционное народничество. Постепенно крепли идеи, формировались кружки, из рук в руки передавалась запрещенная литература. В каменных гробах Алексеевского равелина годами и десятилетиями изнывали бунтари, осужденные на бессрочное одиночное заключение. Юноши становились стариками, сходили с ума, иногда кончали самоубийством, путей из крепости было только два: в сумасшедший дом или на кладбище.

Из тюрем просачивались вести о пытках. Продолжались аресты, обыски, изнурительные ночные допросы. Каждый сочувствующий врагам правительства понимал, что может наступить и его черед. Министр внутренних дел М. Т. Лорис-Меликов писал, что карать надо не только за действия, но и за "предполагаемые злоумышления".

Весной 1877 года состоялся публичный политический процесс, известный под названием "Процесс 50-ти". Это был суд над участниками "Всероссийской социально-революционной организации", где В. Фигнер, П. Алексеева, О. Любатович и других обвиняли в намерении изменить существующий в стране порядок. После него усилились гонения на студенческую молодежь и интеллигенцию, но начавшееся движение уже нельзя было остановить.

Летом 1879 года исполнительный комитет "Народной воли" вынес смертный приговор Александру II. После нескольких неудачных покушений на царя по стране прокатилась новая волна арестов и репрессий.

6 августа 1880 года специальным приказом был учрежден новый орган политического розыска - департамент полиции, имеющий целью надзор заполитическими организациями, борьбу с массовыми движениями, охрану царя. К революционерам применялись законы военного времени. В ноябре 1880 года - новый процесс над шестнадцатью заговорщиками, пятеро из которых приговорены к казни, остальные - к каторге. 3 апреля 1881 года на Семеновском плацу в Петербурге были казнены Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов, Рысаков.

"В те годы,- вспоминала впоследствии Бренко,- царские жандармы высылали сотнями студенчество и молодую интеллигенцию из Москвы. В Бутырках не хватало места. И те, которым предстоял далекий и трудный путь по Сибирскому тракту, пока ночевали и мерзли около тюремной стены. Я буквально горела негодованием. Многие из нас на последние копейки покупали хлеб и другие продукты и привозили их нашим товарищам. Но этого мало. Нужна постоянная помощь, и тут я с кружком студентов решила заняться устройством ряда спектаклей в пользу пострадавших товарищей. Горсточку сбора мы отдавали на легальные филантропические цели, а остальное шло в студенческие организации". Не раз она прямо указывала, что заняться спектаклями ее заставил "политический гнет того времени, тяжелое положение пострадавших, выброшенных из университета студентов".

Поиски единомышленников привели Бренко в расположенную в десяти верстах от Москвы Петровскую академию, которая в те годы была одним из наиболее передовых и демократических учебных заведений. Принимали в нее без экзаменов, четких сроков учебы на каждом курсе не существовало, и тем не менее она не только давала специальные знания, но - и это считалось главным - "вырабатывала человека". Узнав студентов ближе, Бренко удивилась: "Это было то простое общество, в котором не было ни лжи, ни притворства". Там собирались московские революционеры. Там же надежно скрывались разыскиваемые властями люди.

Договорившись с руководством Петровской академии, Бренко с жаром взялась за дело. Вместе с приятельницей Ольгой Авиловой Анна Алексеевна создала любительскую труппу и начала репетиции. Обе они не только ставили спектакли, но и играли в них. Все лето шла напряженная работа: было поставлено и многократно показано зрителям восемь спектаклей. Среди их участников были и будущие актеры А. Р. Артем и В. И. Валентинов. Управление театром находилось в руках студентов, поэтому часть собранных денег сразу делилась между наиболее нуждающимися. Другая, большая, отдавалась революционерам для помощи тем, кто томился в тюрьмах и ссылках.

Связь с Петровской академией, с прятавшимися там революционерами и регулярная помощь им во многом определили последующую деятельность Анны Алексеевны Бренко. Но лето подходило к концу, скоро у студентов должны были начаться занятия, и сообща решено было зимой продолжать спектакли, но уже вне академии. Аресты принимали все более массовый характер, денег для помощи и самим арестованным, и их семьям требовалось все больше. Дать их любительские спектакли не могли. К тому же Бренко на опыте убедилась, что пустить дело по нужному руслу можно было, только полностью взяв его в свои руки. Так родилась идея создания собственного театра, идея, изменившая ее жизнь. И с 12 сентября 1879 года Бренко начала ставить любительские спектакли в Москве, одновременно готовясь к созданию профессиональной труппы.