Жизнеописание рыцаря театра

Островский расположился в своем времени столь же основательно, как в кресле у Малого театра. Столь же основательно расположился он в нашем времени, не прилагая к этому, казалось бы, никаких усилий.

Кто он, этот усталый, пожилой человек, покойно и тяжело устроившийся в своем бронзовом седалище? В чем секрет его притягательности? Ведь не проповедник - бытописатель! Не искавший типического в исключительном, не приветствовавший его лишь в нарождающемся. Напротив, он выводил своих героев из укоренившегося в русской жизни у всех на виду.

Мировая и отечественная драматургия, живущая в послечеховскую и послебрехтовскую эпоху, усвоившая ритмы социальных потрясений двадцатого столетия, делает со сценическим временем и пространством возможное и невозможное, как, впрочем, и с персонажами. Сцена может одновременно населяться и живыми и мертвыми, время, как в Эйнштейновой теории, то разбухать, то сжиматься и поворачивать вспять. Смешаны и смещены все жанры. На этом фоне Островский с его спокойной последовательностью сюжета, простыми историями, отсутствием подтекстов и патологии, казалось бы, должен безнадежно проигрывать. Он не проигрывает.

Напротив. Когда социологи Уральского университета проводили обследование зрителей в Златоусте, Нижнем Тагиле и других рабочих городах, выяснилось: рабочий зритель предпочитает Островского!

Если посмотреть на ситуацию непредвзято, следует признать: существует феномен Островского! Вневременность Шекспира никого не удивляет. Исторический быт его пьес интересует разве лишь ученых. Герцог, Синьор, Король, Дож, Ростовщик, Шут для нас не более чем внешние оболочки характеров, сценические знаки. "Купец" Шекспира и купец Островского несоотносимы. Последний не живет помимо своей профессии и своего времени, но слитно с ними.

Но что мы этому миру, миру купцов и безжалостных хозяев, провинциальных актеров, глупых барынь и доживающих свой век чиновных тупиц? Что они нам? Да и выведший их на сцену автор так обнаженно прост в своих нравственных истоках и словно бы так мало озабочен извлечением философского корня бытия, откровенно предпочитая формулы народных пословиц общепринятым в его время формулам прогресса, что, право же, разводишь руками в поисках ответа.

Популярность его растет. Он входит в текущий репертуар и даже в периоды спадов интереса к нему оставляет в нем нерастворимый осадок. Вышло новое Полное собрание его сочинений. Изображенные тонким штрихом, движутся по льняным обложкам его персонажи.

Подписка разошлась мгновенно, точно это не пьесы, обычно менее привлекающие читателя, а редкая проза.

Островского не только смотрят, Островского читают. Не как драматург лишь, но как явление культуры прошлого века привлекает он сегодня. Понятие это выражает не одно лишь творчество. Очевидно стремление читающей публики вписать лидеров умственного развития девятнадцатого столетия в культурно-исторический контекст эпохи, их деятельность ощущается как влиятельное начало и в духовных процессах нашего времени.

Актуален уже сам факт появления книги "Островский", принадлежащей перу Владимира Лакшина. Но и личность автора, его твердо обозначившийся в многочисленных работах взгляд на общественно-литературный процесс второй половины предшествующего нам века порождает у читателя внимание к его труду. Известно также, что он был среди тех, кто подготовил упомянутое уже Полное собрание пьес драматурга, снабдил его вступительной статьей и комментариями. Последнее обстоятельство придает дополнительный интерес его книге.

Для того чтобы определить ее жанр, следует приглядеться к серии, в которой она вышла.

Наш читатель получает три биографических собрания. Почтенная "ЖЗЛ" издательства "Молодая гвардия", "Пламенные революционеры" ГосПолитиздата и "Жизнь в искусстве" издательства "Искусство". Если первое с известным правом может быть названо фундаментальным, имея в виду солидность, долговечность серии, то два последних почти однолетки, дети начала семидесятых годов. Если первое собрание, говоря языком театра, переживает время вторых постановок, когда выходят биографии, уже изданные двадцать-тридцать лет назад, то младшие собратья лишь накапливают персоналию.

Все три библиотеки заметно отличаются друг от друга. Просветительская задача, заложенная в основу "ЖЗЛ" А. М. Горьким, так или иначе продолжает влиять на ее авторов, хотя в громадной библиотеке исключений уже, пожалуй, больше, нежели правил. В ней есть книги всех жанров - от почти романа до почти исследования. Тем не менее главные цели "ЖЗЛ" - просвещение и воспитание молодого читателя. Ориентация издательства оказывает здесь свое влияние. "Пламенные революционеры" - романтизированные биографии, исследование в них имеет значение вспомогательное.

"Жизнь в искусстве" - научные биографии. В идеале своем исследовательский характер этих книг гармонично соединен с просветительством. Исследование тут, по всей вероятности, обязательно и желательно высокого класса.

Уже само наименование серии тесно связывает ее с художественной литературой, а характер деятельности художника, которому посвящена книга, склоняет ее к тому или иному литературному жанру. Художественно-научное эссе - можно и так определить характер сочинения, гармонично удовлетворяющего требованиям серии. Необходимость серьезной научности вызывается еще и тем обстоятельством, что биографии многих людей искусства выходят после долгого перерыва, а случается, и впервые, и книга серии становится свежим источником знаний о выдающемся представителе мировой или отечественной художественной культуры.

К какому жанру склоняется книга В. Лакшина?

Рискнем прибегнуть к старинному понятию - жизнеописание. Тем более что к нему склоняется и сам автор. При зыбкости границ жанр отличимый. Жизнеописание! Не правда ли, в самом слове словно слышится и стиль и ритм повествования. Слышится неспешное, основательное, подробное. Не подверженное ветрам и поветриям преходящих оценок. Исчерпывающее.

"Всего полтора столетия прошло со дня его рождения и меньше ста лет со дня смерти, а многое, что связано с его жизнью, литературным трудом, личным обиходом, близкими и друзьями, безвозвратно утеряно в беге времени". Ритм этой фразы, помещенной в начале повествования, подчинен мерным ударам времени, в ней неизбежность исторического суждения, спокойствие летописи. Это стилистический камертон книги. Излишне напоминать: спокойствие летописи не бесстрастие, но независимость.

Обращаю внимание читателя на литературный стиль и язык не из тривиального соображения, что язык непременно должен быть хорош, а стиль изящен. Автор "Островского" выработал манеру письма, корнями своими уходящую в стиль критики второй половины девятнадцатого столетия. Внимательность к слову и его содержательности, к словарному составу, стремление к естественному соединению в нем народного и современного культурного и научного слоев; умение обставлять мысль с наивысшей языковой наглядностью, а страстность изложения делать нервом идей, но не самоценным показом темперамента - вот некоторые общие черты этого стиля.

- Это писано во второй половине прошлого века! - можем мы воскликнуть, не узнав еще имени писавшего.

Стиль Лакшина восходит не к одному литературному имени столетней давности. Он восходит к стилю эпохи и, как показывает творчество ряда наших современных писателей, стиль этот далеко не исчерпан. Будучи не имитирован, но наследован, он оказывается в сложном взаимодействии с сознанием нынешнего читателя. Его художественные, как теперь говорят, информационные возможности велики и обнаруживаются с новой силой.

Язык и стиль книги "Островский" - рассчитанный и сильный элемент ее содержания. Он втягивает читателя в мир жизнеописания, сообщает ему интонацию времени, и еще прежде того, что мы узнаем о драматурге, мы как-то незаметно для себя начинаем жить его повседневностью. Реконструкция ее составляет едва ли не важнейшую задачу автора. Зачем ему это нужно, мы оценим впоследствии.

Изображена она в книге обширно, многолико, неожиданно. Повседневность - своеобразный герой повествования. О жизни Островского осталось, как известно, мало свидетельств, особенно о ее начальных годах. Да и об остальных не густо! Со школьных лет мы привыкаем думать, что великий драматург был благополучен, умерен, сидел на одном месте, поглощенный сочинением пьес, являя собой образец трудолюбия и осознания своей миссии. За материалом ходить ему далеко не приходилось. В Замоскворечье жил его отец, жил он сам. Не лишено меткости замечание автора, что на сей благостный образ, изначально отпечатанный в нашем изображении, подействовал знаменитый перовский портрет Александра Николаевича. На нем изображен он в шубейке на беличьем меху. Наш современник не ведает гардероба столетней давности и видит в шубейке домашний халат, атрибут неспешности и уюта. Сюртук Достоевского, нервическим жестом обнявшего сцепленными руками колени, согласитесь, рождает иной взгляд на портретируемого тем же художником человека.

Автор исподволь разрушает сложившийся в читательском сознании "бесконфликтный" облик. Реконструкция подлинного - его задача. Метод, который он избирает, прост, но предполагает огромный объем предварительной работы, возможный лишь при пожизненном занятии избранным предметом. Библиографическая справка подтверждает: первая публикация об Островском напечатана Лакшиным более двадцати лет назад.

Суть метода можно обозначить так: если мы мало знаем об Островском, то елико возможно изучим его окружение. И повседневность этого окружения и окружение окружения. От детских лет до конца его жизни. Круги ближние, близкие, дальние, совсем отдаленные, еле просматриваемые. Все имеет значение. Так возникают портреты людей, с которыми он общался со времен гимназии. Дома, в университете, на службе в суде... Знакомые родителей и его знакомые. Знакомые знакомых.

Был век писем, мемуаров, изысканий прошедшего. Недаром же издатель "Русской старины" Семевский молодым офицером явился к молодому автору "Банкрота". Явился собирать.

Создается групповой портрет, состоящий из десятков и сотен людей. В нем есть лица первого плана - писатели, литераторы, издатели, редакторы. Есть - второго и третьего. Возникает образ литературного быта. Его подробности ассоциируются с подробностями бытовой и языковой стихии, свойственной пьесам Островского.

Создается жизнь увлекательная. Автор действует способом, чем-то напоминающим криминалистические понятия "словесный портрет" или портрет, создаваемый методом монтажа. Он строит столь уплотненную среду, что, как говорится, "вычислить" в ней Островского уже нетрудно, и при этом с огромной долей вероятности.

Он был среди этих людей, в этом месте, в этот день, в этот час. Он участвовал в их разговорах и действиях, записанных и переданных другими. Следовательно, его собственные разговоры и действия были такими, а не иными. Иными просто не могли быть.

Автор "Островского" не занимается наивной беллетризацией, которую, увы, нередко встречаешь в биографических книгах и почтенных серий. Осуществляется она бесхитростно. Автор, к примеру, знает факт: Н. приехал в Самару в начале января 18... года. Изучать общественный быт Самары того времени ему недосуг. Он пишет: "Стояли хмурые морозные дни, окаменевшая Волга бросала на город пригоршни метелей. В редком окне светился огонек, обыватели ложились рано. В этакую пору можно было замерзнуть, кричать криком и не услышать отклика человеческого. Собачий лай и тот, казалось, замерзал на лету..." И так далее. В конце подобных пассажей, заполняющих страницы, сообщается худосочный факт о приезде Н., вычитанный в одном из нескольких известных источников.

Рисуя пряные картины московского быта времен детства и юности Островского, В. Лакшин создает их простыми и ясными средствами. Он спрашивает свидетелей, соучеников будущего драматурга по гимназии, с тщательностью реставратора восстанавливает атмосферу Замоскворечья, листает "Азбуку", расхожие учебники, познает объем обучения семинаристов, поскольку из них вышли первые домашние преподаватели маленького Саши Островского. Подробно изучает и описывает его родителей, внимательно присматривается к поколению дедов. И здесь надобно сказать, что забота автора о корнях рода драматурга отражает, на наш взгляд, одно из заметных духовных течений нашего времени. Я знаю многих людей, основательно занявшихся своей родословной, стремящихся углубить ходы к давним истокам своим в надежде и в самом этом занятии и в живительных подземных водах обрести духовную устойчивость в сегодняшней. Никогда еще философическая триада - познание прошлого - понимание настоящего - раздумья о будущем - не была столь житейски актуальна для столь большого числа людей, как нынче, и токами этой актуальности пронизана книга об Островском.

Однако же автор в широте картины и непрерывности культурной жизни следит и корни духовные. Нечаянное, прозвучавшее, словно открытие, наблюдение бытового факта, что у пушкинского "Бориса Годунова" и у "Банкрота" Островского были одни и те же слушатели - Погодин, Шевырев, Хомяков - и что эти слушатели могли не только так или иначе отнестись к сочинению, но и просто оценить манеру чтения двух авторов и даяче сравнить ее, - одна лишь эта житейская подробность новым светом освещает творчество Островского, его внутреннее развитие. В глазах читателя происходит взаимопроникновение, продолжение культуры. В воображении его стушевываются "периоды", "этапы", "формации" и выступает среда.

Сколь эффективен метод ее реконструкции, применяемый автором, показывает, пожалуй, лучше всего парадоксальное опровержение им одного своего утверждения. Объявив на первой же странице, что "драматург... как художник обручен с самой объективной и безличной формой литературы" и что "его герои - это вовсе не он сам, хотя бы и в пересозданном искусством виде", и поэтому по пьесам Островского ничего нельзя сказать о его судьбе, - автор в дальнейшем как раз благодаря скрупулезному восстановлению (применим биологический термин) среды обитания десятки раз перекинет мостки от яшзни Островского к его пьесе. От пьесы к его жизни.

Оживлением среды восстанавливается повседневность. Не беллетристика, но и не собрание выписок из источников. Художественное описание, скорее дневник присутствующего в двух временах автора. Непривычные для книги серии "я думаю", "я представляю как..." - дотошно, порой с академической объективностью, порой с житейской иронией или радостным изумлением комментируют поведение героя. В доме ли он, в своем "коммунальном" отцовском особнячке в Замоскворечье, на литературном ли рауте у писательницы графини Ростопчиной, на обеде ли у издателя "Москвитянина" Погодина, в кругу молодой редакции, в трактире ли за шумным многодневным застольем - повсюду автор "сам третей" сидит.

На всякую картину он мог бы указать источник, но приводит лишь тот, что публикуется впервые. Он не спешит, ткет свою паутину. В федотовском стиле создается картина литературно-общественного быта. Она пишется на грунте политической истории России, последовательно переживающей державный застой николаевского царствования и расползание во всех швах его диктатуры в Крымской войне и "весну" александровских реформ - короткую оттепель, как назвал эту пору один из ее современников. Архитектоника книги такова, что и к двухсотой странице - всего в ней пятьсот - автор все еще с Островским, сочинившим лишь первую свою пьесу - "Банкрот" или "Свои люди - сочтемся!".

Групповой портрет, как мы уже имели случай заметить, составляется из индивидуальных. Книга напоминает фотографию, из тех, что со времен внедрения этого новшества в России изготовлялись в ознаменование окончания различных учебных заведений. В первом ряду на стульях устраивались преподаватели, инспектора, попечители. Если оканчивался университет - профессора. "В ногах" полулежали завсегдатаи "Камчатки", далее располагались остальные выпускники. Всматриваясь в расположение фигур, можно было понять взаимоотношения, тайную субординацию.

Вот фигуры на стульях - Платон Степанович Нахимов - инспектор университета. По всему видно, что студенты его любили. Вот профессор Редкий - правовед, полагавший "начало гражданского права в свободе, а уголовного - в воздании, основанном на правде". Вот Степан Петрович Шевырев, читавший Островскому-студенту курс словесности. Вот знаменитый Грановский, вот Погодин....

О нем особо. Его место в групповом портрете, пожалуй что, в середине, и уж если кто из вторых фигур и сравнится с ним в этой книге по полноте изображения, так это лишь Аполлон Григорьев. Погодин - типологический образ своеобразнейшего деятеля, не могущего возникнуть ни на какой иной почве, кроме как на почве самодержавной России. Непонятного вне почвы. Издатель "Москвитянина" являет образец крупной личности в привычно унизительных мелочных обстоятельствах. Пример непрестанной обширной деятельности на узкой общественной площадке, сдавленной перилами ограничений. Вместилище благих моральных принципов, обреченное на моральные компромиссы на каждом шагу. Скупой аскет, до навязчивой идеи преданный изданию своего журнала, и хлебосольный хозяин физических и духовных чревоугодий. Реакционер в реакционные времена, умеренный в умеренные, либерал в либеральные. Упрямый в своих художественных пристрастиях ретроград, но чувствующий и понимающий, что почем в литературе, и оттого, как сказали бы нынче, "вертящийся на пупе", чтобы, выждав момент, протащить сквозь цензуру "Банкрота", по поводу которого любящий театр государь скажет потом: "Напрасно печатано!" Таков Погодин.

В доме его на Девичьем поле, известном всей Москве, на литературных обедах в саду этого дома в присутствии Гоголя начиналось поприще Островского-драматурга.

Начиналось оно и в присутствии Аполлона Григорьева. Портрет его столь же типологичен. Это иная ипостась русского деятеля. Безмерно талантливый, безмерно увлекающийся, безмерно поэтичный. Всегда взыскующий истины, всегда тоскующий по несбыточному. Апостол русской песни, сочинивший легендарное, более ста лет волнующее: "Две гитары за стеной..." - был образцом русского духовного бродяжничества. Аполлон Григорьев, внесший романтическую ноту в отечественную критику, на мгновение сделался властителем дум, но не воспользовался своей властью. Он сотрясал все, но не потряс никого. Таков антипод Писарева на страницах этой книги. И рядом Островский, инстинктивно и намеренно направляющий свою жизнь по все более осознанному призванию, вслушиваясь в свой гений.

Это призвание - театр. Театр не как религия, которую исповедовал "неистовый Аполлон", но как сама жизнь!

Насыщение бытия Островского театром, как и пространства книги, начинается исподволь и происходит медленно, но к финалу театр - всепоглощающая материя. Автор заставляет нас вместе с Островским почувствовать всю муку мученическую ожидания своего театрального рождения. "Банкрот" все еще запрещен для сцены. Драматург уже давно свой человек за кулисами Малого театра, уже друг его любезный Пров Садовский, заведя "театр одного актера", прославился в московском литературном мире, исполняя "Свои люди...", уже зачитанная в журнальном издании комедия стала явлением, и создатель ее все чаще именуется русским Мольером, но разрешения на театральную постановку все нет.

Островского как сценического автора не существует. Страна заполучила великого драматурга, но зритель годами его не видит.

И наконец наступает вечер 14 января 1853 года, начавший, как справедливо пишет В. Я. Лакшин, "новое летоисчисление для русской сцены". В этот вечер давали "Не в свои сани не садись" - новую пьесу Александра Николаевича, получившую дозволение к исполнению. Вот когда можно оценить прием, взятый автором жизнеописания и заключающийся в подробной реконструкции трудов и дней своего героя, протекших до того вечера. Вот уж где поистине гастрольная, как сказали бы в старом театре, пауза!

К этому дню мы так настрадались, так намучились за Островского, что пережили картину первого представления его пьесы, словно это наш успех, наш праздник. Точно гора с плеч - состоялось!

Это было рождение на русской сцене новой сути, великого быта. Русский театр становился зеркалом русской жизни. В "Ревизоре" он единожды, перемахнув через столетие, сделался сразу "увеличительным стеклом". В "Горе от ума", портретируя фамусовскую Москву, показал образец виртуозного освоения французской школы. Островский возвратил ему последовательность национального развития, дал репертуар.

Последняя треть книги есть летопись истоков и судеб его пьес - не театроведческий разбор их, но происхождение и связь с жизнью. Фигура Александра Николаевича все так же естественно вписана здесь в общественную и литературную ситуацию и среду. Он в кругу лучших литераторов эпохи, желанный сотрудник некрасовского "Современника" и наследовавших ему "Отечественных записок". Но прежде всего он тут - работник.

Он и русский театр становятся синонимами. Он привычно свой для его людей. "Отец", "благодетель", "надежда"! Но, понимая и сознавая его значение, его театральные современники нередко рвут на части его душу. В их представлении он не классик! (И много позже все еще им не кажется.) Автор жизнеописания свидетельствует драматические переживания Островского, его боль от беспардонного обращения с текстами его пьес даже знаменитых, талантливых и умных актеров.

Горько было видеть Александру Николаевичу, трудившемуся день и ночь, падение и развращение нравов в русском театре, наблюдать переменчивость вкусов публики, вчера еще восторгавшейся тяжеловесными псевдоисторическими драмами, а сегодня падавшей в объятья французской оперетты. Он ведь не дожил до того счастливого дня русской сцены, когда в московском ресторане "Славянский базар" встретились два театральных деятеля - купец Алексеев, взявший псевдоним - Станиславский, и литератор Немирович-Данченко - и когда в основание затевавшегося ими Московского общедоступного Художественного театра они положили многие из выстраданных им идей.

Он работал. Работал, как он сам писал, "в постоянном страхе остаться к концу сезона без новых пьес, то есть без хлеба, с огромной семьей". Эпической биографии сопутствует трагический контрапункт.

...Он великий труженик, этот усталый пожилой человек, покойно и тяжело устроившийся в своем бронзовом седалище. Он положил жизнь на благо родного театра, стал его щедрым рыцарем, опорой его в эпохи безвременья и времена исторических потрясений.

Так в чем же феномен Островского?

Автор жизнеописания отвечает словами Достоевского из подготовлявшейся последним статьи о драматурге - в поэзии прямоты.

"Да ведь это анализ русского человека, главное прямота описаний. Он полюбит прямо, закорючек нет, прямо выскажет, сохраняя все высокое целомудрие сердца! Он угадает, кого любить и не любить сердцем сейчас, без всяких натянутостей и проволочек, а кого разлюбит, в ком не признает правды, от того отшатнется разом всей массой, и уж не разуверить его потом никакими хитростями...".

Правда и кривда; торжество справедливости тут, сейчас; боль за поруганное достоинство, от этого, как от смертельной раны, не оправляются; любовь и сострадание; ум и глупость; отсутствие хитростей, просматриваемостъ характеров; наглядность причин и следствий поступков, - одним словом: прямота. Это и притягивает нашего зрителя, это и становится в его глазах идеальным своей точностью, простотой и безобманностью нравственным отсчетом. Не есть ли это та правда нормальной обыденности, что явилась и для молодого Толстого единственным героем "Севастопольских рассказов"!

Мир купцов и свах, нерадивых помещиков и безжалостных хозяев, провинциальных актеров, глупых барынь и доживающих свой век чиновных тупиц, мозаичный мир персонажей Островского оказывается миром понятных людей, миром - уроком зрительному залу!