Монолог о России

По своеобразию и силе художественного таланта И. А. Бунина причислить надо к русским классикам. Не требуется для этого особой смелости. Однако о творчестве его спорили и будут спорить. Он был, в сущности, нашим современником, но произведения его распространились у нас действительно широко, стали, как говорят, достоянием широкого читателя лишь после его смерти. И жестокость и справедливость истории определили его писательскую судьбу. То, что долгие годы было для Бунина повседневностью - отрицание пути, избранного Родиной, молчаливое неприятие, желчные его упреки в адрес революции и унизительный для такого крупного человека пиетет перед "великими персонами" ушедшей монархической России, - уживалось в нем с болезненно-страстной любовью к России, к ее исторической культуре, к своему в ней бытию. Очевидным становится, что эта любовь, действительно приобретшая в его душе характер почти разрушительной страсти, питала его поразительный художественный дар, держала в редкостно активном состоянии его память. Оттого и за рубежом создал он ряд первоклассных художественных произведений, отличаясь тем от многих других (и с немалым талантом) писателей, сникших на чужбине. И в отличие от других он вновь и в полной мере - часть нашей культуры.

О Бунине в последние годы написаны серьезные работы, вышли книги советских исследователей, достаточно указать на предисловие А. Т. Твардовского к бунинскому девятитомнику, выпущенному издательством "Художественная литература", на книгу А. Бабореко "И. А. Бунин. Материалы для биографии", вышедшую в том же издательстве, книгу о Бунине О. Михайлова. Не говорю уже о двух его собраниях, о многочисленных однотомниках, о многих изданиях шедевра его поэтического и переводческого искусства - "Песни о Гайавате" Генри Лонгфелло. Так что читатель имеет разнообразные возможности составить свое представление о писателе, о его пути. В этих заметках, публикуемых в день его столетия, хочется сказать лишь то, что представляется теперь бесспорным.

Крупный художник, он не был в предреволюционное двадцатилетие одиночкой, отклонившимся от ведущего течения, странным эпигоном таких поэтов, как А. К. Толстой или Фет, или даже Кольцов и Никитин, а в прозе Тургенева или Толстого, как казалось это многим тогдашним критикам. В литературную эпоху энергичного и шумного выступления символизма, футуризма, акмеизма и других течений русского модернизма Бунин мощью, оригинальностью своего таланта подтверждал всю неисчерпанность традиций великой русской литературы девятнадцатого века, идущей от Пушкина. Его творчество доказывало возможность и необходимость естественной трансформации этой традиции в новых условиях двадцатого века. Бунин в те годы каждым новым своим произведением в поэзии и прозе с неотразимой наглядностью показывал могучую энергию сгущенной, живой крови этой традиции. Говоря о нынешней молодой нашей прозе, можно повторить то, что уже сказано критикой и замечено читателями: через творческий опыт Бунина воспринята многими писателями генетическая связь с классическим русским реализмом. Уже тогда, в предреволюционное десятилетие, именно это значение Бунина было замечено и не раз подчеркнуто Горьким. Об этом писали и Куприн, и Блок, и молодой Корней Чуковский. Когда же в последние годы своего творчества Бунин сосредоточился на "вечных" темах любви, смерти, течения времени, эта наследственная связь с литературной культурой России девятнадцатого века по-прежнему оставалась явственно ощутимой энергией его письма. Совершенно современный писатель, он в этом именно смысле оставался как бы последним в ряду наших классиков.

И, как крупный художник, Бунин, конечно же, отразил в своих произведениях дореволюционной поры (и в некоторых послереволюционных) социальные изменения в деревне, в психологии и мышлении русского крестьянина, которого знал он спокойно и хорошо, как деревенский житель средней полосы России.

Когда читаешь подряд произведения Бунина, то независимо даже от того, сильные они или слабые, выдающиеся или неудачные, - видишь одну их тему: Россию.

Все его творчество, даже если писал он о дальних странах, - словно непрерывный монолог о России.

И он написал эту Россию как великий художник. Ее небо, ее запахи, ее дороги, ее леса, ее пруды, ее птиц. Он писал русские пейзажи не только как художник, чувствительность которого на все внешние раздражения была фантастической, а чувственная память на все подробности бытия, на травинку, на былинку всякую неправдоподобно громадной. Он писал эти пейзажи как голодный, дрожащий при одном виде еды. В произведениях своих он оставил нам такие описания нашей Родины, что при чтении первых же его фраз рождается удивительное чувство сопричастности ко всему, что чувствовал и передавал он. Недаром же Лев Толстой завидовал "бунинским дождям", недаром же Чехов был столь увлечен его поэтическим даром. Но, читая подряд этот монолог, не можешь отделаться от почти зрительного ощущения все чаще и чаще повторяемых мотивов. Русло оставалось могучим и широким, но живительной влаги не хватало. И тогда писатель прогонял и прогонял сквозь свои страницы уже прошедшее через них, вдыхая в эти мотивы жизнь инъекцией своего художественного дара. Слушая этот монолог, точно видишь, как скребет по тайникам своей памяти старый писатель, не получающий новых токов от жизни покинутой им родины. Его нечастые попытки включить в художественную плоть другую страну не приводили к успеху.

Для понимания общего литературного процесса важно проследить, как изменяется в читательском сознании отношение к художественным приемам Бунина.

Когда-то казалось, что Бунин пишет чересчур "плотно", что он увлекается самим процессом изобразительности, будучи уникально одарен в ней. Но проходит время, меняется восприятие самой материи художественных творений. Слово, фраза, звук, аккорд, мазок и штрих, оставаясь теми же, какими отдал их миру художник, испытывают превращение в душевном отклике людей других поколений и эпох. Так вышло и с художественностью Бунина. И как бы ни разъединять ее, выясняя, из каких атомов состоит она, как бы ни называть ее - "изобразительностью", "живописностью" или как-нибудь еще столь же хорошо и верно, - в конечной сути останется она все-таки трепетным чудом художника, рождающим ответное чувство в читательской душе.

В октябре 1910 года Алексей Максимович Горький, восхищенный ценитель искусства Бунина, писал ему о только что напечатанной его повести: "Если надобно говорить о недостатке... - о недостатке, ибо я вижу лишь один, - недостаток этот - густо! Не краски густы, нет, - материала много. В каждой фразе стиснуто три, четыре предмета..." Это было справедливо тогда, шестьдесят лет назад. Бунин прислушивался, исправлял. Но продолжал писать густо, или, если сказать на языке нынешней науки, все более проникающем в область поэзии, - количество информации в бунинских произведениях все увеличивалось. Его небольшие, кажущиеся "бессюжетными" рассказы представали кристаллами больших повестей и романов. Написанные на закате жизни, полустраничные эпопеи, эти жемчужины формы и стиля, взращенные на бунинской неизбывной тоске по России, поражают, заставляют сострадать автору и любоваться написанным им. Так, весной сорок четвертого года, когда Родина его побеждала в неслыханной войне, пригрезилось ему "В одной знакомой улице". Тогда же написал он "Пароход "Саратов", а в сорок девятом году - "Алупку", совсем чеховскую крупную повесть размером в две страницы. И все о России, и все с такими словами: "И как удивительно, что все это было когда-то и у меня! Москва, Пресня, глухие снежные улицы..." "Слышал? - ...В Ялту приехали артисты Малого театра!" "Под Одессой, в светлую теплую ночь конца августа". Кажется, что выбрал, выскоблил он из своей уникальной страшной памяти все, что можно было, о Родине - и все продолжал и продолжал скоблить в надежде добыть еще что-то, в лихорадке своей бесконечной ностальгии, питавшей его художественный дар.

Нет, не густо! "Стиснутые предметы" в последней бунинской прозе уже не кажутся стиснутыми, как не кажется теперь художественно перенасыщенной плоть его крупных дореволюционных произведений, таких, как "Деревня", "Суходол" или стоящий многих томов послереволюционный роман-воспоминание "Жизнь Арсеньева", не только продолжающий традицию русских классических мемуарных романов, но и естественно и на равных существующий в ряду лучших образцов мировой прозы последнего полустолетия.

Когда-то Бунин, пытаясь уловить в себе зарождение начального чувства, побуждающего его к творчеству, говорил: "Первая фраза имеет решающее значение. Она определяет... звучание всего произведения... Если этот изначальный звук не удается взять правильно, то неизбежно или запутаешься и отложишь начатое, или просто отбросишь... как негодное".

В своей долгой восьмидесятитрехлетней жизни, сложной, трагически противоречивой и просто по-человечески очень тяжелой, не раз этот изначальный звук брал он неправильно и - увы - не отбрасывал написанного. Но сегодня, когда внимание к его художественному наследию столь серьезно и устойчиво, можно спокойно сказать: лучшее в творчестве Ивана Алексеевича Бунина, как дорогая капля янтаря в русской литературе, как чистый и лучистый кристалл прозрачной и глубокой поэзии, одна нескончаемая нота поразительно верного звука.