Литература для театра

(Зорин Л. Театральная фантазия. Одиннадцать пьес. М., "Искусство", 1974.)

Сервилизм и любовь - две темы драматургии Зорина. В их необъятности умещается разнообразие мотивов не только одиннадцати пьес, что составили его книгу, но и оставшихся за ее пределами. Особняком - его исторические драмы.

Сервилизм, как приспособленчество в характерах и поступках, осмысленная или стихийная практика эгоистической устойчивости в социальных и житейских бурях. Как непременное следование житейски надежному стереотипу, в конечном счете ведущему к омертвлению личности.

С сервилизмом Зорин воюет неутомимо. Со страстью энтомолога насаживает очередную разновидность его на булавку. Со страстью же энтомолога полагает, что впереди его ждут еще более удивительные экземпляры. Природа не дремлет, в том числе и природа сервилизма, она совершенствует свои штаммы и выдает все более изощренные плоды, превосходящие своего предтечу Сервилия - его Зорин изобразил в середине шестидесятых годов в пьесе "Дион" - как превосходит опытный муж наивное дитя.

Бунт против сервилизма создает личность, которую драматург готов воспеть, даже если это бунт против самого себя.

И любовь как универсальное творчество, взрыв чувств, живительный даже драматическим исходом. Как нечто непредусмотренное, счастливо разрушительное. Печально светлое.

Это формула. К ней приходишь, закрыв книгу. Словно две шпаги, пронзающие семьсот страниц солидного издания, снабженного справочным аппаратом и заключительной статьей, фотографиями сцен и комментариями. Читая пьесу за пьесой, припоминая спектакли, поставленные по ним (но прежде всего - читая!), ощущаешь кристаллизацию лейтмотивов, неизменность нравственной позиции.

Приходишь и к другой мысли. Зоринские пьесы хорошо читаются. Они - литература. Может быть, прежде всего - литература. Не хотелось, чтобы читатель видел второй смысл в этом заключении. Это литература для театра, и здесь особенность зоринского письма. В ней причина его взлетов и подстерегающая его опасность. Это следует учитывать читателю - не театралу, но это же - как показывает сценическая практика - надо чувствовать театру, берущемуся за постановку его пьес. Мы еще вернемся к разговору об этой его особенности.

А люди и события разнообразны, разнообразны и времена. В сущности, это своеобразный портрет поколения, начавшего сознательную жизнь с войны, с победы... Вот "Светлый май", в книге эта пьеса имеет и другое заглавие, симптоматичное - "Конец и начало". Атмосфера этого незабываемого мая фантастична - счастлив, кто пережил его. Всегда казалось и теперь кажется, сколько бы прекрасных и сильных книг ни читал об этом, что все еще что-то не передано. Наверно, оттого, что праздник народа оказался катарсисом исторической трагедии и общее ликование разливалось в те дни по миллионам сердец глубоко интимным движением. В общей победе каждый видел свое.

Зорин передает интонацию общую, ту легкость, невесомость, когда буквально гора с плеч. В офицерских разговорах, в словах, словечках, в той беззаботности, что вдруг овладела на миг всеми, в том отношении к тяжестям быта, что вчера еще воспринимались как тяжесть, а сегодня не более чем временные пустяки. Забирая нас в плен подлинностью интонации, верной мелодией времени, автор начинает выстраивать жесткую драматическую конструкцию, подчиняя развитие действия уже сценическому закону. Мы обнаруживаем это исподволь. Вдруг понимаем, что почти все действующие лица едут в одном поезде и даже в одном вагоне. Но это после, когда драматург соберет пассажиров в одном доме, не только не скрывая старинного сценического приема, но, напротив, демонстративно экспонируя его. Очевидно, у него есть цель. Прием оборачивается символом (давно известно, что в хорошей пьесе прием всегда идеен). Это и не вагон даже - это площадка, на которую собрались, вернее, приглашены автором люди по принципу их отношения к факту победы, согласно душевного запаса, принесенного с фронтов. Это и не дом вовсе, не квартира, а некая зала неписаного закона, где высвечивается ближайшее и отдаленное будущее героев.

В этой пьесе автор не претендует на "охват" всей военной темы и не все образы удались ему, не все работают на тот непорядок, с которого, по выражению Погодина, начинается драматургия. Но две общественные раны из тех, что были принесены на войну и оставлены войной, обнажены и диагностированы.

Капитан Казаков. Он мог быть убит за родину, но умереть за нее?.. Когда военная судьба представляет ему выбор, он готов к жизни даже ценою предательства, которого ему, правда, совершить не пришлось. Не пришлось - вот в чем дело! Но приспособиться к предательству он склонялся. Теперь он желает приспособиться ко всем выгодам звания победителя с чистой анкетой. Победа для него - пирог жизненного преуспевания, и он требует своей доли немедленно. Историческая наблюдательность автора придает образу рельефность, видишь перспективу социального типа. Жаль, что Зорин не включил в сборник одну из своих лучших пьес - "Друзья и годы", - там этот тип получает свое развитие во времени, как получают свое развитие и другие проблемы, таящиеся в глубинах неповторимого майского дня.

И Таня Рожнова - сержант, радистка, из тех женщин, что оставались женщинами и на войне. В двух крошечных сценах зашифрована история, которая могла бы стать в прозе романом. Наглядный образец сжатия массы в жанре драматургии. Таня Рожнова, отдавшая свою любовь своему командиру старшему лейтенанту Агееву, там, на "ничьей земле", под огнем, вызванным на себя. И Мария Агеева, его жена, не выходившая с завода все четыре года войны, сын, не по годам повзрослевший мальчик. Их встреча в тот же светлый майский день, порыв Тани навстречу мальчику, взгляд все чувствующей женщины. Обе поняли, обе простили - недаром эта сцена была лучшей в спектакле Центрального театра Советской Армии. В ней не только глубокая человеческая нота, она уходит истоками в классическую прозу, в толстовское - "нет в мире виноватых". В маленькой сцене протест против ханжества, против высокомерных тыловых поучений оправившихся Казаковых.

Сервилизм, даже потенциальный, не прощен. Любовь, даже грешная, возвеличена.

Пьесы, составившие книгу, разбиты на циклы. "Светлый май" объединен с "Декабристами" в "Драматические повести". Объединение представляется сомнительным. "Декабристы" скорее корреспондируют с "Медной бабушкой", поставленной в МХАТ, и с "Царской охотой", что идет на сцене Театра имени Моссовета. Впрочем, разбивка по циклам, в конце концов, дело автора, тем более что в "Царской охоте" мотив любви звучит столь сильно, что эту историческую мелодраму трудно числить лишь по рубрике прошлого. Но три пьесы, следующие в книге за начальными, являют собой редкостное единство.

Здесь Зорин - комедиограф. Цикл "Удивительные карьеры" включает "Добряки", "Энциклопедисты", "Театральную фантазию". Сервилизм вставлен в комедию - где же ему еще быть! Потом драматург возвратит нас к нему в "странных" пьесах последнего цикла - "Легенды". Но прежде он в комедии.

Наблюдая творчество Зорина, замечаю: он никогда не исчерпывает мотива в одной пьесе, ему есть что сказать о своих героях и за пределами неумолимого драматургического габарита. И он пишет еще и еще, поворачивая предмет разными гранями. Это повести с продолжением. "Удивительные карьеры" могли бы составить один плутовской роман. В каждой из трех пьес длительные объясняющие (порой даже слишком объясняющие) и связующие монологи - проза. В романе они были бы авторскими отступлениями. Мотивы пьес переливаются, образы являют коллекцию "рода".

В каждой группе обнаружим пьесу-лидер. Она задает тему, тон, круг персонажей. Хронологически в творчестве писателя она необязательно являлась первой. Положение лидера ей обеспечивают художественные достоинства и наибольшая приближенность к проблеме действительности.

Не к действительности, а к проблеме действительности - это несколько суховатое обозначение подчеркнуто нами не случайно. Действительность предстает у Зорина как литературный интеграл, как некий художественный алгоритм, порой - символ. Лингвистический арсенал - к языку непосредственно мы сейчас перейдем - отшлифован до блеска и в лучших проявлениях выражен как кристалл. При обилии жизненных наблюдений и ассоциаций Зорин не пользуется записной книжкой впрямую, как любят это делать некоторые драматурги, поражающие "магнитофонной" точности диалогом. Он типизирует речь до "театра-слова". В его лучших пьесах, прежде всего в упомянутых пьесах-лидерах, реплика становится сценой, в ней заключен маленький театр, ее можно сыграть. Когда актеры пытаются играть, не придавая значения этой технологической особенности, так сказать, говоря "натурально", получается угловатая ненатуральность. Справедливости ради заметим, что не всегда виноват бывает актер. Случается, что квинтэссенция "проблемы действительности" ушла у драматурга в лидирующие произведения. На долю завершающей пьесы остался, скорее, сам принцип и "ряд волшебных превращений милого лица". Так, в "Удивительных карьерах" лидируют "Добряки". Последняя в цикле "Театральная фантазия", давшая название книге, - непритязательный водевиль, тогда как "Добряки" - сатира.

Это сатира по социально-психологической глубине и точности типов и ситуаций, по исчерпанности, или, если можно так сказать, - "закольцованности" взятой структуры. Проблема действительности доведена до гиперболы, до абсурда. Оттолкнувшись от анекдота (прохвост и невежда уговорил по отдельности каждого из членов ученого совета проголосовать за его "диссертацию"), драматург использует его как трамплин. Дело не в том, что жулик приспособился к науке - это предмет водевиля, не более, - дело в том, что наука здесь приспособилась к жулику, вынуждена приспособиться! Вот где сатира.

Мы читаем фельетоны о том, как шарлатан пролез в "ученые", об институтах, где при приеме абитуриентов протекция правит бал, нам жалуются на администраторов со степенью, рьяно судящих "выше сапога"... Все это так, все это бывает, с этим борются, это обличают. Но сатира начинается тогда, когда сервилизм обнаружен и в тех, кто борется, жалуется, обличает. Это сделано в "Добряках".

Какой прелестный парад типов. Гребешков, серьезный ученый, директор, задавленный делами, тем не менее управляемый, как кролик, дочерью. Ираида Ярославна Гребешкова, дочь. Дама с усиками, с бесконечным научным трудом "О чувственном познании мира", с контральтовыми затаенными интонациями, интеллектуальным культом Пана, готовая покинуть интеллект при первой возможности. Интеллигентный Витальев, эрудит, сама культура, призывающий "смотреть на вещи шире". Блестящая формула приспособленчества и трусости. И все остальные, и сам герой, Кабачков, с его штампами тяжелого "детдомовского" детства.

В "Добряках" лучшие черты Зорина комедийного автора. Разнообразное применение интеллигентного "арго", юмор ситуаций, наконец, один из постоянных приемов драматурга - употребление примелькавшихся литературных оборотов, названий, фраз. Он использует язык литературы как язык действительности. Это сообщает диалогу иронию, едва уловимую издевку, прямую пародийность. Если Кабачков, завоевав место под научным солнышком, предъявляет городу и миру: "Теперь мы свои люди, сочтемся!", то хозяйка комнаты из пьесы "Стресс" изъясняется вообще чужим и расхожим литературным текстом. "Паралик его расшиби", - говорит она, а имя Валерьян упорно произносит "Аверьян". И мы вспоминаем некоторых вполне серьезных персонажей из некоторых "крупномасштабных" произведений, изъясняющихся этим псевдонародным "волапюком". Одна лишь чудесная наша актриса Татьяна Пельтцер переиграла старух с "параликом" видимо-невидимо!

Автор заключительной статьи в сборнике Ст. Рассадин главное достоинство "Энциклопедистов", второй пьесы этого цикла, видит в узнаваемости, которая на этот раз оказалась для драматурга важнее познаваемости. Думается все-таки, что и познаваемость в этой пьесе присутствует.

В "Добряках" сатира, как уже сказано, не в первичной посылке - герой-жулик, - а в гиперболизации процесса и механизма его вживания в общество, в сатирической "очищенности" характеров. Несоответствие аппетита способностям - это, так сказать, неистребимая данность. А вот то, как это персонифицированное несоответствие вписывает себя в жизнь, "хозяйски" вламывается в нее, - сатира!

В "Энциклопедистах" и в самом деле множество россыпей злободневности, конкретных пародий, сценических шаржей. Порой действие движется на грани капустника. Тем не менее не история трех посредственностей, надувшихся как лягушки от ощущения собственной значительности и одновременно - незаслуженной ущемленности, - нерв происходящего. Все тот же процесс "вживания"! В "Энциклопедистах" показано в чистом виде душевное устройство жаждущих. Трогательное девственное соединение "исконности" с корыстолюбием, "истовости" с кормушкой. Воспоминание о "Ревизоре" витает над пьесой, в ее образах и поворотах нередко звучит парафраз великой комедии.

Пьесы "Серафим, или Три главы из жизни Крамольникова" и "Стресс" формально объединены в цикле "Легенды". Однако же бунт против стереотипа - их ведущая тема.

В первом случае герой мысленно перемещает себя в страну своих мечтаний. Но перемещение и существование в двух измерениях одновременно делают его человечнее и обаятельнее в реальных и, по его представлениям, "низких" обстоятельствах его жизни. Во втором же - в "Стрессе" - герой могучим нравственным усилием вырывает себя из своей повседневности, из условий мелкого, каждодневного, подножного сервилизма, в которых он погряз. Он завоевывает возможность пересмотреть свою жизнь, произвести переучет моральных ценностей. И в том и в другом случае герой движим идеальным порывом к духовному совершенствованию, обновлению.

Эти пьесы, особенно "Стресс", - игра воображения, именно театральные фантазии. Автор близок к жанру нравственно-философской притчи, жанру сложному, к сожалению, не слишком развивающемуся в нашей драматургии.

Самая известная пьеса Леонида Зорина бесспорно "Варшавская мелодия", центр "Лирической трилогии". О ней написано много, ее видели миллионы. Лучшие актрисы у нас и за рубежом создали пленительный образ Гелены. В этой пьесе, точно в зеркале, отражены главные мотивы творчества драматурга: сервилизм и любовь. Нетленная ценность последней и уничтожающая коррозия первого. Их извечный конфликт выражен через историю отношений двух молодых людей: русского и польки.

"Варшавская мелодия" написана тем кантиленным диалогом, который свидетельствует мастерство. Драматизм в том, что герой изначально чужд сервилизму - по мере развития его отношений с Геленой мы убеждаемся в цельности его характера. Происходит как бы вмешательство Рока. Лирический дуэт становится трагическим диалогом. В месте излома возникает тема, характерная для Зорина-лирика, мысль, которой он верен и которую защищает в каждой лирической пьесе. О высшей ценности чувства, о необходимости для общества соединения двух предназначенных друг для друга. Он протестует против статистического ряда, против среднеарифметических выкладок, в которые нередко пробуют ввести любовь. Здесь гимн той шекспировской ночи, которая по интенсивности проявления человеческого чувства и составила всю жизнь Ромео и Джульетты. Попытки рассуждать о ситуациях "Палубы", "Варшавской мелодии" или "Транзита" в уныло бытовом плане приводят лишь к фальшивым прописям.

Двое должны быть счастливы по-своему! - драматург на этом настаивает. Любовь может быть внезапной. Ее концентрированность во времени отнюдь не критерий ее сути, скоротечность - не криминал.

Любовь высвечивает сущность человека, лучшее в нем, идеальное. В этом кругу идей все пьесы Зорина о любви.

И, наконец, "Декабристы". В книге они помещены на втором месте, но оставлены нами напоследок не случайно. Историческая драма одна в сборнике. Между тем в последние годы Зорин все чаще обращается к этому жанру. "Декабристы", "Медная бабушка", "Царская охота" - во всех есть общие характеристические черты. Эта отрасль творчества драматурга заслуживает разговора специального. Бросается в глаза историческая оснащенность, тщательное воссоздание языка. О методологии его греконструкции в "Декабристах", о соотношении в связи с этим эпистолярной, литературной и разговорной речи можно написать исследование. Эрудиция автора, его проникновение в дух русской культуры начала прошлого века служат ему хорошую службу.

"Декабристы" приближаются к тому типу пьес, которые в том же девятнадцатом веке, наверно, причислили бы к так называемой "Lesedrama", то есть к драме для чтения. В наше время неисчерпаемых технологических возможностей театра и более широких ассоциативных способностей зрителя "Декабристы" уже не "Lesedrama", а действенная драма идей, политический и философский диспут для сцены.

Новое в "Декабристах" - не в форме.

Драматические произведения о 1825 годе появились сразу же после Октябрьской революции. Большинство приходится на середину двадцатых годов. Тому содействовал общественный резонанс столетнего юбилея восстания в 1925 году. Главный конфликт драматурги располагали в плоскости: Николай - декабристы. Были пьесы, где преобладали интимно-лирические мотивы, были и такие, где происходила непрерывная открытая война между "южанами" и "северянами" на почве программы действий, да и вообще самой способности к действиям.

Зориным в качестве главного драматического нерва взят политический, философский и нравственный конфликт внутри декабризма. Он рассмотрен серьезно, без поверхностной тенденциозности. По условиям жанра "самой революционной голове" - Павлу Пестелю - противостоит "самая благородная душа" - Никита Муравьев. Их идейный конфликт движет действие. Печальный отблеск придает ему дружеское стремление этих антиподов друг к другу. В спорах обнаруживается не только сила, но и ограниченность первого, не только слабость, но и мудрость второго. Подход автора диалектичен.

В пьесе есть и сцены допросов Николаем декабристов, столь выигрышные для театра. Вспомним, что и царь в жизни действовал здесь как лицедей. Но если в известной мхатовской постановке 1926 года эти сцены держали все здание спектакля, были его эпицентром, то автор другой эпохи - документализма и информации - верит в действенное влияние на зрителя непосредственно драмы идей. Допросы в "Декабристах" лишь дополняют общую картину. Но и здесь драматург вторгся в новую сферу, подошел к иному "горячему пласту" декабристской истории, поведению участников восстания перед лицом императорского следствия. Автор в разной степени близок к пронзительным свидетельствам документов, но, верный общей мысли, и тут исследует социально-психологические мотивы образа действия подсудимых.

Одиннадцать пьес. По всей вероятности, половина написанного. Говоря языком спорта, - промежуточный финиш. Книга вышла к пятидесятилетию автора. Работает он много, поражает завидной плодовитостью. Им создан большой и разнообразный репертуар, создан "Театр Зорина" - определившееся художественное явление. Но театрам с Зориным не легко. Впрочем, кажется, он и не желает, чтобы с ним было легко. И в его театральной судьбе любовь к сцене нередко идет об руку с неприязнью ко всяческому сервилизму, в том числе и театральному...