Беседуя с Ефремовым...

Вглядываюсь в его лицо. Мы давно не встречались, может быть, год. Ищу перемен, зная о посещавших его болезнях (кого они не посещали!), и все-таки пятьдесят... Но дело даже не в этом.

Когда это все произошло? Худой, "костлявый", донкихотистый молодой человек с болтающимися руками. Фигура переломана в талии, наклонена по движению. Идет, не глядя по сторонам, выставляя длинные ноги далеко вперед, покачиваясь по продольной оси... Думаю о счастливой возможности, предоставленной мне судьбой, близко наблюдать возникновение нового театра, человеческой молекулы и вселенной одновременно. Как же все-таки жизнь в нем отличается от письменной его истории! Самой подробной, самой дотошной. Даже от "летописи жизни и творчества", день за днем фиксирующей "все". Недавно прочитал в такой вот летописи об одном известном режиссере: тогда-то пишет доклад на такую-то тему. Указаны и тема и дата. А я помню, что в реальное "тогда" он как тень ходил по бульвару мимо театра, в котором уже не работал. Что совершалось в его душе? Это истории не нужно, нужен доклад, дело...

Что же, все поровну, все справедливо. Художнику - его человеческое, людям - его художественное. Но он-то, живой, неразделим!

Лицо Ефремова напоминает заготовку скульптора. Набросал сырую глину, обозначив нос, щеки, рот, - потом обработает. Потом времени не хватило. А глаза все те же, со светящейся точкой. Глаза человека "себе на уме". Когда Ефремов не хочет быть откровенным, глаза его смешливы, когда хочет - восторженны.

Как же это случилось? Длинный парень со сцены Центрального детского театра, из спектакля "В добрый час"... Пьеса В. Розова по тем временам взрывала устоявшийся канон. Спектакль А. Эфроса был новаторским, отец и сын столкнулись в нем в ясном, прозрачном конфликте. Отец хотел, чтобы все у сына шло, как у него, сын желал что-то сделать в этой жизни по-своему. И парень из Сибири был новой фигурой, и артист, его игравший, казался уж очень безыскусственным, совсем "ничего не играл". (Это потом лишь поняли, что в Ефремове как в актере заложена такая степень органичности, которая присуща разве что детям.) Его заметили почти четверть века назад.

- Помню ли я себя вот такого? Конечно, помню! (Мы, разговаривая, медленно подвигаемся вдоль небольшой выставки к его пятидесятилетию, устроенной в фойе нового здания МХАТ. Оказывается, он еще ее и не видел, а сегодня выходной в театре и можно посмотреть.)

- Я - это он, тот парень. Нет, конечно, не совсем, но он во мне; я перерывов не чувствую, все копится... Ах, вот Заливин!

Мы остановились у фотографии, на которой он с этим прелестным, так рано ушедшим от нас актером.

- Детский театр! Формирует театральная юность, мне повезло, работал с Марией Осиповной Кнебель, Эфросом, а до этого Школа-студия МХАТ. Я окончил в 1949-м, старики еще помнили живого Станиславского, еще не уняли дрожь почтения перед Немировичем, и это все нам передавалось, а главное, передавалась их школа, не некий кодекс почтения и цитат, а школа, тренаж...

Не знаю, рассмотрели ли там в школе-студии еще один, и по глубокому моему убеждению, главный его талант - талант театрального лидерства, но проявился он в нем рано.

Мы миновали последнее фото Центрального детского, он в "Борисе Годунове". Самозванец с тонкой шеей. Точно молодой петушок, привставал на цыпочках, вскидывал правую руку вверх и кричал романтическим фальцетом: "Но решено: заутра двину рать". Этой сцены на выставке нет, но помню ее так, точно он сейчас вот передо мною встал и крикнул. И ему поверили.

Он испытал величайшее счастье стать "виновником" рождения новой труппы, театра-студии.

Поравнялись с началом "Современника". Первая фотография - "Вечно живые". 1956-й.

- Какие молодые! Светлана Мизери, а вот Зимин - доктор Бороздин, какой худой, а теперь, видел? Вчера Батарцева играл в "Заседании парткома", солиден, ну...

А Ефремов на фотографии в роли Бориса. Непослушные волосы, ребячья, тонкая шея.

Тогда, в далеком уже 56-м, молодая театральная критика, объединявшаяся вокруг руководимого Николаем Погодиным журнала "Театр", делегировала в ефремовский штаб Владимира Саппака. Нет, конечно, никакого собрания "по выбору делегатов" не было, все происходило само собой, естественно и стремительно. Саппак записывал все, что видел и слышал, и мы снова, в который уже раз, вспоминаем и пересказываем друг другу его записи. Неповторимый ритм молодости.

Ефремов с детским увлечением рассматривает фотографии своего "Современника", а я думаю, когда же это все-таки случилось. Улыбки присутствующих, чудак что-то записывает... Жизнь мчится. Спектакли, роли, поездки, муки, споры и такой драматизм внутренней жизни, который самым честным летописям передать не под силу.

Так когда же все-таки произошло - когда жизнь молодого театра с бурной его повседневностью, с успехами и провалами, одним словом, обыкновенная ежевечерняя работа, и сам его создатель, живой, нелегкий для себя и других, сделались историей! И, как это бывает в театре, историей, овеянной дымкой легенды, очевидно, столь же необходимой творчеству, как и научное знание?

Недавно в горном пансионате под Ташкентом на встрече с театральной молодежью Узбекистана я рассказывал, как возник "Современник". Ловили каждое слово. Для нынешних молодых - это пример, романтическая даль, богатство истории советского театра - "Современник"! Так когда-то слушали мы, как возник МХАТ, как встретились в "Славянском базаре" Станиславский и Немирович... как ездили труппой в Ялту к Чехову...

Пятнадцать лет дул с площади Маяковского свежий ветерок ефремовского "Современника"!

Как актер он фантастически естествен, наделен редкой способностью со смыслом произносить текст. (Пусть читатель не удивляется: произносить текст роли с серьезным и точным смыслом, действительно, редкий дар.) И всегда он ищет социальную природу образа, знает, откуда в жизни берется тот или иной тип. Портрет истинного русского интеллигента, чье происхождение уходит в прошлый век, ведет к чеховскому доктору Астрову, - его доктор Бороздин из "Вечно живых" - вершина актерской работы. Портрет интеллигента нынешних дней, совестливого, гуманного, но твердого в принципах, - Лямин из "Назначения" А. Володина.

- Знаешь, что такое современниковское начало, - Ефремов говорит жестко, даже беспощадно, - это чтобы в актере жила тревога за все, чтобы боль была, жажда вмешаться, одним словом, гражданственность, начало не обывательское, а общественное. Ведь часто бывает: да-да, обо всем рассуждают, все понимают, гневаются, так сказать, но внутри-то благополучие, никуда от него не денешься! Страсти нет, жажды взорвать зал, одним словом, настоящего мужского начала, что ли. А тогда уходят в жанр, в быт и выдают это за Станиславского...

Мы миновали стенды "Современника", перешли к МХАТ. Последний раз взглянул я на сцены из "Вечно живых", "Назначения", "Без креста", "Традиционного сбора", "Двух цветов", на висевшие рядом фотографии из поставленной им революционной трилогии. Ефремов - Николай Первый, жестокий и слабый монарх. Ефремов - Желябов, бесстрашно идущий на голгофу революционер... Это не были совершенные спектакли (вспоминаю афоризм Н. П. Акимова: театру, достигшему совершенства, уже ничто не поможет!), это были спектакли, проникнутые дыханием времени. Подумал: сила Ефремова в том, что он в своей жизни в искусстве никогда не прикидывается, всегда остается самим собой, не играет ни в великого, ни в ничтожного, сложен, противоречив, добр и жесток и дьявольски целеустремлен. Влияние его на работающих с ним огромно. Его интонацию я слышал на сцене "Современника" у таких самостоятельных актеров, как Кваша, Евстигнеев, Козаков, Щербаков, Сергачев, а теперь слышу в Художественном. Он продолжает:

- А это не Станиславский. Он был разным в каждом спектакле! И символическая драма, и психологический реализм, и сатирический гротеск - вот Станиславский, а все сводилось к какому-то отгороженному от публики бытовому реализму. Мне один актер сказал о своем костюме в "Горячем сердце": "Какой-то костюм нелепый, вата из плеча торчит. Я вату выдернул, привел в порядок!.." Вот то самое - вату выдернуть, привести в порядок и думать, что это и есть традиции. А у Станиславского был костюм-образ. Или вот всем известная "четвертая стена". Когда основывался МХТ, театры не стремились к воспроизведению целостной картины жизни на сцене. Актеры не только играли на публику, но и заигрывали с ней. Гениальный режиссер поставил перед своими актерами незримую эту "четвертую стену". Создавались великие модели жизни, полные психологической достоверности и поэзии. Но ведь сделал-то он это затем, чтобы еще сильнее дойти до публики, а не отгородиться от нее. Прошли десятилетия, "четвертая стена" выродилась в мертвое правило, стала регрессом в искусстве. Да Станиславский еще при жизни к черту выбросил эту "стену" и заставил выйти актеров на авансцену, чтобы почувствовать зрительный зал и влиять на него! Влиять, а не развлекать, это другое. МХАТ, чтобы быть верным Станиславскому, нельзя отставать в области исследования современной психологии.

Он все такой же кипучий лидер. В нем генерируется программа - он готов говорить о ней бесконечно, но... несмотря на выходной, в затемненном зрительном зале сидит художник, а на сцене возятся с декорациями. И автор сидит, и мыслями Евфремов с ним.

Семь лет он уже в МХАТ. В тяжелое для знаменитого театра время его старейшины, ученики Станиславского, позвали к себе Ефремова. Он пришел: строить театр - его жизненное призвание. И вот на стендах уже ефремовское время Художественного. Сменились авторы. Рощин, Гельман, Бокарев, Володин, Зорин, Распутин, Кутерницкий. "Эшелон", "Валентин и Валентина", "Сталевары", "Заседание парткома", "Дульсинея", "Медная бабушка", "Последний срок". Из Горького "Последние", из Чехова "Иванов". Спектакли разные, он их за совершенство и не выдает, но не мертворожденные, это-то очевидно.

- Я далек от любования, да мне и некогда всем этим заниматься. Дистанция между оценкой публики и критики и моей собственной оценкой бывает огромна, знаю свои возможности, одним словом, вижу, что можно сделать лучше, а уж если сравнивать с жизнью...

...И потом, что бы ни писали, как бы сложно ни говорили о сути Художественного театра, в центре его идеи - актер. Актер. Все новое, что принес Художественный театр в мировую театральную культуру, он принес через актера. Мистика, пафос, этакое придыхание тут, знаешь ли, ни к чему. Надо просто отдавать себе отчет, что репутация МХАТ была завоевана актерами-художниками, актерами-личностями. Это были не аскеты, не театральные монахи и не проповедники догм. Они не клялись и не витийствовали, но они принадлежали к передовым людям своей страны и им была свойственна гражданственность. Понимаешь, свойственна. Без собраний, заседаний и семинаров всяческих... Таких актеров и подбирали, таких и воспитывали основатели театра. У них был идеал актера-интеллигента. Это не значит, что все актеры ему соответствовали, но они этот идеал видели. Я-то теперь знаю, что воспитание такого актера и самовоспитание, знаешь, в прямом смысле, ох, какой это трудный, какой мучительный процесс. Актера-художественника я себе представляю точно так же, как представлял себе и актера "Современника". Тогда, в лучшие годы. Прежде всего человек, в котором тревога за все, боль за все, жажда вмешаться, одним словом, начало не обывательское. Сейчас, знаешь, в любом театре достаточно людей с псевдогражданскими замашками. Все-то они знают, все понимают, гневаются, молнии мечут, речи произносят такие, что не устоишь! А если вот так просто проследить его повседневность, то обнаружится нечто совсем, совсем иное. Этакая удивительная, всесокрушающая любовь к себе в искусстве, очень, очень внимательно следит за своим служебным комфортом...

Первые его несколько лет в историческом театре казались мне хаотическими, исполненными какого-то самопроизвольного движения, без видимых контуров постройки. Но я вижу, как поляризуется Художественный театр в двух своих центрах, на улице Москвина и в новом здании на Тверском бульваре (третье, изначальное, поставлено на полную реконструкцию). Вижу, как спектакли Ефремова собираются в новом здании, чувствую (иначе и быть не может), как возникает столь необходимое всякому художественному организму творческое соревнование. Собираются в Художественном и новые артисты. Пришли Е. Евстигнеев, А. Попов, И. Смоктуновский, В. Сергачев, Е. Васильева, Ия Саввина, А. Калягин, А. Мягков... Да и в самом МХАТ встрепенулись. Когда вижу на сцене В. Невинного, И. Мирошниченко, Е. Ханаеву, М. Зимина, Е. Киндинова, узнаю почерк ефремовской режиссуры.

Ефремов улыбается и предвосхищает мой вопрос: - Настоящего актера привлекает надежда и перспектива получить программу, возможность роста, и он уходит оттуда, где такой программы нет или больше нет.

В новых чертах сдвинутого, стронутого с места театра должны обнаружиться контуры возводимого здания.

- Я не прошу снисхождения! Я прошу у театральной публики одного - объективного взгляда на то, что происходит сегодня в Художественном театре. Объективного взгляда.

Маленькая выставка. Предварительные итоги. На юбилейном вечере он читал строки Пастернака:

 "Достигнутого торжества
 Игра и мука -
 Натянутая тетива
 Тугого лука". 
 

Натянутая тетива... Мне всегда страшно за него.