Война

В жизнь К. С. Станиславского война ворвалась сразу же, бесцеремонно и грубо. Она застигла его вдали от родины, на тихом австрийском курорте, куда группа художественников приехала с семьями отдыхать и лечиться. Гармония жизни, отданной искусству, вновь и надолго оказалась нарушенной. Здесь, в Мариенбаде, "атмосфера быстро насытилась подозрительностью и враждою^*" по отношению к русским. Начались долгие, изнурительные, порою страшные дни возвращения из немецкого "плена" в Россию, описанные потом Станиславским в серии очерков, напечатанных в "Русских ведомостях".

^* (К.С. Станиславский, Собр. соч., т.5, стр. 499)

Станиславскому шел в это время 52-й год. Огромный седовласый и чернобровый человек, в расцвете сил и славы, с его особой благородно-репрезентативной пластикой и удивительной наивностью в делах практических, - он вдруг неожиданно подвергается унижению, издевательствам и оскорблениям. Как у истинно русского интеллигента, у него хватает мужества и достоинства стойко перенести все мытарства. Встав во главе всей группы интернированных русских, он с неимоверным трудом добивается отправки на родину. Через полтора месяца он вместе с М. П. Лилиной возвращается домой. Но душа его болезненно сжата тяжелой травмой: зверство, варварство, хамство человеческое, развязанное войной, поражают его. Как могло случиться, что Германия, где у него было столько друзей по искусству, вырастила "у себя целую новую породу людей с каменными сердцами^*?.."

^* (К.С. Станиславский, Собр. соч., т.5, стр. 509)

Раздумывая над этим вопросом, Станиславский не находит ответа и убеждается только в одном: нельзя уподобляться врагу, нельзя развязывать в самих себе варварские инстинкты. "В военное время, я знаю, - записывает он, - не надо говорить о доблести врага, на это есть другое время. Но не надо впадать в крайность, давая волю звериным чувствам. Можно дойти до варварства германских воинов, можно вызвать такое же варварское отношение и у нас к врагу, а это, как мы испытали на себе, очень вредно для нас же, русских, которые будут нести результаты нашей мести^*". Словом, пережитое за границей снова убеждает его в том, как прав был Сулержицкий в своем отвращении к войне. "Война так давит меня и всех, - признается Станиславский, - что приходится из последних сил напрягаться, чтобы работать в искусстве, которое стало таким лишним, ненужным^**".

^*(Записная книжка, 1914 г., XIV. Музей МХАТ, архив К. С, № 788, л. 92.)

^**(К. С. Станиславский. Собр. соч., т. 7, стр. 602-603.)

Новый сезон 1914/15 года Художественный театр открывает впервые старым спектаклем "Горе от ума". Перед началом в театре идет шумная патриотическая манифестация. А на сцене - светлый нарядный ампир новых декораций Добужинского, очаровательная мебель карельской березы, тот же влюбленный юноша, не "обличитель", но посерьезневший, обозленный Чацкий-Качалов (в очках а 1а Грибоедов), и совсем иной Фамусов, сыгранный теперь Станиславским почти беспощадно - как существо "вздорное, суетливое, самодовольное и необычайно, почти зоологически глупое", с "пухлым, очень некрасивым, совсем непородистым, но очень сытым - отъевшимся, разжиревшим лицом...^*" Добродушие снова уходит из сценических созданий актера, теперь он бичует "общественную обывательщину".

^*(Юрий Соболев. "Горе от ума". - "Театр", 29 октября 1914 г.)

А покуда в Петрограде (спешно переименованном Петербурге) идут диспуты на тему "Война и искусство", готовится сугубо национальный, патриотический и "демократический" репертуар ("война содействует демократизации искусства^*!"), покуда И. Бунин призывает писателей, артистов, ученых и художников подписаться под воззванием против немецких жестокостей, а художественники собирают табак и деньги для воинов на улицах Москвы, дают в их пользу концерты хора русских песенников (под управлением Москвина, с участием Вишневского, Массалитинова, Качалова, Грибунина, Александрова, Лужского, Берсенева, Попова и др.) - в это время в театре репетируют и выпускают "Смерть Пазухина" Щедрина.

^*(Толин. Война и искусство. - "Голос Руси", 22 ноября 1914 г.)

В пылающих красках Кустодиева, без всяких полутонов и светлых пятен, на сцене предстает "темная Русь - Русь жадная, озверевшая, дореформенная, неправая, Русь стяжателей, сребролюбцев, мздоимцев, лиходеев, горьких пьяниц...^*" Спектакль Немировича-Данченко явился резким предостережением против угрозы нашествия звериного варварства и в этом смысле звучал современно. В нем обличалась "Русь, задыхающаяся в лапах начетчиков и диких суеверий, борющаяся с антихристом, с одной стороны, Русь чиновная, мир хапуг и неправды черной" - с другой, где "травят жидов, воруют жен у живых мужей и подвергают телесному наказанию купцов" - с третьей, и, наконец, мир купеческого хамства, в упоении своего торжества кричащего: "шире дорогу, потомственный почетный гражданин Пазухин идет^**!". Режиссер воспринял "колючее, беспокойное искусство Щедрина" снова в духе Достоевского; в спектакле, окутанном тревожными длинными тенями, всех исполнителей охватывал "дух трагической комедии, почти трагического фарса, где из-под шапки шута выглядывает жуть достоевщины и страшный лик ухмыляющейся курносой^***".

^*(Юрий Соболев. "Смерть Пазухина". - "Театр", 5 декабря 1914 г.)

^**(Як. Львов. "Смерть Пазухина" в Художественном театре. - "Новости сезона", 6 декабря 1914 г.)

^***(Як. Львов. "Смерть Пазухина" в Художественном театре. - "Новости сезона", 6 декабря 1914 г.)