Революция

Всего восемь месяцев назад произошла Февральская революция. Художественники встретили ее дружелюбно, с надеждой. Казалось, что Россия, беременная революцией, наконец, разрешится от бремени, расстанется с деспотией во имя демократии. Казалось, что падение царизма несет с собой действительное освобождение страны, народа, интеллигенции. Театр надеялся, что теперь сможет стал, по-настоящему общедоступным, сумеет сбросить гнет цензуры, отринуть давление "буржуазно налаженных душ" и вкусов сытого "первого абонемента".

Вдохновленные этими иллюзиями, Немирович-Данченко и Станиславский посылают приветственную телеграмму председателю Государственной думы, в которой Московский Художественный театр выражал "чувство святого восторга и благородного преклонения перед свершившимся", веры в то, что грядущее "царство справедливости расчищает пути для утверждения высшей духовной красоты", и под конец торжественно заявлял: "Большое искусство по существу своему всегда революционно, и такое одоление правды над ложью наполняет сердца вольных художников светлой радостью, рассеивает подрывавшее их дух уныние и укрепляет их силы новыми надеждами^*".

^*(«Русские ведомости», 10 марта 1917 г.)

В марте 1917 года приходит весть об избрании К. С. Станиславского "почетным академиком по отделу изящной словесности" Российской Академии наук. Оба создателя МХТ становятся учредителями Акционерного общества "Московские общедоступные театры". Художественный театр отдает свой оборотный капитал в 50 тысяч рублей на "заем свободы".

Внутри театра жизнь течет по-прежнему. Идут бесконечные репетиции "Села Степанчикова" и "Розы и Креста". Ведутся споры о необходимости "сдвига" репертуара от натурализма в сторону отвлеченности пьес Блока и Тагора^*.

^*(Вл. И. Немирович-Данченко — К. С. Станиславскому, 23 апреля 1917 г. Музеи МХАТ архив Н. -Д., № 1720.)

В сентябре выпускается "Степанчиково".

В октябре празднуется 35-летие сценической и литературной деятельности Вл. И. Немировича-Данченко. 23 октября в помещении Первой студии М. Горький читает свою новую пьесу "Старик".

А вокруг театра бурлит неразрешившаяся народная революция, против нее стягиваются войска Временного правительства, готовятся к восстанию большевистские отряды, на улицах стреляют, пробираться в театр становится все труднее. И, наконец, 25 октября происходит новая революция - рабочая и крестьянская. Смутно понимая смысл этой революции, художественники поначалу называют ее только "переворотом".

Действительно, с точки зрения той отвлеченной, книжной "революционности", как ее понимали тогда Станиславский и Немирович-Данченко, эта новая революция была какой-то непонятной и "незаконной". ("Надо сказать правду, - признавался позже Немирович-Данченко, - когда пришла революция, мы испугались. Это оказалось не так, как представлялось по Шиллеру^*".) Конечно, они уже чувствовали, что правительство Керенского вовсе не помышляло приблизить то "царство справедливости", о котором они мечтали. Их "святой восторг" к осени уже заметно поостыл, равно как и надежды на освобождение от власти "буржуазно налаженных душ". (Недаром такой современной политической сатирой прозвучало "Село Степанчиково".) Но все-таки внутри театра еще сохранялась вера в постепенное буржуазно-демократическое преобразование страны.

^*(«Театр мужественной простоты».— «Известия», 26 октября 1938 г.)

И вдруг все иллюзии оказались поверженными. Случилось нечто такое, на первый взгляд, страшное, безжалостное и угрожающее, что воспринималось только как "насилие" и "катастрофа". Старым мастерам культуры казалось, что тот самый "бес разрушения", о котором пророчески предупреждали спектакли Достоевского, настиг Россию. Казалось, под угрозой было существование русской культуры. Стихия народного гнева, перехлестнувшая через край, уже готова была обрушиться и на старые театры как учреждения заведомо "императорские", "буржуазные". В ответ на этс театры прекратили спектакли.

Легко себе представить душевное состояние К. С. Станиславского в эти "десять дней, которые потрясли мир". Все его личные нелегкие переживания и обиды, связанные с "Селом Степанчиковым", сразу же отошли на задний план. Он думает только о судьбе театра, искусства, которому отдал жизнь, о судьбах русской культуры. В письмах он называет это время "ужасным", жизнь - "тяжелой и ненормальной". В свои 54 года он чувствует себя "старым человеком, которому осталось недолго жить и приходит время готовиться к смерти", признается, "как стало трудно жить, как трудно объяснять другим - свои чувства и понимать чужие^*".

^*(Из письма В. В. Лужскому (1917-1918 гг.). Музей МХАТ, архив К. С, № 5031.)

Тем не менее ни в эти тяжелые первые дни, ни позже Станиславский не помышляет об эмиграции. Он готов разделить со своей родиной все, что выпадет на ее долю. С истинно русской стойкостью и терпением, без всякой позы и аффектации он переносит все невзгоды гражданской войны. Со своей фабрикой он расстается без всякого сожаления, с полной готовностью помочь делу справедливости (недаром еще до революции, в сентябре 1916 года, он по собственной инициативе "отказался и от невероятных доходов, и от жалованья" на своей фабрике золотой канители. "Это, правда, бьет по карману, но не марает душу^*", - писал он дочери, имея в виду доходы, получаемые от войны).

^*(К. С. Станиславский. Собр. соч., т. 7, стр. 637.)

Теперь художник проникается сознанием неизбежности испытаний и "ужасов революции", "посланных всем нам за большие грехи". "Революция есть революция, - пишет он в августе 1917 года. - Опасная болезнь. Она не может протекать, как дивный сон. Ужасы и гадости неизбежны". Но что-то важное поддерживает его стойкость. Несмотря ни на какие испытания, он сохраняет прежнюю веру в силу искусства, которое способно переделать человека, жизнь. Он и теперь убежден в том, что люди искусства могут преодолеть все "ужасы" своим "эстетическим чувством". "Наступает наша пора, - убеждает он друзей. - Надо скорее и как можно энергичнее воспитывать эстетическое чувство. Только в него я верю. Только в нем хранится частичка бога. Надо, чтобы и война и революция были эстетичны. Тогда можно будет жить. Надо играть - сыпать направо и налево красоту и поэзию и верить в ее силу. Даже спор можно усмирить хорошей музыкой^*".

^*(Из письма В. В. Котляревской, 19 августа 1917 г. Музей МХАТ, архив К. С, № 4916.)

Вот почему месяц спустя после Октябрьской революции Станиславский выступает инициатором возобновления спектаклей не только в помещении Художественного театра^*, но и "под фирмою" театра Совета рабочих депутатов.

^*(Где спектакли возобновились 23 ноября 1917 г.)

Позиция Станиславского поддерживалась ощущением того, что новый демократический зритель, пришедший теперь в зал Художественного театра, принял и полюбил его искусство. "Этот зритель оказался чрезвычайно театральным: он приходил в театр не мимоходом, а с трепетом и ожиданием чего-то важного, невиданного^*". Впервые "общедоступность" стала для театра не символической, но реальной. Новые зрители с удивительной чуткостью воспринимали старые, дореволюционные спектакли художественников, даже те из них, которые, казалось бы, не могли быть "созвучны" времени. Так, непрямыми, почти необъяснимыми путями завоевали новую публику чеховские спектакли МХТ, особенно "Вишневый сад" с его скорбной поэзией расставания с прошлым.

^*(К. С. Станиславский. Собр. соч., т. 1, стр. 375.)

Позже, в 1925 году, Станиславскому казалось, что тогда новые зрители "Вишневого сада" "словно хотели передохнуть в атмосфере поэзии, проститься навсегда со старой, требующей очистительных жертв жизнью^*". Но в ту пору, о которой сейчас идет речь, самому ему вряд ли стала по душе мысль об "очистительных жертвах", он придет к ней позднее. Сейчас ему было достаточно того, что именно Чехов доходит, даже вызывает овацию зала, и это придавало ему в тяжелое время силы и веру в могущество искусства.

^* (К. С. Станиславский. Собр. соч., т. 1, 374)

Главной его целью, сверх-сверхзадачей его жизни теперь, в обстановке гражданской войны, становится спасение русского искусства. Вот мысль, которая не дает покоя Станиславскому. Он видит свой "гражданский долг громадной важности" - в спасении русского театра. "Русское театральное искусство гибнет, и мы должны его спасать, в этом наша общая обязанность, - призывает он художественников. - Спасти же его можно лишь таким путем: сохранить все лучшее, что создано до сих пор предшественниками и нами, и с огромной энергией приняться за новое творчество^*".

^*(К. С. Станиславский. Доклад на общем собрании Товарищества МХТ, 31 декабря 1917 г. Музей МХАТ, архив К. С, № 1116/2.)

Ради этой высокой цели и создает Станиславский свой проект "Театра Пантеон", выступая с ним впервые 31 декабря 1917 года на общем собрании Товарищества, где обсуждалось, кроме того, еще четыре различных проекта реорганизации МХТ. Как жить дальше Художественному театру? Способен ли он будет в своем прежнем виде соответствовать новым требованиям жизни?

Станиславский отвечает на этот вопрос решительным отрицанием. Он полагает, что театру необходимо полное обновление, так как за 20 лет жизни организм театра состарился, его создатели - "старики" - актеры устали. Теперь театру, как никогда, "нужна инициатива и свобода творчества". Свободы можно добиться только "путем образования отдельных автономных студий", где на основе общей системы может развернуться "индивидуальное творчество". "Распыления театра бояться не нужно: все лучшее, что будет создано в студиях, можно перенести на сцену основного МХТ. Тогда театр станет Пантеоном русского искусства, перед которым современный МХТ, с его "Скрипками", "Лапами" ("Осенними скрипками", "У жизни в лапах". - М. С), должен казаться банальным и вульгарным". Должны существовать "4 студии по 4-м формациям актеров", а "над всеми ими, как купол, будет выситься МХТ - Театр Пантеон^*".

^*(К. С. Станиславский. Доклад на общем собрании Товарищества МХТ, 31 декабря 1917 г. Музей МХАТ, архив К. С, № 1116/2.)

Убеждение Станиславского строилось не на теоретических домыслах. Все последние годы, отдавая много времени и души студиям (их было уже три, готовилось создание четвертой), он верил в то, что экспериментальную, поисковую работу можно вести только студийным порядком, видел, что именно в студиях вырастают крупные индивидуальности, интересные, самобытные таланты актеров и режиссеров. Несмотря на все трудности, недостатки и определенную ограниченность студийной работы, которая подчас приносила ему немалые огорчения и охлаждала его увлеченность, Станиславский был твердо уверен в том, что Художественный театр своими силами не сможет прийти к полному обновлению. Каждый геатр, как и человек, имеет свой возрастной предел, за которым должно произойти второе рождение. Иначе он сможет продержаться еще какой-то срок на старых запасах, а потом медленно, но неуклонно начнет угасать...