Приложение. Воспоминания об А. М. Азарине

Серафима Бирман

В радости, в горе, во всех переменах жизни очень недостает нам Азария Азарина - доброго, веселого, стойкого товарища, талантливого человека и артиста.

С. Г. Бирман. 20-е годы

Я не сумею представить себе Азария унылым. Он никогда унылым и не был. Он готов был на самый тяжелый, самый напряженный труд, лишь бы скорее перебороть все препятствия, которые стоят на пути к радости - личной и общей.

Внешностью Азарин совсем не походил на героя, он не был и аскетом, не был фанатиком - он был человеком чутким к красоте, к правде, он добивался их, но он был ненапряженным, свободным, и в этом - его обаяние, как в жизни, так и на сцене.

Азарий был горячо влюблен в жизнь, и жизнь отвечала ему взаимностью, он был удачливым.

Азарий любил и чтил сцену, и сцена была щедра и ласкова к нему. Его любили зрители, любили партнеры, с надеждой и уверенностью в благополучном исходе работы выбирали его режиссеры. Он был легкий. Это совсем не значит - легкомысленный.

Артист Азарин знал, что сцена - это не просто доски, а подмостки - это владения, где могут уместиться все страны, где есть приют всем временам. На сцену Азарин вводил за собой детей своего творческого воображения.

Из созданий его фантазии всех милее мне Борис Волгин - "чудак" загряжских болот, нет, энтузиаст великой страны, великих лет, человек нежный, сильный, чуткий, твердый. Азарин угадал ритм времени, в какое живет Волгин, и позволил нам почти явственно слышать биение волгинского сердца. Азарин показал Волгина человеком физически не могучим, но с широкой душой, вобравшей в себя необъятные просторы социалистической Отчизны, сроднившейся с самыми смелыми ее целями.

"...Слова о социализме плывут мимо пас, как лодки, не оставляя никакого следа в сердце. Энтузиасты хотят начинить эти слова пироксилином, чтоб они дробили не-поворотливые черепа и позволяли видеть горизонты. Энтузиасты хотят на деле показать, что они понимают значение этих слов и всю свою работу подчиняют им".

Эти слова произносил Азарин в роли Волгина, и я слышу звук его голоса, слышу специально для этой роли картавое "р". Я так ясно вижу его и сейчас. Помню его лицо, такое молодое, такое наивное, такое верующее.

Помню и его сапоги и его серую байковую толстовку.

Должно быть, уж очень горячее сердце было у Волгина- Азарина, и толстовка эта впитала в себя его жар и энергию. Я это знаю: мне пришлось ее надевать на себя в спектакле "Салют, Испания!". В этой пьесе Афиногенова я играла испанку, героическую мать. Нашили на азарин- скую толстовку черные кружева, вот и все ее видоизменение. Я отнеслась с полным доверием к костюму "чудака", и он сослужил и мне верную службу. Как будто и моя роль взошла на тех же хороших дрожжах.

Азарин был прирожденным комедийным актером, и именно поэтому так волновал он зрителей и партнеров в драматических местах своей роли. В Азарине не было занудливой драматичности, и его Волгин не был драматичным хронически. Печалился он налетами. Он мужественно переносил все потрясения и аварии, какие конвейером несла ему судьба. Сам Азарин ненавидел страдание и это чувство переносил и на сцену. Оттого страдания Волгина так хватали за сердце тех, кто смотрел на него. Артист не взывал к милосердию зрителей, оттого зрители так хотели счастья и успеха его Борису, они ценили в Волгине силу жизни и его предельную выдержку. Когда в четвертом акте Азарин - Волгин отдавал собаку Майка Дробному, в зале плакали. Восхищала мужественность этого "чудака", который сдерживал слезы, давил подступающие к горлу рыдания.

Азарин не отвергал форму, он любил ее, но не дозволял форме обосабливаться от содержания. Он пресекал все попытки формы выскочить вперед. Содержание и форма - только вместе.

Азарин - поистине характерный актер. Характерность была его стихией. Постижение целого в характере образа одаряло этого артиста особой мудростью, особой силой проникновения.

Как изумительно Азарин изображал Вл. И. Немировича-Данченко! Он произносил от лица Владимира Ивановича целые монологи по любому поводу, по любому заказу товарищей, по первому их требованию.

Не раз с "Чудаком" небольшой группой мы ездили в Ленинград. Часто при распределении железнодорожных билетов мы с Азариным получали места рядом. Вспоминаю одну поездку из Ленинграда в Москву. Азарин и я ехали в "Стреле", на верхних полках четырехместного купе. Я почему-то без всякой логики проснулась среди ночи. И тоже почему-то без всякой логики мне стало грустно. Все, кроме меня, спали. Я не привыкла к бессоннице. Одиночество начало меня тяготить. Я рискнула разбудить Азарина.

"Азара!" - позвала я его шепотом. Он не шевельнулся. Я дотянулась до него рукой и раскачала немного за плечо. "Азара!" - повторила я. Азарии с негодованием отпихнул мою руку: "Чего тебе?" - "Мне скучно".- "А мне какое дело? Я спать хочу!"-И снова сонно задышал.

"Владимир Иванович! - сказала я тогда тихим, очень тихим голосом,- как, по-вашему, прошли паши спектакли в Ленинграде?"

Так мгновенно, как проснулся Азарин, просыпаются только в балетах, казалось бы, беспробудно уснувшие "спящие красавицы".

Проснулся Азарин, но на верхней полке сидел уже не он, а сам великолепный и совершенно недоступный для меня в действительности Владимир Иванович Немирович- Данченко.

"Вы спрашиваете, как прошли ваши гастроли? - проговорил созданный Азариным Владимир Иванович, поглаживая на бритом лице вполне зримую мне бороду.- Я бы сказал, успешно, да, хотя... нет, впрочем, нет, впрочем, да".

И начался концерт. На одной полке поместился театр из одного актера - Азарина. На другой - зрительный зал из одного зрителя - меня. Концерт был изумительный. За Немировичем-Данченко явился Василий Васильевич Лужский, говорливый, остроумный, а его подвижные руки аккомпанировали веселому потоку слов и мыслей. Причем слова и мысли принадлежали Лужскому, только Лужскому и никому другому.

Концерт длился бы до утра. Я была в восторге от "исполнителей". Азарин - от оваций "зрительного зала". Но с нижней полки раздался внезапно чей-то сердитый шепот: "Что это вы? А ну, угомонитесь!" Шепот прервал наши восторги и погасил вдохновение Азария. Через секунду он уже спал и снова стал глух ко мне и нем для меня.

Азария нельзя вспомнить, чтобы не улыбнуться грустно и добро. Он оставил нам себя ясным, чистым, его немногие слабости умалились до размеров веснушек, и даже эти веснушки кажутся теперь милыми.

Его безвременная смерть не позволила нам увидеть его старше на десять-двадцать лет. Он так и остался в глазах наших молодым. И к нашей былой к нему нежности сверстников добавляется уже другая нежность, такая, как будто мы, теперешние, годимся ему в отцы и матери.

Азарина нет, но он был. То, что был на земле веселый и талантливый человек Азарий, то, что жил на сцене прекрасный артист Азарин,- это не только четко вписано в нашу память, это врезано в каждое сердце, которое хотя бы немного любило Азария, врезано привязанностью к нему и острым, как лезвие, чувством его утраты.