Писатель против литературы

О, заблуждение!.. испорченный народ! Куда ни обернись - в писателе урод!

Н. П. Николев. "Самолюбивый стихотворец"

Напоминаю вам, что я - благородный человек...

Из письма И. А. Крылова Я. Б. Княжнину

1

К концу 1786 года казалось, что судьба Крылова прочно определилась. Дружба с Дмитревским, близкое знакомство с Княжниным, Плавильщиковым, а возможно, и с Державиным, Николевым и Фонвизиным, покровительство Львова, Маврина, явное благоволение Соймонова придавали молодому литератору уверенности и сулили, если не служебную, то литературную карьеру.

Крылов уже четко проявил свои политические симпатии. Однако теперь, когда он как равный намерен был войти в круг писателей, перед ним вставала еще одна, и далеко не простая, проблема: выбор позиции литературной. Вернее, литературно-общественной.

Вариантов было немного. Широко распространенный тип литератора, откровенно работавшего на правительство,- например, известный одописец Василий Петров, называвший себя с гордостью "карманным стихотворцем" Екатерины,- был Крылову враждебен. Подпирать деспотизм и крепостничество он не собирался.

Был другой стиль литературно-общественного поведения - стиль Фонвизина, когда писатель накрепко связывал себя с политической оппозицией и подчинял литературную деятельность интересам соратников. Казалось бы, для Крылова это был органичный путь. По и он не привлекал Ивана Андреевича. Очевидно, его более всего устраивала "позиция развязанных рук", когда писатель выбирал, как ему поступать в том или ином случае, отвечая лишь перед собственной совестью и публикой - читателем, зрителем. Это была позиция мудреца Калханта из "Филомелы". Это была позиция, которую в какой-то мере пытались реализовать в жизни Сумароков, Державин, Княжнин.

Но молодой максималист Крылов шел еще дальше - он стремился к полной независимости и, как мы впоследствии увидим, готов был дорого за нее платить. В 1786 году он искал и нащупывал особую позицию. И "Сочинитель в прихожей" - первый шаг на этом пути.

Дворцовая набережная. Фрагмент гравюры И. Леба с картины Ж. Лепренса 1778 года

Героиня комедии - развратная барыня Новомодова. Это наша знакомая из "Кофейницы". Но если в опере автор многое "списывал с натуры", то теперь он ни о каком жизнеподобии не заботится. Новомодова из "Сочинителя" - развратная барыня вообще, характер развратницы. Распутство - главная и, по существу, единственная ее черта, определяющая и фантасмагоричность поведения: у нее десятки любовников, которых она принимает строго по расписанию.

Формальный сюжет комедии - попытка Новомодовой выйти замуж за графа Дубового. Но сюжет развернут столь скупо и условно, что комедия кажется бессюжетной. Истинное содержание пьесы - мытарства поэта и драматурга Рифмохвата.

Рифмохват, опять же, не живой человек, а характер продажного литератора. Он тоже некий писатель вообще, который пишет: "трагедии, комедии, поэмы... рондо, баллады, сонеты, эпиграммы, сатиры". Рифмохват попадает в прихожую Новомодовой с обычной целью - поднести ее жениху графу Дубовому тетрадь с пьесой и получить за это денежное вознаграждение и покровительство. Пустяковое, казалось бы, дело. Но выясняется, что для достижения цели необходимо пройти длинный и мерзкий путь унижений и притворств. Первый человек, которого писатель встречает в прихожей,- егерь графа Андрей, как и подобает избалованному слуге большого барина, грубый и нахальный по отношению к тем, кто от него зависит.

Но оскорбительное отношение Андрея есть более простодушный вариант отношения вышестоящих к литератору, явившемуся в прихожую.

Не лучше, чем Андрей, ведет себя горничная Новомодовой Даша. Она решила во что бы то ни стало женить на себе стихотворца - он все же благородный, имеет право носить шпагу. Но она не собирается подниматься до его уровня, а хочет низвести его до собственного. Библиотеку Рифмохвата Даша рассчитывает пустить на топку камина.

Если Рифмохват в момент появления на сцене еще сохраняет какие-то остатки собственного достоинства и самоуважения, то на протяжении трех действий их из него всячески вытравляют. Андрей и Даша наперебой стараются унизить его. Развращенные дворовые копируют пороки хозяев. Даша, шантажируя Рифмохвата тем, что очернит его перед графом, заставляет несчастного поэта постоянно целовать себе руки и ползать на коленях. Ее хозяйка требует, чтобы сочинитель, у которого "в голове все девять муз с Аполлоном", писал оду ее постельной собачке. И Рифмохват - по логике ситуации - все глубже и глубже погружается в пучину позора.

Малый театр у Аничкова дворца. Гравюра по рисунку К. Сабата. 1820-е гг.

Физическому надругательству подвергается сама литература - тетрадь с пьесой попадает под карету графа Дубового. В системе комедии факт весьма символичный. Но апофеоз унижения наступает, когда вместо своего творения Рифмохват по ошибке подает графу тетрадь со списком любовников Новомодовой и перечнем полученных за распутство подарков. По существу, это вовсе не ошибка - обе тетради результат разврата, в одном случае разврата физического, в другом - духовного. Ведь и Рифмохват, служитель муз, желал получить подарки за свое падение.

В финале он кричит: "Пойду и на всех вас буду писать сатиры".

К концу комедии следующие одна за другой сцены унижения Рифмохвата вытесняют остатки основного сюжета, давно уже отошедшего на второй план. Перед нами комедия характеров, где главные персонажи вбирают в себя сюжет, определяют его своими чертами, а не пребывают в нем и не раскрываются через него. Минуя Княжнина и Николева, Крылов во многом возвращается к принципам сумароковских комедий.

Нежелание подчинить действие сюжету, то есть подчинить героев событиям, внешним обстоятельствам связано со стремлением Крылова говорить об абсолютных принципах поведения, об этике поведения вне зависимости от сегодняшних нравов общества, от сиюминутных условий существования. Речь идет о личной ответственности - в любых обстоятельствах, в любой ситуации. Речь идет об основных жизненных установках, воплощенных в героях-масках: эти установки и действуют в комедии, обличая практическую несостоятельность ложных принципов.

Ожесточенность "Сочинителя" и вызвана тем, что решались кардинальные проблемы поведения, касающиеся непосредственно самого автора, стоящего на перепутье. Ведь в это время перед ним открылась карьера. И немаловажной пружиной вероятной и близкой карьеры были отношения Крылова и "вельможи".

Соблазняла ли юного сочинителя возможность пойти по известной дороге, пользуясь услугами влиятельного генерала и платя за услуги соответствующими стихами и умеренным подобострастием?

Генерал Соймонов был типичным екатерининским вельможей - в меру просвещенным, слегка меценатствующим, знающим дистанцию между собой и безродным литератором. Он охотно покровительствовал Крылову, очевидно, ожидая от него послушания и благодарности. К тому же и сознание собственного великодушия доставляло удовольствие. Будучи очень занят, Соймонов тем не менее находил время читать крыловские пьесы. Он, видимо, готов был продвигать своего подопечного по службе. Искренне желал юноше добра, но не способен был увидеть в нем человека. Его покровительство было оскорбительно, потому что, помогая, он не умел уважать тех, кому помогал. Л. Крылов требовал уважения к себе. Прежде всего уважения.

Костюмированный бал. Литография И. и Н. Вдовичевых. Первая треть XIX в.

Не затем он шел в литературу, чтобы терпеть генеральское похлопывание по плечу и снисходительное одобрение. Путь писателя - движение к истине.

Можно думать, что молодой, резво двинувшийся в гору драматург убеждал не столько будущего зрителя, сколько себя в мерзости и пагубности всякого иного пути. Именно этим вызвана страстность "Сочинителя в прихожей": нет, уж лучше было пойти и "писать на всех вас сатиры". Так Крылов и поступил, принимая все издержки подобного решения. Он хотел быть независимым. Он считал, что литератор ни перед кем не должен гнуть спину. Что идея покровительства, меценатства - ложная и опасная идея. Таким образом, он вступал в тяжелый конфликт с устоявшейся традицией.

Определить принципы литературного поведения в то время было очень важно. Екатерина проводила весьма тонкую внутреннюю политику, и привлечение литераторов на сторону империи являлось одной из серьезных ее задач. Средства, которыми императрица пользовалась, были самыми разнообразными - от золотых табакерок до высоких чинов.

Екатерина безусловно верила в воздействие театра на умы. Поэтому она сама писала пьесы. В том же 1786 году к обычным обязанностям статс-секретаря Храповицкого прибавилось много иных трудов. Все они зафиксированы в его дневнике. Интерес к театру возник с самого начала года. Храповицкий записывал:

"Февраль. 1. Приказано мне собрать прежние комедии: "О, время" и проч.

Май. 15. Переписывал оперу "Боеславича".

16. За переписку получил благодарность. Показывали начатую оперу "Ивана Царевича". . ."

Май-июнь ушел на "Ивана Царевича". Императрица писала, Храповицкий редактировал, переписывал.

Июль тоже не пропал зря.

"Август. 7. Переписывал историческое представление, подражание Шекспиру: "Жизнь Рюрика", только первый акт <...>.

20. Переписывал 2 акт "Рюрика" <...>.

24. Переписывал 3 акт "Рюрика".

28. Переписывал 4 акт "Рюрика" <...>.

Сентябрь. 1. Переписывал 5 акт "Рюрика".

4. Не спав ночь, переписывали мои секретари два экземпляра "Рюрика". Были поправки князя Потемкнна <...>.

8. Переписывал 1 акт ,,Олега""^*.

^* (Храповицкий А. В. Дневник, с. 8-9.)

В октябре императрица уже пишет "Игоря", а в ноябре комедию "Расточитель", тоже подражание Шекспиру.

И. А. Крылов. Рисунок О. Кипренского. 1810-е гг.

Императрица старалась поставить драматургию себе на службу. Крылов старался объяснить, что это недопустимо.

2

Традиция русской "литературной комедии" началась не с Крылова. В 1750-х годах Сумароков написал две комедии, которые легко расшифровывались современниками как памфлеты на Тредиаковского - литературного противника автора: "Тресотипиус" и "Третейский суд". Цель Сумарокова была четкая - высмеять своего врага, показать его глупость, некомпетентность, вздорность его критики. Повод был очень конкретным, а смысловое воздействие ограниченным.

Через два десятка лет, в 1775 году, Николев написал комедию на Сумарокова - "Самолюбивый стихотворец". Комедия эта, любопытная во многих отношениях, прямо связана с крыловскими делами.

В Москве, что специально оговаривается, живет знаменитый поэт Надмен. Никак нельзя сказать, чтоб это была памфлетная фигура. Надмен талантливый поэт, это никем в комедии не оспаривается. Надмен - натура сильная, суровая, цельная. Он фанатично предан своему делу - сочинению трагедий. Его приводит в ярость порча языка. Он страшен двум категориям людей: стихотворцам, которых почитает поголовно бездарными, и подьячим, "крапивному семени". Таков был и Сумароков.

Собственно, к Надмену предъявляются только две претензии: необычайное самомнение, уравнивающее его в собственном сознании с Расином и Корнелем, и нетерпимость к другим писателям. Надмен в прекрасных стихах обличает не каких-то отдельных бездарных писак, но всю литературу, идущую ему на смену. И предъявляет ей обвинения, которым бесспорно сочувствует сам Николев.

 А эти гадины. . . безумны рифмачи, 
 Пускают в свет стихи как будто калачи. 
 Без всякого стыда повсюду их читают. 
 Но страннее всего, что их же почитают, 
 Что многие глупцы в стихах такого пня 
 Возносят похвалой, подобно как меня! 
 За что ж? За то, что он, не ради вечной славы, 
 Но ради гнусной мзды, забывши честны нравы 
 И долг писателя, который и царя 
 Не должен восхвалять, в царе пороки зря, 
 Не постыдится ввек за деньги и уроду 
 На красоту его писать похвальну оду, 
 Равно бездельнику - на добрые дела 
 Или на ум того, глупее кто осла!

Сама по себе позиция могла вызвать только уважение. Комический эффект давало лишь то обстоятельство, что в отрицании современной литературы Надмен заходил слишком далеко и утверждал:

О нравы! наконец могу ли вас исправить,

Могу ли к истине умишко ваш наставить,

Чтоб вы призналися, что только лишь Надмен

Пороков и страстей есть правильный безмен!^*

^* (Николев Н. П. Самолюбивый стихотворец. - В кн.: Стихотворная комедия конца XVIII - начала XIX в. М.; Л., 1964, с. 90-91.)

Максимализм и уверенность в абсолютной исключительности создавали, однако, в быту серьезные затруднения для близких Надмена. Когда жених племянницы Надмена Чеснодум, желая сделать приятное будущему тестю, сочинил и представил свою трагедию, то ему тут же было со скандалом отказано в руке Миланы. И понадобилась хитрая интрига, чтобы убедить Надмена, что истинный автор взбесившей его трагедии вовсе не Чеснодум, а петиметр Модстрих.

Бурный и вздорный характер Надмена вполне соответствовал стилю поведения Сумарокова в 1770-х годах. Желая изобразить смешные стороны его поведения, сохраняя, впрочем, уважение к личности в целом, Николев вполне преуспел в выполнении замысла. Но возникает вопрос: зачем ему это было нужно? Что было побудительным импульсом к полуосмеянию знаменитого писателя?

Можно было бы предположить, что молодой Николев, только что вступивший па драматургическое поприще, боролся против тормозящего литературный процесс влияния вчерашнего кумира, против засилия Сумарокова в театре. Но ни о каком засилии в 1775 году речи не было. Отринутый Екатериной, затравленный московским главнокомандующим Салтыковым, осмеянный публикой, Сумароков доживал дни в древней столице, глуша тоску пьянством. Вскоре он умер в нужде.

Странная, смешанная с уважением, памфлетность, неактуальность нападок на Сумарокова в тот момент заставляют думать, что не только в умирающего поэта целил Николев своей комедией. ..

У Надмена, как уже говорилось, есть племянница Милана, а у Миланы жених Чеснодум. И Чеснодум подносит Надмену трагедию.

У Сумарокова была дочь. А у дочери жених - Яков Борисович Княжнин. И Княжнин, что было широко известно, поднес Сумарокову свою трагедию "Дидона".

Сумароков принял подношение совсем не так, как Надмен. Но Николев вывернул ситуацию, и под ударом оказался именно Княжнин.

Что заставило Николева в 1775 году напасть на Княжнина, тоже не очень ясно. Но нападение шло по двум линиям. Во-первых, в пьесе все время речь идет о том, что для Чеснодума сочинение трагедий - занятие случайное, что это совершенно не его дело. В финале Надмен уговаривает будущего зятя не прикасаться к перу - "Мне б только не писал трагедий Чеснодум".

И. А. Крылов. Рисунок О. Кипренского. 1816

Но в 1775 году Княжнин и так не писал трагедий. Он был в глубоком несчастии. За два года до того, как Николев написал памфлет, Княжнина судили за растрату казенных денег, приговорили к смертной казни, потом заменили приговор лишением чинов и исключением из военной и всякой прочей службы. Тут получает новый, издевательский смысл имя Чеснодум. И когда, благословляя жениха и невесту, Надмен требовал от него: "Будь честный человек", то это звучало злым напоминанием о недавнем прошлом. И когда Надмен наставлял зятя: "Но более всего не думай быть творцом", то это выглядело пародией на хрестоматийную историю - отец русского театра благословляет преемника...

Таким образом, оказывается, что комедия высмеивала не столько погибающего Сумарокова, сколько выброшенного из литературной жизни Княжнина. Объяснить все это трудно, даже держа в памяти жестокие нравы того времени, когда литературные разногласия почти неизбежно приводили к личной вражде.

Написанная в 1775 году пьеса Николева увидела сцену только в 1781 году. К этому времени дела Княжнина поправились, он стал популярнейшим драматургом и доверенным лицом генерала Бецкого.

В 1781 году комедия была поставлена в своем первоначальном виде. Но затем - по мере изменения общественной и литературной ситуации - драматург перерабатывал и дополнял текст, усиливая антикняжнинские и антиекатерининские акценты.

В пятом действии (в первом варианте в комедии было три действия) петиметр Модстрих совершенно неожиданно заявляет: "Признаться... двор мне мил. И я иного бы... немножко... там затмил".

 И все бы шло не так, как в ней идет теперь. 
 Взъерошил бы тотчас и высших я и низших.

И далее болтливый щеголь открывает Милане и ее служанке Марине, за кого бы он, получив власть, принялся в первую очередь.

 Я б этих. . . апропо, хочу спросить у вас... 
 Я чай, вы слышали... что здесь в Москве у нас 
 Какое-то нашлось собранье мартинистов? <...> 
 Род... древних кабалистов... 
 Каких-то христиан... 
 О, ежели бы вы все знали их проказы! <...> 
 Я сам в их секте был... всем сродно любопыство*.

^* (Николев Н. П. Самолюбивый стихотворец, с. 162.)

В 1775 году действительно появилась известная книга Сен-Мартена "О заблуждениях и истине". Но до "собрания мартинистов" было еще далеко. Масонские ложи, существовавшие в Москве в середине 70-х годов, не имели прямого отношения к мартинизму. Вопрос этот стал актуален после 1779 года, когда развил энергичную деятельность переехавший в Москву Новиков.

В 1780 году Екатерина выпустила антимасонскую брошюру "Тайна противонелепого общества, открытая непричастным оному". С этого времени началась борьба правительства против масонства. И вся эта сцена, написанная Николевым уже в восьмидесятых годах, есть не что иное, как пародирование толков и сплетен в московском обществе и усилий императрицы. Открывший масонские тайны Модстрих воспринимается в связи с "Тайной противонелепого общества". Тем более, что в этом диалоге вдруг возникает на мгновение новый персонаж, чтобы опять исчезнуть. Модстрих, жалуясь на колдунов-масонов, говорит:

Модстрих. Да, чуть-чуть из меня не сделали сверчка.

Марина (смеючись). Что ж? В превращении не много было б дива.

Чудихина была вас менее счастлива.

Модстрих (поклонясь). Покорный я слуга Чудихиной твоей^*.

^* (Николев Н. П. Самолюбивый стихотворец, с. 164.)

Что являет собою Чудихина, которой менее повезло в общении с масонами, чем Модстриху, как не насмешливый кивок в сторону создательницы "Тайны противонелепого общества"?

Михайловский замок с площади Коннетабля. Картина Ф. Я. Алексеева. Масло. 1800

В 1781 году комедия Николева била в двух направлениях. Но реакция последовала со стороны Княжниных. А. А. Шаховской в "Летописи русского театра" писал: "При представлении сей комедии, <...> в первый раз послышался в русском театре мстящий за Сумарокова свист. Говорят, что он раздался из ложи дочери его, К. А. Княжниной, и повторился во многих местах и многими зрителями, оскорбленными поруганием отца нашего театра"^*.

^* (Шаховской А. А. Летопись русского театра. - Репертуар русского театра, 1840, кн. 2, с. 3.)

Но дело было уже не в Сумарокове. Николев ясно указал на истинных противников в резкой эпиграмме:

 В уединение ко мне доходит слух, 
 И оный слух не лживый, 
 Что стихотворец мой самолюбивый 
 Парнасских раздражил клопов и мух; 
 Что к ним в собрание одна пристала дама, 
 Что вышла на меня сатира, эпиграмма, 
 И что... но время нам им, Муза, отвечать: 
 Видь мухи-то, клопы... не лучше ли молчать? 
 А дама?.. эта дама 
 На мужа и себя давно уж эпиграмма*.

^* (Николев Н. П. Творения. М., 1798, т. IV, с. 251.)Использовав в этих стихах строчку из монолога Надмена - "Парнас!.. драгой Парнас! к тебе ль ползут клопы?", восходящую к Сумарокову, Николев давал понять, что в данном столкновении он и покойный Сумароков в одном стане, а в "парнасские клопы и мухи" попала чета Княжниных.

Однако есть основания думать, что первый публичный удар в этой баталии нанес не Николев. В том же 1781 году, печатая в типографии Новикова "Розану и Любима", Николев предпослал пьесе письмо к издателю, исполненное негодования и ярости против литературных врагов: "По несчастию в семье не без урода и для того нередко мы видим, что молодые люди, желая приобрести имена сочинителей, приобретают их или гнусными сатирами, или пасквилями, в которых за недостатком здравого рассудка и познания в науках порицают не порок, а человека, не сочинение, а сочинителя, и что еще и того дерзновеннее, осмеливаются ругать писателей, называя их по фамилиям, переменяя токмо в оных по некоторой букве. Жалкое состояние необузданной молодости!"^* Эта филиппика бьет по молодому В. В. Капнисту, опубликовавшему за год до того в журнале "Санкт-Петербургский вестник" сатиру, где высмеивался целый ряд писателей под слегка измененными фамилиями и в том числе Николев, названный Никошевым.

^* (Николев Н. П. Розана и Любим. М., 1781, с. 89-90.)

Литературная ситуация в тот момент была напряженной и запутанной. Ожесточенно боровшиеся между собой литературные группировки сталкивались либо блокировались по причинам, теперь далеко не всегда понятным^*. Но для нас важно, что в издании "Санкт-Петербургского вестника" деятельное участие принимал Княжнин. А одним из сторонников автора "Сорены" в Петербурге был Дмитревский. Друг Николева литератор Ф. Г. Карин, приехав в Москву из северной столицы, писал ему: "Мне много кой-чего надобно тебе сообщить от Дмитревского и о том расположении литературы, в каком осталась оная в Петербурге по мой отъезд"^**.

^* (Расстановка сил в этот момент прекрасно показана в статье В. П. Степанова "К истории литературных полемик XVIII в.". - В кн.: "Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год". Л., 1978.)

^** (Цит. по кн.: XVIII век. Сборник 3, с. 513.)

Едва ли не больше, чем самого Княжнина, Николев ненавидел Княжнину-Сумарокову. Кроме приведенной уже эпиграммы, он посвятил ей оскорбительную притчу "Мартышка". Это и неудивительно, ибо сатирические нападки на Николева и его друзей вдохновляла именно она. Литератор М. Н. Муравьев писал в мае 1781 года: "Некто Арсеньев, покровительствуемый Княжниною, трудится над несколькими сатирами против Николева, Карина..."^*.

^* (См.: Степанов В. П. К истории литературных полемик XVIII в. - В кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с. 138.)

Русский XVIII век трудно было удивить резкостью литературной полемики и жестокостью личных выпадов. Но война Николева и его сторонников с кланом Княжниных отличалась даже по тем временам редкой ожесточенностью.

Михайловский замок с площади Коннетабля. Фрагмент

В 1787 году Николев напечатал "Самолюбивого стихотворца" в "Российском феатре". А через год на Княжниных напал Крылов. Почва для этого конфликта, как мы видели, была подготовлена традицией, но, кроме давней литературной распри, у Крылова имелись причины вполне конкретные - как личные, так и общественные.

Девятнадцатилетний драматург написал комедию-памфлет "Проказники", вызвавшую самый громкий литературно-театральный скандал последних десятилетий XVIII века. Крылов, как всегда, даже участвуя в схватке группировок, двинулся вполне оригинальным путем. Воспользовавшись некоторыми мотивами Николева, как было в случае с "Филомелой" и "Сореной", Иван Андреевич переключил проблематику "Стихотворца" в совершенно иной план.

Действие "Проказников" происходит в доме знаменитого драматурга Рифмокрада. Его жена Таратора - бездарная поэтесса, распутница и склочница, держит мужа под башмаком, изменяя ему на каждом шагу. Сам же Рифмокрад, довольно безобидный господин, занят тем, что из кусков французских трагедий лепит свои. Интрига вертится вокруг обычной для комедии того времени задачи: за кого выдать дочь Рифмокрада Прияту, за достойного юношу Милона или за глупого, трусливого и бездарного поэта Тянислова. Интрига несложна, ибо не в ней дело. Она разрешается таким же буффонадным путем, как в "Бешеной семье" или в "Сочинителе в прихожей".

"Проказники" развивали проблематику "Сочинителя". Если там показано, что бывает с литератором, решившим продавать талант, то в "Проказниках" зритель получает возможность заглянуть в мир, из которого выходят такие литераторы.

Дом Рифмокрада - литературный дом. Здесь все пишут стихи, даже доктор. Начинается действие с того, что Таратора, которую причесывает лакей Иван, сочиняет элегию своему любовнику - доктору Ланцетину, пытаясь перечислить в ней все его достоинства.

Михайловский замок. Фрагмент гравюры Г. Лори. 1804

Литературные нравы, представленные в доме Рифмокрада,- удивительное смешение европеизма, образованности и преданности ремеслу с простаковскими замашками и нравственной нечистоплотностью. Млеющая от поэтического восторга Таратора, не выпуская пера из рук, может крикнуть слуге: "Да знаешь ли ты, что я дух из тебя вымучу палками?" Из литературной дамы тут же выглядывает знакомая нам Новомодова.

Постоянный посетитель рифмокрадова дома поэт Тянислов приносит литературные сплетни. Заключаются они в том, что Рифмокрад заимствует сочинения из иностранных авторов. Литературное соперничество, литературная вражда - все кипит в рифмокрадовом доме. Но если в "Сочинителе в прихожей" Крылов трактовал проблему взаимоотношений литераторов и сильных мира сего в общем плане, то в "Проказниках" он конкретен.

Прежде всего, он рядом ясных намеков обозначает преемственность своего памфлета по отношению к "Самолюбивому стихотворцу". Николев писал, как мы помним, в ответ на возмущение Екатерины Александровны Княжниной:

 А дама? .. эта дама 
 На мужа и себя давно уж эпиграмма.

Тянислов же, когда Таратора в сердцах спрашивает его: "Что ж! не эпиграмму ль ты на меня хочешь написать?" - отвечает: "Что там в эпиграмме, где ты сама; а я еще не столь великий автор, чтобы написать эпиграмму смешнее тебя".

Далее одно из действующих лиц оказывается то племянницей, то дочерью Рифмокрада. Путаница появилась отнюдь не случайно. В рукописном варианте комедии Крылов, следуя за Николевым, назвал девушку племянницей. Но у Княжниных не было племянницы, а была дочь. Чтобы усилить сходство с прототипами, драматург, отдавая пьесу в печать, изменил характер родства. Но для сохранения преемственной связи оставил в доброй половине случаев Прияту племянницей героя.

Для современников почти за каждым персонажем пьесы стоял реальный прототип. Крылов сделал все возможное, чтобы у читателя и зрителя не возникло никаких сомнений относительно адреса памфлета. Так, Тянислов, обращаясь к доктору Лапцетину, говорит: "Vien, mon ami!" Первое слово сознательно искажено - надо: "Viens". Но дело в том, что фамилия домашнего врача Княжниных, занимавшегося, как и Ланцетин, стихотворством, - Виен. В печатном варианте восстановлена правильная форма. Хотя неизвестно Крыловым ли. Кто-то из лиц, связанных с типографией Академии, где печаталась пьеса, мог счесть ошибку случайной. Впрочем, и в этом виде каламбур не терял смысла.

В комедии есть персонаж сюжетно абсолютно лишний, но играющий важную "опознавательную" роль,- княжна Тройкина. Еще Н. И. Греч утверждал, что княжна введена с единственной целью, чтобы могла прозвучать реплика: "Так это портрет княжнин". Так было в рукописи, ходившей по рукам. В печатном тексте Крылов, очевидно, вынужден был заменить "княжнин" на "сестрин", поскольку княжна - сестра одного из героев. Но "опознавательная" роль княжны на этом, как мы увидим, не кончается.

За бездарным Тянисловом для современников вставал одописец Караганов, а неуклюже-гремучую оду Тянислова "В полунощь ночи мрак восстал..." исследователи считают прямой пародией на карабановские оды.

При всей обидности николевский памфлет на Сумароковых - Княжниных по сравнению с "Проказниками" - просто собрание комплиментов. Главный, постоянно повторяющийся мотив обличения в "Проказниках" - воровство: литературное и не только литературное. Тянислов говорит о Рифмокраде дядюшке Милона Азбукину: "Невежи ему удивляются, но я могу доказать, что у него ничего собственного нет, а все краденое".

Азбукин. Вот те раз! Как же племянник писал ко мне в деревню - очень честный человек!

Тянислов. Да, сударь, его таким почитают.

Азбукин. Однако ж у нас, в деревнях, честные дворяне не крадут, друг мой! (II, 235).

Эта настойчивая игра со словом "честность" применительно к человеку, которого с первых строк комедии упорно обвиняют в воровстве, сразу напоминает тот же прием в "Самолюбивом стихотворце", где Княжнин, только что осужденный за растрату, называется Чеснодумом.

Мотив литературной кражи все время двоится. Автор настойчиво намекает, что его герой и вне литературы нечист па руку. Тетушка Милона, княжна Тройкина, говорит Рифмокраду: "Лет пять, шесть тому назад, говорят, настроил такие штуки, которые совершенно доказывают, что ты мало думаешь о своей головушке". И легкомысленный Рифмокрад сокрушенно признается: "Помню, помню, матушка".

По всей комедии рассыпаны фразы, воспринимающиеся как намеки на историю отношений Княжнина с Крыловым. Рифмокрад говорит об одном персонаже: "Он человек молодой и ученый, а я ищу себе приятелей из таких людей". Очевидно, по этой причине юный Крылов был приглашен в дом Княжнина. Но в дальнейшем мягкий и воспитанный Княжнин по тем или иным причинам стал, видимо, оказывать неблагоприятное влияние на литературную судьбу своего младшего коллеги. Литературный двойник Княжнина - Рифмокрад говорит жене: "Так и должно жить в нынешнем свете, душа моя! Надобно выталкивать так, чтоб за то благодарили".

Шуто-трагедия 'Подщипа, или Трумф'. Список

Дискредитация Княжнина идет по всем линиям. Его пристрастие к заимствованию сюжетов, обычное в ту пору дело, его "переимчивость" подается как злостный плагиат, его человеческая мягкость - как жалкая бесхребетность. Рифмокрад лжив и непостоянен, он готов предать любого из своих младших друзей в угоду капризам жены. Черта, чрезвычайно важная для понимания, как мы увидим дальше, человеческих основ конфликта. В уста Тараторы вложены двусмысленности, ставящие под сомнение даже мужскую состоятельность жертвы памфлета.

Презрение и сарказм водят пером Крылова. Но когда дело доходит до Тараторы - Екатерины Княжниной, урожденной Сумароковой, то вперед выступает чистая ненависть. Нет такого порока, которым не обладала бы супруга Рифмокрада. Она чудовищно распутна - мотив супружеской измены постоянно возникает на протяжении пьесы. Понятия нравственности для Тараторы просто не существует. Она прочно становится в ряд с персонажами предыдущих крыловских пьес, в которых исследовалось бедствие неуправляемых низменных страстей.

В грош не ставя своего доверчивого и слабого мужа, Таратора тем не менее эксплуатирует его литературную славу. Она вздорная, самолюбивая, эгоистичная особа. Любимое развлечение этой хозяйки литературного дома - стравливать своих посетителей. "То-таки ты великая проказница, моя матушка! - говорит ей княжна Тройкина.- Знаешь ли, мой батюшка, как она любит ссору, что гостей к себе, как петухов, собирает!" И это очень важное свидетельство для понимания обстановки в доме Княжниных и взаимоотношений Крылова со знаменитым драматургом. Тараторе ничего не стоит в угоду своему возможному любовнику выгнать из дому человека, который еще недавно числился в друзьях. Вообще, самодурство Тараторы, ее нетерпимость и недоброжелательность к "низшим" подчеркивается Крыловым постоянно...

Вся интонационная основа "Проказников" говорит о напряженном личном отношении автора к происходящему. Это - сведение счетов не только с конкретными людьми, но с определенным отношением к литературе.

Литература - нечто могучее и священное - используется обитателями рифмокрадова дома безобразно неподобающим образом. Для них она - предмет бытовых спекуляций: стихи идут, как ассигнации, ими расплачиваются за услуги любого рода. Ложная литературная репутация хозяина дома прикрывает распутство, жадность, бездушие.

Крылов не говорит, кричит: смотрите, кого вы избрали властителями дум, учителями жизни! Смотрите: за высокими словами (к тому же крадеными) скрываются низкие дела! Эти литераторы не имеют права никого учить, у них нет оснований обличать пороки, они сами порочны!

Человек Просвещения, Крылов верил, что мир должен быть преобразован словом - разумным, гневным, обличающим. В общей системе воздействия человека на мир русские просветители отводили литературе едва ли не первенствующее место. А в литературе наибольшие надежды возлагались на театр.

Крылов приехал в Петербург, представляя себе литературу храмом, а литераторов небожителями. За первые три-четыре года пребывания в театральных и литературных сферах он убедился, что действительность не вполне соответствует таким представлениям. И "Сочинитель в прихожей" и "Проказники" - следы отчаянной попытки молодого драматурга навести порядок в мире литературы, сделать ее достойной высокого назначения. Это было главной мыслью и задачей его в 1786-1788 годах, потому как много страсти и риска вложил он в борьбу. Он оставил другие темы и проблемы, волновавшие его прежде. Очевидно, он решил, приступая к выполнению своей жизненной задачи - исправлению умов и нравов в России, - расчистить поле деятельности.

Отчего, однако, для главного и безжалостного нападения Крылов выбрал Княжниных?

На протяжении 1770-1780-х годов в русской словесности тле острая междоусобная борьба. По ряду причин Крылов оказался в стане противников Княжнина. В оценке княжнинского творчества он прямо следовал за старшими друзьями. Вспомним приведенные выше "замечания" Дмитревского на трагедии Княжнина. Репутация автора "Дидоны" как писателя сугубо подражательного в литературном кругу, сформировавшем Крылова, не вызывала сомнений. И когда молодой полемист прозвал писателя Рифмокрадом, то он только памфлетно заострил формулировки своих учителей.

Вид на Гостиный двор.Фрагмент гравюры Б. Патерсена. Начало XIX в.

В "замечаниях" Дмитревского видны следы давних общественных расхождений. "Екатерине II угодно было видеть на российском театре представление римского Тита. Она препоручила директору своего театра Бибикову выбрать человека, на которого мастерскую кисть можно было бы положиться в начертании сей картины. Задача предложена г. Княжнину, и он тотчас отгадал смысл и цель оной. В три недели трагедия под названием "Титове милосердие" была готова, и Тит представлен был па придворном театре в чертах таких, в которых подлинника нельзя было публике не узнать в своей монархине"^*. И если мы вспомним, что "Титово милосердие" должно было прославить гуманный триумф императрицы над панинской партией, то вполне понятно ироническое отношение друга Фонвизина Дмитревского к "отгадыванию" желаний Екатерины. Разумеется, Дмитревский упрощает здесь позицию Княжнина, но такова была точка зрения группировки.

^* (Словарь русских светских писателей т. 1, с. 290.)

Решительным критиком Княжнина выступил и единомышленник Дмитревского и Крылова - П. А. Плавильщиков. Когда в 1784 году большой успех достался па долю комической оперы Княжнина "Сбитенщик", Плавильщиков сочинил драматическое возражение на нее: оперу под названием "Мельник и сбитенщик - соперники". Здесь предпочтение отдавалось "Мельнику" Аблесимова, а Княжнин опять же обвинялся в подражательности. Некоторое время спустя Плавильщиков пишет пьесу, где еще острее полемизирует с Княжниным: в трагедии "Рюрик" он взялся опровергнуть концепцию княжнинского "Вадима".

Таким образом, нападая на Княжнина, Крылов действовал в соответствии с обыкновениями своего литературного круга. Но у него, судя по всему, были и собственные основания не любить Княжниных. Младший современник Крылова Греч утверждал, что ссора началась с оскорбления, публично нанесенного Екатериной Александровной Княжниной молодому драматургу. Это вполне подтверждается анализом фигуры Тараторы.

По Гречу, у Крылова с Княжниной состоялся следующий диалог: "Что вы получили за ваши переводы?" - спросила Княжнина у Крылова, закончившего по заказу Соймонова перевод оперного либретто "Инфанта Заморы". "Мне дали свободный вход в партер". - "А сколько раз вы пользовались этим правом?" - "Да раз пять". - "Дешево же! Нашелся писатель за пять рублей"^*.

^* (Греч Н. И. Газетные заметки. - Северная пчела, 1857, № 147.)

(Крылов, как уже говорилось, действительно, получил постоянный билет в рублевые места.)

Диалог этот вполне возможен, особенно если учесть, что Крылов был близок к дому Княжниных, а потом отдалился, найдя других друзей. У Княжниной, самолюбивой и, судя по всему, тщеславной, это должно было вызвать раздражение и желание уязвить отступника. Смысл ее насмешки расшифровывается просто: чего же ты добился, уйдя от нас?

Но Крылов, конечно, полагал, что заслуги литератора не измеряются гонорарами и поощрениями. Не только насмешливая интонация, но и сам вопрос мог взбесить его. Он хорошо знал дом Княжниных и не признавал за ними права судить себя.

Разумеется, нет оснований в этом конфликте безоговорочно становиться на сторону Крылова. Ощущение трагического недоразумения не оставляет каждого, кто непредвзято рассматривает обстоятельство ссоры двух столь значительных людей, которым пристало быть союзниками, а не врагами.

Крылов, побуждаемый мстительным чувством и верный своим литературным установкам, чудовищно гиперболизировал пороки противников. Он был несправедлив к Княжнину - талантливому драматургу, человеку широчайшей культуры и высокой преданности литературному делу. Княжнин при весьма возможных человеческих недостатках обладал несомненной стойкостью и чистотой в плане общественном. Он был автором отнюдь не только "Титова милосердия" и "Владисана", но и тираноборческих трагедий, в том числе знаменитого "Вадима", быть может, самой замечательной, наряду с "Недорослем", политической пьесы XVIII века в России.

Легенда о его гибели после допроса в Тайной экспедиции при всей недостоверности, безусловно, не случайна.

В ситуации с "Проказниками" в крыловском характере открылись неожиданные и несколько пугающие черты. Он, как видим, мог быть безжалостным и жестоко несправедливым, когда задевалось его человеческое и литераторское самолюбие.

Дворцовая набережная и Зимний дворец. Фрагмент гравюры Б. Патерсена. Начало XIX в.

Однако суть конфликта, конечно, не в особенностях натур противников, даже не в их принадлежности к различным литературно-общественным группировкам. Под внешним кипением страстей лежали куда более серьезные причины.

Опираясь на крыловскую драматургию, мы можем сказать, что, по его мнению, писателю надлежало проповедовать резкие истины, не оглядываясь ни на кого и ни от кого не завися. Это требование неизбежно сталкивалось с существенной чертой современной ему русской литературы. Служение обществу пером не представлялось литераторам той поры высочайшим и единственным. Литература была дополнением к служению государственному. Органичное в своей независимости литераторство пушкинской поры брезжило далеко впереди. И, пожалуй, Иван Крылов был единственным в 1780-1790-е годы, кто сознательно и целеустремленно ориентировался именно на такое литераторство. Конечно, современники Пушкина исходили из иных понятий об отношениях государства и отдельной, частной личности, чем Крылов. В основе его позиции - наивная вера в силу слова, в государственный смысл миссии писателя. Он пытался осуществить на практике буквально понятые просветительские декларации.

Между тем как раз постепенный отход от просветительства определял духовное развитие Княжнина. В своем творчестве он начал исторически необходимое, очень важное и продуктивное для дальнейшей русской литературы разрушение непротиворечивого в своей сути мира Просвещения. Вот чего не могли простить ему Дмитревский и Плавильщиков. Вот что было в глазах Крылова черным предательством, тем иудиным грехом, за который Княжнин подлежал моральному уничтожению.

3

"Проказники" были написаны, размножены и пущены по рукам. Кроме того, Крылов представил их Соймонову, своему начальнику. Не подозревая о личной подоплеке комедии, генерал принял ее благосклонно. И тут слухи о памфлете дошли до адресата. Княжнину подробно пересказали "Проказников" и, естественно, он пришел в бешенство. Некий, как он выражался, "честный человек" сообщил ему, ссылаясь на Крылова, что комедию правил Дмитревский и, по мнению Ивана Андреевича, правил неудачно. Все это Княжнин написал в раздраженном и возмущенном письме Дмитревскому. Дмитревский, действительно, правил комедию, что свидетельствует о далеко не идиллических отношениях его с Княжниным. Дмитревский не счел нужным оправдываться, а просто передал содержание письма своему молодому другу.

Наступил момент, когда нужно было выбирать - стараться погасить конфликт или же обострять его. Крылов выбрал второе. Он написал письмо Княжнину, с издевательской ясностью подтверждающее, что памфлет направлен именно против него, Княжнина, его жены, его дома. "Я удивляюсь, государь мой, - писал Иван Андреевич, наслаиваясь преимуществами своего положения и беззащитностью противника, - что вы, а не другой кто, вооружаетесь на комедию, которую я пишу на пороки, и почитаете критикою своего дома толпу развращенных людей, описываемых мною, и не нахожу сам никакого сходства между ею и вашим семейством. Я бы во оправдание свое сказал, что я никаких не имею причин на вас негодовать и описывать довольно уже известный ваш дом" (III, 331).

Сама по себе формула "довольно уже известный ваш дом" в этом контексте приобретала оскорбительный смысл. И дальше жестокий насмешник четко давал понять, что у него за причины "негодовать" на Княжнина: "В муже вывожу я зараженного собою парнасского шалуна, который, выкрадывая лоскуты из французских и из италианских авторов, выдает за свои сочинения и который своими колкими и двоесмысленными учтивостями восхищает дураков и обижает честных людей. Признаюсь, что сей характер учтивого гордеца и бездельника старался я рисовать столько, сколько дозволяло мне слабое мое перо" (III, 331-332).

Он делает все возможное, чтобы Княжнин не дай бог не усомнился в тождестве с Рифмокрадом. Он не случайно упоминает итальянский язык - в те времена Княжнин был одним из немногих переводчиков с этого языка, а в недалеком прошлом - единственным. "Колкие и двоесмысленные учтивости", обижающие честных людей, прямое указание на характер отношения Княжнина к юному Крылову.

Ледяные горы. Литография А.-Г. Обигана. 1817

"В жене показываю развращенную кокетку, украшающую голову мужа своего известным вам головным убором, которая восхищался моральными достоинствами своего супруга, не пренебрегает и физических дарований в прочих мужчинах" (III, 332). Формула "известным вам головным убором" была здесь оскорбительно двусмысленна. "Известным вам..."

Каждый абзац письма заключал в себе обидное подтверждение того, что "Проказники" - изображение Якова Борисовича и Екатерины Александровны. "Я бы во угождение вам уничтожил комедию свою и принялся за другую, но границы, полагаемые вами писателям, толь тесны, что нельзя бранить ни одного порока, не прогневя вас или вашей супруги: так простите мне, что я не могу в оные себя заключить" (III, 332). И дальше шло уже прямое издевательство: "Но чтобы доказать вам, государь мой, колико я послушлив, вы можете выписать из сих характеров все те гнусные пороки, которые вам или вашей супруге кажутся личностию, и дать знать мне, и я превеличайшим удовольствием постараюсь их умягчить, если интерес комедии не позволит совсем уничтожить" (III, 332). Крылов требовал от Княжнина, чтобы тот, так сказать, расписался под обвинительным актом и обещал ему за это снисхождение.

Явно существовала группа людей, которые были заинтересованы в том, чтобы натравить Княжнина па Крылова. Это они пересказали знаменитому драматургу памфлет его молодого коллеги, это они сообщили Княжнину, что Крылов недоволен правкой Дмитревского, и Княжнин, опираясь на них, сделал тщетную попытку Крылова и Дмитревского поссорить. "Мне бы очень хотелось, - тоном бреттера говорит девятнадцатилетний памфлетист, - видеть того, по вашим словам, честного человека, который имел твердость духа сказать, чего от меня не слыхал". И далее он снова презрительно пишет об этих людях: "Поверьте, что вас обидел не я, описывая негодный дом, который от трактира только разнится тем, что на нем нет вывески, но обидели те, кои сказали, что это - картина вашего дома" (III, 333).

Он не скрывает, что пустил памфлет по рукам: "Когда же вы намерены сердиться на всех тех, которые только что читали или будут читать мою комедию, так я жалею, что она, может быть, поссорит вас со многими" (III, 333). Он верит в то, что общественное мнение на его стороне, его сторонники многочисленны. Возможно, так оно и было. Шла внутрилитературная и общественная борьба, которую мы не можем разглядеть под темной пеленой хрестоматийных фактов и представлений. А она шла.

Тынянов писал: "Есть литература на глубине, есть жестокая борьба за новое зрение, с бесплодными удачами, с нужными, сознательными "ошибками", с восстаниями решительными, сражениями и смертями. И смерти при этом бывают подлинные, не метафорические. Смерти людей и поколений"^*.

^* (Тынянов Ю. Н. Архаисты и новаторы. Л., 1929, с. 582.)

В 1780-1790-х годах рождалась новая русская литература. И рождалась она в бескомпромиссной борьбе за новые представления о мире, о человеке, за новый взгляд на роль и права литератора, на его место в жизни страны.

Письмо к Княжнину заканчивалось твердо до высокомерности. Сарказм последней фразы не таил в себе никакой буффонадности в отличие от предыдущих пассажей: "Напоминаю вам, что я - благородный человек, хотя и не был столь много раз жалован чинами, как вы, милостивый государь" (III, 333). Это писал не губернский секретарь из Горной экспедиции, дворянин во втором поколении, обладатель нищенского жалованья. Это писал приобретающий известность драматург, друг Дмитревского, соратник Фонвизина и Николева, вхожий в дома знатных и родовитых оппозиционеров. "Я - благородный человек..."

Катальные горы на Большой Неве. Гравюра Н. Серракаприола. 1817

Есть в письме одна странность: Крылов черным по белому пишет, что не знаком с Княжниным. Между тем мы, как уже было сказано, располагаем прямыми указаниями на противоположное.

Надо полагать, что фраза: "...перестанете обижать своими подозрениями человека, который не имеет чести быть вам знакомым" - или означает, что между ними произошел в свое время разрыв и Крылов знать не хочет Якова Борисовича, или же это мистификация. А мистификация имела смысл, если вспомнить, что письмо менее всего предназначалось Княжнину. Оно предназначалось публике. Оно было пущено по рукам. И если Княжнин обрушивается на человека, который знать его не знает, это, конечно, делало позицию Крылова еще прочнее, а Княжнина выставляло на посмешище. Сильно же он не в ладах с совестью - должно было прийти в голову постороннему человеку, прочитавшему крыловское письмо, - ежели так горячо принял на свой счет комедию, написанную человеком и дома-то его не знающим!

И это было только начало.

4

Представив "Проказников" Соймонову и получив его одобрение, Крылов тем не менее никаких иллюзий не строил. Соймонов, хотя и не заведовавший в тот момент театрами, обладал там, как говорилось, большим весом и протежировал своему подчиненному. Но Иван Андреевич понимал, что подоплека комедии обязательно дойдет до генерала, тогда все может измениться. С некоторых пор отношения между драматургом и генералом явно охлаждались. Драматург не оправдывал ожиданий. Он выходил из-под контроля.

Вскоре после того, как "Проказники" были одобрены Соймоновым и пущены по рукам, Крылов ушел из Горной экспедиции. Это произошло в мае 1788 года.

Как развивались дальнейшие события, мы знаем из послания Крылова к Соймонову, который в начале 1789 года снова встал во главе театральной дирекции. Это было именно послание - длинное, подробное, полное открытых выпадов и скрытых намеков. Оно было таким длинным и подробным потому, что предназначалось вовсе не для Соймонова, который и так все обстоятельства знал, но, опять же, для публики.

Первое, что обращает внимание в тексте,- дерзость тона, доходящая до прямого оскорбления.

Крылов придумал синтаксическую игру, которая его, вероятно, очень забавляла: он ставил рядом с обращением к адресату бранные выражения, и запятые, отделявшие их от самого обращения, приобретали чисто формальный характер. "И последний подлец, каков только может быть, ваше превосходительство..." - так начиналось письмо. Или, отвечая на обвинения Соймонова: "Пусть бранится глупый, ваше превосходительство, такая брань, как дым, исчезает..."

Автор письма так формулировал его цель: "Простите мне, что я, имея благородную душу, осмеливаюсь покорнейше просить, чтобы удостоили открыть мне причину, которая привлекает на меня ваш гнев, толико бедственный для моих драматических сочинений" (III, 333). И далее идет история отношений генерала и драматурга с исчерпывающей характеристикой компетентности главы театральной дирекции. "В 1786 году я написал оперу "Бешеная семья", которую, по приказанию Вашему, г. Деви, камер- музыкант, положил на музыку; в том же году отдал я па театр комедию "Сочинитель в прихожей", и в том же году ваше превосходительство препоручили мне перевесть с французского языка оперу под названием "L'iufante de Zamora", которая имела счастие понравиться вашему превосходительству. Сия опера упала на французском театре и, следовательно, также и на русском, ибо добрый вкус у всех просвещенных народов один, а драма, в которой нет толку, и парадис зевать заставляет" (III, 334). Короче говоря, вкус управляющего императорскими театрами оставляет желать лучшего. Во всяком случае, со вкусом "всех просвещенных народов" он не совпадает.

"Ваше превосходительство удостоили своего внимания мое перо; я получил билет для входу в театр и лестное обещание, коим милостиво ободряете вы многих авторов, что не останутся без награждения труды для театра. Почитая непременными слова вашего превосходительства, продолжил я мои труды; но ныне, видя совсем тому противное и заключая, что перемене ваших слов, конечно, причиною какие-нибудь глупые и злые клеветники, ибо я не осмеливаюсь подумать, что ваше превосходительство сами переменили свое слово, и не осмеливаюсь также назвать умными клеветников, которые могли очернить меня в мыслях вашего превосходительства, когда я с своей стороны не подал к тому никакой причины, - заключая сие, говорю я, осмеливаюсь вам объяснить мою невинность перед вами и притеснение, которое наносится мне от театру" (III, 334). Этот мотив: клеветники, противодействующие продвижению крыловских пьес и вообще движению его театральной карьеры, - возникает в письме не раз. Крылов издевается над пьесами, идущими на сцене, "которые имеют только то счастие, что одобрены вашим превосходительством, и которые, я слышу, публика бранит и, признаться, имеет справедливые причины, так как и в рассуждении некоторых других пиес, во время представления коих многие зрители просыпаются только от музыки в антрактах; но оных имен не упомяну, не желая раздражать авторов и убегая опорочивать тонкий вкус вашего превосходительства" (III, 335).

Коль скоро, пользуясь покровительством Соймонова до поры и дружбой Дмитревского, главного инспектора труппы императорского театра, Крылов не увидел свои пьесы на сцене, значит "глупые и злые клеветники", авторы бездарных, по мнению Крылова, пьес прилагали немалые усилия, чтобы не допустить к публике творения молодого драматурга. Это должны были быть влиятельные люди. И, помня ожесточение, с которым Крылов напал на Княжнина, мы имеем основания предположить, что Яков Борисович имел к антикрыловским действиям прямое отношение.

Н. М. Карамзин. Художник Ж.-Б. Дамон-Ортолани. Масло. 1805

Это подтверждается и анализом такого странного на первый взгляд пассажа: "Решился я отдать на театр другую оперу моего сочинения, под названием "Американцы", на которую уже и музыка положена г. Фоминым, одобренным в своем искусстве от Болонской академии аттестатом, делающим честь его знанию и вкусу; что ж до моих речей, то они одобрены г. Дмитревским, которого одобрение, по его познаниям, для меня не менее важно, как и академический аттестат, ибо опытом известно, что его вкус всегда согласен со вкусом просвещенной публики, а в том не может никакой академик отпереться, чтобы он не был сей просвещенной публики членом" (III, 335).

Что это за академик, который почему-то должен отпираться от единомыслия с просвещенной публикой, то есть с Дмитревским, высоко оценивающим крыловское дарование? Дмитревский противопоставляется кому-то, имеющему академический аттестат. Фомин тут ни при чем: он отвечал только за музыку. Единственный член Российской академии, имя которого имеет здесь смысл, - Княжнин.

Заканчивалось письмо вызывающе: "Изъясняя преданнейше вашему превосходительству о всех беспокойствах, которые я претерпел, заключаю я сие письмо мое нижайшею просьбою, чтоб ваше превосходительство благоволили с подателем сего письма прислать мою оперу "Бешеную семью", если она уже вам не нравится, также "Американцев", ибо я твердое предпринял намерение одной публике отдать их на суд.

А как я некоторым образом должен дать ей отчет, почему мои творения не приняты на театр, то я думаю, ваше превосходительство, дозволите милостиво припечатать мне сие письмо при моих сочинениях" (III, 341).

Тут прежде всего удивительна сама ситуация: мелкий служащий Горной экспедиции девятнадцатилетний Иван Крылов посылает нарочного с оскорбительным письмом к начальнику Горной экспедиции, генералу, влиятельному придворному и требует, чтобы тот прочитал письмо немедленно, в присутствии гонца и передал тому крыловские рукописи. То есть обращается с генералом, как равный с равным. Драматург уверен, что публика ждет от него объяснения, почему она не имеет возможности увидеть на сцене его пьесы. И он считает своим долгом дать ей "отчет".

Для того, чтобы публика узнала истину, Крылов собирается придать скандалу широкую огласку - опубликовать письмо- памфлет.

Так он и сделал - оба письма были пущены по рукам, переписывались.

Разумеется, спектр чувств, субъективно владевших в тот момент молодым бунтарем, был сложным и разнообразным. Тут и острая обида па явную несправедливость, и горечь за потерянные годы, ведь публика так и не увидела его пьес, и стремление во всеуслышание заявить о себе. Но нам гораздо важнее объективный смысл происшедшего. А он заключался в том, что впервые в русской литературе писатель открыто противопоставил себя правящей группировке, декларировал свою независимость, свое право на совершенно самостоятельную позицию в общественной жизни страны.

Обиженных и самоутверждавшихся литераторов в конце XVIII века в России было немало. Но никто из них не прибег к пущенным по рукам письмам как средству борьбы, никто не решился на декларации, подобные крыловским. Никто из них не решился апеллировать к публике, к общественному мнению. Здесь Крылов был первым. Сумароков, отчаянно пытавшийся защитить честь и права русского литератора, психологически еще очень зависел от дворянской монархии. Крылов оборвал эту связь.

'Лиза, или Торжество благодарности'. Драма Н. Ильина. Фронтиспис издания 1817 года

Объективно он начал ту борьбу, которую через четверть века продолжил Пушкин и его друзья.

Представитель власти - генерал Соймонов, активно принявший сторону Княжнина и заявивший, что не допустит на театре "личностей", то есть личных выпадов, при всей своей влиятельности сделал очень немного - аннулировал для Крылова право бесплатного входа в театр, не выплатил причитающиеся за перевод 250 рублей и окончательно закрыл путь на сцену его пьесам. Никаким иным репрессиям автор дерзких писем не подвергался. И есть все основания объяснить эту умеренность реакции отнюдь не благодушием генерала Соймонова.

Чтобы позволить себе подобный стиль поведения с власть имущими, Крылов, по условиям того времени, кроме личной решимости и твердости, должен был располагать еще чьей-нибудь сильной поддержкой. Как мы увидим далее, так оно и было. Декларированная им уверенность, что его пьесы, не пропущенные в театре, будут напечатаны, имела основания. Когда он рвал с Соймоновым, а стало быть, и с театром, он уже прекрасно знал, что будет делать.