V

Что значит оценить факты и события? Это значит найти в них скрытый смысл, духовную сущность, стержень их значения и воздействия. Это значит подкопать под внешние факты и события, найти там в глубине под ними другое, более важное, глубоко скрытое душевное событие, может, породившее самый внешний факт... Оценить факты - значит сделать чужие факты, события и всю жизнь, созданную поэтом, своей собственной.

К. С. Станиславский

Одним из таких душевных драматических событий для Ленина стала смерть супругов Лафарг, добровольно ушедших из жизни в конце 1911 года.

Опубликованные материалы не передают ничего, кроме самого факта, и только текст речи Ленина на кладбище Пер-Лашез на их похоронах позволяет догадываться об эмоциональном потрясении, испытанном Лениным и Крупской после недавнего посещения ими лидера французских социалистов и его жены Лауры, дочери Карла Маркса.

Темы жизни и смерти, мысли об изначальных проблемах человеческого бытия, размышления о правах и границах возможностей революционера распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению не могли не волновать Владимира Ильича.

Вот почему возник в нашем сценарии эпизод - ночная беседа Ленина и Трофимова в квартире на улице Мари-Роз, посвященная этим извечным вопросам человеческого существования.

Но для философского их обобщения нам показалось важным противопоставить самоубийству Лафаргов, этому в известной мере моральному дезертирству с поля сражения, другой, не менее трагический исход - смерть Трофимова на кронштадтском льду - как случай гибели бойца, до конца исполнившего свой долг революционера. Он приобретал к тому же и усиленное драматическое значение, ибо Трофимов погибал не от пули чужеземных врагов, а от "своего брата", как библейский Авель от Каина,- от предателя, с которым еще так недавно мог шагать рядом, запевая: "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!"

И, наконец, не боюсь сегодня признаться, что в процессе написания сценария возникла и тема ухода из жизни самого Владимира Ильича.

После его монолога у окна, где подводил он итог бремени эмигрантской жизни и борьбы, мы монтировали документальные кадры потрясающей силы о трагических январских днях 1924 года, похорон Ленина и всенародного с ним прощания.

В окончательной редакции фильма мы вырезали эти кадры, хотя, казалось, они драматически завершили тему. Но такой монтажный ход мы ощутили как слишком прямолинейный и, быть может, поэтому невольно художественно бестактный.

Ведь эти кадры безошибочно действуют эмоционально, но слишком глубоко врезались они в нашу память и нет у нашего поколения права изымать их из контекста истории, используя только как зрелищный "аттракцион".

Зато смерть ученика Ленина, Трофимова, от пули кронштадтского мятежника становилась драматическим событием, не только вытекающим из основной темы, но приобретала и еще один, дополнительный аспект: ведь бунт анархистов 1921 года идейно соотносится с терроризмом тех, кто осмеливается именовать себя сегодня "подлинными ленинцами".

Тема школы Лонжюмо требовала драматического обострения, обойтись здесь перечислением фактов о чтении лекций, разукрашенным показом бытовых картинок из жизни слушателей значило скатиться к штампам фильмов, числящихся в графе историко-революционных.

Убедительность ленинских идей могла возникнуть не из простого их изложения или цитирования, а только из драматического столкновения с противниками.

В широком историческом аспекте среди врагов ленинизма сегодня оказывались по-прежнему (но возникающие в ином толковании) проявления анархизма, с которым Владимир Ильич беспощадно сражался в Париже,- и с ним же приходится бороться и сегодня всему мировому коммунистическому движению.

Во многом эти анархистские тенденции сегодня не менее опасны, чем открытые меньшевистские и социал-демократические тенденции, ибо маскируются они в тогу "защитников ленинизма" или блузу "Красных бригад".

Тогда возникла в сценарии потребность перевести молодых лонжюмовцев из состояния пассивных слушателей в разряд активных бойцов, скрещивающих идейное оружие с той частью западной молодежи, что начинена псевдореволюционными левацкими лозунгами и объявила террор единственным средством борьбы с капитализмом, да еще под флагом "подлинного ленинизма".

Тому, что такая направленность нашей сценарной мысли остро актуальна, мы получили подтверждение, изучив факты сегодняшнего дня. Самое разноречивое молодежное движение нашего времени - майские дни 1968 года во Франции - обрело и свое "теоретическое" обобщение в книге одного из лидеров парижских баррикад, западногерманского студента Кон-Бендита, под громогласным названием "Гошизм, или Средство против старческой болезни коммунизма".

Три четверти этого объемистого "труда" заполнено антисоветскими выпадами, и лишь в конце в качестве долгожданной "позитивной" программы публикуются два документа - "Воззвание кронштадтских моряков" и один из бесчисленных "манифестов" батьки Махно.

С трудом верилось, что такой хлам, казалось, давно выброшенный на задворки истории, предлагается сегодня как знамя той молодежи, что ищет своих путей выхода из лабиринта противоречий общества потребления и эксплуатации.

Значит, необходимо по-прежнему настойчиво разоблачать эти тенденции, тем более что обагрены они человеческой кровью и используются империалистической пропагандой, пытающейся приписать "терроризм" мировому коммунистическому движению и пресловутой "руке Москвы".

Самое странное, что активные противники нашего сценария объявились прежде всего в недрах киностудии. В частности, редактор просто предложил изъять эту тему из сценария как "политически неактуальную", ибо, по его мнению, молодежное движение 1968 года на Западе полностью изжило себя и не имеет никаких перспектив для развития. Однако факты говорят совсем о другом, и если баррикады Латинского квартала остались позади, то лжеленинцы восьмидесятых годов по-прежнему нуждаются в беспощадном идейном отпоре.

Возражения студийного редактора задержали работы над сценарием, поставив под сомнение идейную и драматургическую концепцию фильма, и вызвали необходимость остановиться на этом детальнее, так как именно подобная дезинформация и поверхностное знакомство с подлинным положением дел на фронтах идеологической борьбы (особенно среди молодежи) как раз и препятствуют развитию боевых политических кинолент.

Прежде всего, надо помнить формулировки Владимира Ильича: "...как миросозерцание, анархизм есть вывернутая наизнанку буржуазность..."^* - и: "...сознательный рабочий должен научиться отличать психологию воина пролетарской армии от психологии буржуазного интеллигента, щеголяющего анархической фразой"^**, а в проекте резолюции к II съезду РСДРП - он был написан лично Лениным - говорится: "Съезд решительно отвергает террор, т. е. систему единичных политических убийств, как способ политической борьбы..."^***.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 104.)

^** (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 8, с. 383.)

^*** (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7, с. 254.)

Теперь посмотрим, что же проглядел киноредактор - защитник теории затухания современного терроризма.

В октябре 1970 года на политической арене Италии возникает новая организация - "Красные бригады".

...На вопрос о том, к какому историческому и идеологическому течению они относят себя, следует ответ:

"Наши опорные положения - марксизм-ленинизм, китайская культурная революция и опыт городской герильи".

Ясно одно: наличие отвратительной террористической организации, объявляющей себя "единственно революционной",- отличная карта в игре реакции...

Паоло Буфалини, член руководства ИКП, сказал, что необходимо довести до сознания всех граждан позицию ИКП:

"Мы не должны недооценивать того, что провокаторы действуют внутри и под прикрытием студенческих движений и демонстраций, над которыми развеваются красные знамена и транспаранты с серпом и молотом. Они злоупотребляют словом "пролетариат"... Эта молодежь знать не желает авторитетов, семьи, профессуры, партий, синдикатов, общественных идеалов, борьбы за будущее, культуры"^*.

^* (Кин Ц. И. Итальянские мозаики. М., "Сов. писатель", 1980, с. 168, 175, 200.)

Профессор Ю. Шерковин свидетельствует:

"Только в Италии, по далеко не полным данным, число преступлений, совершенных террористами "во имя народа и за его свободу", превысило в 1979 году две тысячи. Заметно активизировались экстремистские группы в ФРГ, Португалии, Испании, Франции, в некоторых странах Азии и Латинской Америки"^*.

^* ("Коммунист", 1981, № 7, с. 88.)

Наша догадка о связях сегодняшних террористов с махновцами нашла подтверждение в таком сообщении:

"17 мая 1973 года в Милане взрыв бомбы... Одна девушка убита на месте, несколько человек умирает в больнице. Террорист схвачен. Это Джованни Бертоли. На руке свежая татуировка - буква "А", что должно означать "анархия". Он член террористического кружка под колоритным названием "Кружок Нестора Махно"^*.

^* (Кин Ц. И. Итальянские мозаики, с. 166.)

В заключение приведем еще несколько любопытных свидетельств из "сенсационного" подпольного интервью, которое удалось получить французскому журналу у двух террористов, сбежавших во Францию, озаглавленного "Почему мы сказали "нет" терроризму".

Оба они, Марчелло и Александро,- активисты, члены боевого отряда "Передовая линия", наиболее представительного после "Красных бригад".

Журналист задает Марчелло провокационный вопрос:

"Говорят, что в момент убийства Аль-до Моро "Красные бригады" и "Передовая линия" были вооружены советскими автоматами системы Калашникова?"^*.

^* ("Le Nouvel Observateur", 1980, № 831.)

Марчелло отделался незнанием, но зато ответ вместо него дал Г. де Вилльер, автор бульварного романа "Римская месть". Некто Малько (?) решает на свой счет вести борьбу с западногерманскими террористами, приезжает в Италию для установления их международных контактов и открывает прежде всего тесную связь "Красных бригад" не больше не меньше чем... с руководителями "советской Красной Армии".

Интервью закрывает Александро следующим признанием: "Не будем забывать, что подавляющая часть ультралевых вышла из кругов крупной буржуазии... И они сохранили все связи со средой своего происхождения... В каждом большом городе находятся тысячи людей, которые так или иначе помогают террористам, укрывают их, снабжают информацией и т. п. В Италии терроризм не снижается, несмотря на аресты и доносы".

Чума терроризма захватывает все более широкие территории. Свидетельствует Лев Гинзбург:

"Спустя несколько лет вся Западная Европа была буквально терроризирована анархистской бандой Бадера-Майнгоф, которая называла себя "фракцией Красной Армии". Террористы, выходцы из буржуазных семей, не связанные ни с одной из левых политических партий, ни с рабочим движением, убивали и похищали людей, грабили, совершали налеты на банки...

На улицах европейских городов появились бронетранспортеры, полицейские с автоматами и ручными пулеметами охраняли вокзалы, аэродромы"^*.

^* (Гинзбург Л. В. Разбилось лишь сердце мое.- "Нов. мир", 1981, № 8, с. 45.)

Должен просить извинения у читателя за слишком подробное ознакомление с этими материалами, но они помогли нам отстоять необходимость введения в ткань фильма острого политического спора о существе понимания и столкновения ленинского учения между лонжюмовцами и группой молодых экстремистов (не только французских) образца 1980 года во главе с персонажем, которого мы окрестили Вожаком (может быть, по отдаленной ассоциации с "Оптимистической трагедией" Вс. Вишневского).

Нам стало ясно, что тема фильма решительно раздвигает ранее установленные каноны историко-революционных фильмов и в ее философское содержание органически включается та перетранспортировка в сегодняшнем ракурсе темы "нечаевщины", что волновала и продолжает волновать мир, отраженный у Достоевского в "Бесах", романе, получившем сегодня на Западе особую популярность.

Естественно, что в полуторачасовой ленте она не может быть раскрыта во всей ее сложности и глубине, но и здесь поэтическая метафора должна обозначать ее присутствие.

Одним из трагических аспектов революционных движений всех времен и народов, и в частности русского, была тема предательства, провокации. Такие зловещие фигуры, как Азеф и Гапон, были еще свежи в памяти, но вдогонку им появилась уже и новая свора. Именно о них вспоминала Н. К. Крупская:

"Царское правительство тоже имело за плечами опыт революции 1905 года. Теперь оно опутывало всю рабочую организацию целой сетью провокатуры. Это были уже не старые шпики, торчавшие на углах улиц, от которых можно было спрятаться; это были Малиновские, Романовы, Брендинские, Черномазовы, занимавшие ответственные партийные посты, слежка, аресты - все делалось правительством не наобум, а строго продуманно"^*.

^* (Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине, с. 174.)

Действительно, враги работали настолько скрытно, что Малиновский вошел даже в ЦК партии на Пражской конференции 1912 года, но нам показалось необходимым не перечислять отдельные факты провокации, а через такую фигуру, как например, Житомирский, раскрыть "философию" ренегатов, маскирующихся лозунгами о "свободе личности", борьбе с "партийным догматизмом" - "философию", что бытует и сегодня и приводит в результате к прямому предательству. Его саморазоблачение наступает в эпизоде Лонжюмо, где он перебегает "границу времени" и уже оттуда ищет поддержки и защиты у тех, кого по духу считает сообщниками.

Ведь он не простой шпик, а "философ" с той самой программой, что берут на вооружение сегодняшние зарубежные вожаки, объединяющиеся прежде всего для борьбы с коммунистическими партиями под флагами то "новых левых", то "новых правых" или просто открытых троцкистов и маоистов.

Юрий Трифонов в своей статье "Загадка и провидение Достоевского", разбирая связи романа "Бесы" с его реалиями как в прошлом, так и в настоящем, напоминал:

"В первом номере нечаевского журнала "Народная расправа" есть такой пассаж: "Мы из народа, со шкурой, перехваченной зубами современного устройства, руководимые ненавистью ко всему ненародному, не имеющие понятия о нравственности и чести по отношению к тому миру, который ненавидим и от которого ничего не ждем, кроме зла"^*.

^* (Трифонов Ю. В. Как слово наше отзовется...- "Нов. мир", 1981, № 11, с. 242.)

Поэтому и персонаж, который мы окрестили Вожаком, вооружен прежде всего ненавистью, но это уже не выходец из студентов Латинского квартала, чьи бескровные действия в мае 1968 года ограничивались возведением баррикад и поджогами автомашин, а представитель следующего поколения молодежи, тех самых нигилистов восьмидесятых годов, что были охарактеризованы Юрием Трифоновым:

"Террористы теперь не останавливаются ни перед чем: взрывают самолеты, поезда, аэропорты, универмаги, народное гулянье на площади... И это нечаевщина в чистом виде. Это то самое, к чему призывал Нечаев и в чем признавался мелкий бесенок Лямшин из романа Достоевского: "...всех обескуражить и изо всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее,- вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта"^*.

^* (Трифонов Ю. В. Как слово наше отзовется...- "Нов. мир", 1981, № 11, с. 242.)

Вот чего не понял мосфильмовский редактор, когда- уже в 1976 году мы сдали сценарий, где присутствовала эта тема, столь важная для понимания борьбы с анархизмом, которую на всех этапах возглавлял Ленин и которую его ученики-лонжюмовцы обязаны продолжать и сегодня.

Так органично и свободно возник в нашем воображении эпизод Кронштадтского мятежа, когда мы обнаружили, что устарелый идейный хлам оказался единственной "теоретической" базой для современных нечаевцев всех мастей,- это позволило нам обострить до предела и драматическую ситуацию фильма.

Задолго до написания вышеупомянутой статьи Ю. Трифонова, где он констатировал с горечью: "Живучесть терроризма - плодов он не приносит, что для всех очевидно,- остается загадкой века"^*, мы закончили диалог Вожака и Трофимова истерическим выкриком первого: "Наш спор не окончен, это спор века" - и спокойным ответом второго: "Мне вскоре пришлось убедиться, что этот спор - надолго".

^* (Трифонов Ю. В. Как слово наше отзовется...- "Нов. мир", 1981, № 11, с. 243.)

Тема Кронштадтского бунта, еще никогда не отраженного на экране, начинается голосом Трофимова на фоне подлинных хроникальных кадров, запечатлевших говорящего Владимира Ильича:

"Ленин сказал нам, что эта мелкобуржуазная анархическая контрреволюция, направленная против диктатуры пролетариата, опасней, чем Деникин, Юденич и Колчак, вместе взятые. И мы, двести семьдесят девять делегатов съезда, объявили себя мобилизованными, погрузились в теплушки и прибыли в Питер. Так я оказался на этом хрупком кронштадтском льду".

...Метель, лучи прожекторов мятежной крепости выхватывают фигуры коммунистов в белых маскировочных халатах, штурмующих бастионы...

"...Черный ветер. Белый снег... Ветер, ветер - на всем божьем свете!.."

Впереди-Трофимов, и сквозь свист вьюги, скороговорку пулеметов, треск льда под ударами артиллерийских снарядов ему слышится как бы отголосок неоконченного спора века и голос Вожака:

"Долой все истины и премудрости! Не книжный хлам, а винтовка решает судьбу революции!"

Под этот лозунг он вскидывает винтовку, и, может быть, его пуля пронзает Трофимова, падающего на кронштадтский лед...

Здесь вступает в силу не логика рассуждений (Вожак не мог оказаться на якорной площади), а поэтическая метафоричность, доходящая до гиперболы.

После падения смертельно раненного лонжюмовца мы вдруг опять оказываемся в опустевшей теперь университетской аудитории. Вожак обнаруживает в своих руках винтовку, и убийце аплодирует тот самый провокатор, от которого только что отрекся Вожак...

Снято это должно быть с ощущением "фантастического реализма", который мы тут же оправдали привычной мотивировкой сновидения.

Но суть будет сохранена, и мы понимали, что если зритель и не сможет сразу обнаружить ее философскую нагрузку, то обязательно испытает нужный нам эмоциональный шок. Если же у части зрителей (мы не льстили себя надеждой, что она будет многочисленной) все же возникнет желание не просто "проглотить" фильм, а и понять его, тут уже придется вспомнить спор о возможностях повторных встреч с произведениями искусства.

К категории таких же "трудных" мест принадлежит и другая поэтическая метафора - современная девушка в джинсах, олицетворяющая тех молодых, что не следуют безропотно за Вожаком.

Ведь он прокламирует чрезвычайно распространенный на Западе среди "левых" кругов тезис, что если они и признают значение Октябрьской революции, то считают приложимым ее опыт ограниченно, лишь к российским условиям, и совершенно непригодным в ситуациях борьбы с современным капиталистическим строем.

Сегодня на Западе от "ленинизма" и "диктатуры пролетариата" спешат отречься с той же поспешностью, с какой травмированные поражением революции 1905 года в России многочисленные разочарованные интеллигенты и "наплевисты" переходили на сторону реакции.

Но отношение тех молодых, что, зная об Октябре лишь понаслышке, ощущают его притягательную правоту, мы хотели передать также поэтическими средствами. Отсюда простой, но эмоционально оправданный ход: девушка в джинсах пересекает "границу времени", движимая нормальным человеческим желанием накормить проголодавшегося Ильича.

Не рассудок, а порыв симпатии, любопытства, желания хоть чем-то быть полезной в "настоящем деле" приводит ее в Смольный 1917 года, в то время когда соратники Вожака остаются лишь зрителями событий той ночи, уроки которой они пробуют сегодня отрицать.

Они осмеивают девушку за ее симпатию, возникшую к лонжюмовцам, а Трофимов, отпуская ее в "будущее", напутствует словами, созвучными прославленному шекспировскому тексту: "Иди и помни эту ночь".

Она не забудет ее и поэтому откликнется на его призыв еще раз, когда встанет на путь, открытый Лениным, и положит алые гвоздики на мрамор Мавзолея.

Так тема белых и алых цветов, возникшая еще в кадрах эпохи Коммуны, пройдя через площадь Тертр 1911 года, завершится уже даже не сегодня, а в том будущем, которое унаследует сын нашей современницы.

В результате стало ясным, что подобное расширение и углубление темы потребует от нас совершенно иного образного решения, включающего ряд новых, чисто творческих, формальных проблем, представляющих общий интерес для развития "языка", "речи" или вообще "синтаксиса" современного кино.