Закрома памяти

Стальные слезинки

Жизнь без памяти - это не жизнь, так же как ум, который не может себя проявить, уже нельзя назвать умом. Наша память - это наша связь, наша основа, наше действие, наше чувство. Без памяти мы ничего не стоим.

Луис Бунюэль

Странная идея возникла еще до войны во ВГИКе - написать "Учебник кинорежиссуры": видимо, были уверены, что этой профессии можно научить по книге. Мысль о создании "Учебника поэзии" никогда никому не приходила в голову. Лев Кулешов попробовал скомпоновать нечто вроде полезного кинобукваря, но, откровенно говоря, это не принесло много пользы его ученикам. Практический опыт фильмов Кулешова оказался более плодотворным.

Блестящие "мысли вслух" Эйзенштейна, вдохновенные импровизации Довженко, тщательно подготовленные "экспромты" Козинцева воспитывали студентов больше, чем усвоения правил "кинограмматики"! Даже знание синтаксиса ничего не решает в формировании писателя.

Мне довелось очень рано, еще со времен Курсов искусствознания при государственном институте истории искусств в Ленинграде в конце двадцатых годов, начать заниматься кинопедагогикой, но гораздо большему я научился у своих слушателей, чем они - у меня.

Осмелился я в свое время на курс лекций лишь потому, что предварительная работа над ними дисциплинировала мои взгляды, обобщала небольшой опыт и приучила вместо изречения императивных истин ставить вопросы, на которые я и сам часто не мог дать ответа.

Так постепенно я выработал, если можно так назвать, свой "метод". Его секрет был чрезвычайно прост: во ВГИКе я предоставлял право слушателям первого курса вообразить себя режиссерами, уже окончившими институт, которым предлагают самостоятельную постановку на любую тему по их собственному выбору. Именно этот вопрос приводил студентов в полное смятение, и тогда я решительно запрещал заниматься сочинением собственных дилетантских сценариев, а рекомендовал прежде всего научиться не по-школьному, а заново сдружиться с накопленным литературным, драматургическим, поэтическим богатством и суметь выбрать из него то, что наиболее близко сокровенному "я" будущего режиссера. Только так вырабатывается взгляд на жизнь, определяется вкус, появляется самое важное - осознание того, что ты еще ничего не умеешь, что все еще впереди,- и на всю жизнь.

Постепенно я узнавал своих учеников, а главное, они открывали самих себя, ибо каждый должен был как на духу среди своих сверстников объявить свой выбор темы, произведения, суметь обосновать его, защитить. И здесь сразу для всех становилось ясным, сделан он "по расчету" или от сердца, а студент часто обнаруживал, как мало он еще овладел сокровищницей культуры и как трудно и важно наметить свой путь.

Всеми доступными мне средствами я старался разбудить любознательность не только к кино, но к жизни вообще, к живописи, музыке, театру - тренировать ежечасно фантазию, выдумку, воображение, изобретательность, а затем самому залезть в актерскую шкуру, поставить и сыграть на площадке выбранный отрывок и еще раз защитить его, уже в сценическом решении,- перед коллективом друзей и соратников^*.

^* (Подробную программу остальных педагогических дисциплин можно прочесть в кн.: Юткевич С. И. Человек на экране. М., Госкиноиздат, 1947, с. 32-42.)

Я запретил самому себе корректировать их "постановки", подменять своими навыками их инициативу, давал им возможность искать, ошибаться, пробовать, старался помочь, чтобы они научились смотреть, оценивать опыты сверстников и ленты мастеров, и лишь на последнем этапе выпускал с кинокамерой на просторы натуры или в закоулки учебного киноателье, где практика вносила окончательные технические поправки в созревающие творческие замыслы. Вероятно, важен конечный результат, о котором писала Марина Цветаева: "Дорасти до самого себя и перерасти"^*.

^* (Цит. по: "Нов. мир", 1969, № 4, с. 203.)

Мой путь, конечно, отнюдь не единственный, но он позволил мне выпестовать несколько поколений учеников, которыми могу гордиться: в подавляющем большинстве из них получились признанные мастера, и я вспоминаю о них, как и полагается, чаще, чем они обо мне, а в утешение повторяю изречение поэта: "Образованность - школа быстрейших ассоциаций. Ты схватываешь на лету, ты чувствителен к намекам - вот любимая похвала Данта.

В дантовском понимании учитель моложе ученика, потому что "бегает быстрее"^*.

^* (Мандельштам О. Э. Разговор о Данте, с. 10.)

Ныне бегают все, стараюсь и я, но ведь я не спринтер, а стайер - всю жизнь пробовал осваивать не короткие, а дальние дистанции и не стремился никого перегонять.

За мою более чем полувековую практику накопилось слишком много драматических примеров - я говорю о тех, кто не выдержал бремени скороспелой славы,- поэтому воздержусь от их перечисления и приведу историю лишь трех разных судеб, кажущихся мне глубоко поучительными как в положительном, так и отрицательном смысле.

Один - это мой ученик, советский режиссер Сергей Микаэлян, чей фильм "Премия" с успехом прошел по экранам многих стран мира; второй, еще более прославленный,- французский постановщик Ален Рене, с которым я встречался и за чьим творчеством наблюдал начиная с первых его короткометражек, и третий - польский живописец и театральный режиссер Юзеф Шайна.

В моем представлении, их объединяет по-разному трактованная проблема памяти, а о том, как и почему переплелись эти столь противоположные судьбы, и пойдет мой рассказ, имеющий самое непосредственное отношение к формированию творческой личности режиссера.

Сергей Микаэлян в свое время проявил чуткость и мужество, выбрав сценарий "Премия" тогда еще неизвестного драматурга Александра Гельмана - произведение с остро поставленной важной проблемой и на первый взгляд невыигрышной средой - одной комнатой заводского комитета. Мне всегда казалось, что драматургия Гельмана сыграла в наши дни такую же значительную роль, как в тридцатые годы - появление пьес Николая Погодина.

О фильме "Премия" писали так много, что он не нуждается в еще одном пересказе, но я хочу обратить внимание на два его малоисследованных качества.

В стандартных рецензиях работа каждого актера упоминается (или оценивается) отдельно, в то время как именно в создании ансамбля заключается главная заслуга режиссера. Уже самый выбор Е. Леонова на роль главного героя был решением незаурядным. Конечно, не только его отличной игре, но и характеру, выписанному драматургом, мы обязаны таким необычным случаем: вскоре после показа фильма во Франции на одном из многолюдных партийных собраний над столом президиума был вывешен не привычный лозунг, а увеличенный фотопортрет Леонова в роли бригадира - так приветствовали французские коммунисты образ передового советского рабочего.

Но в многочисленных откликах на фильм, оценивавших сюжет и характеры персонажей, я не обнаружил наблюдений о собственно постановочной работе Микаэляна. Предполагалось, что профессиональные актеры хорошо играли сами по себе, и не было сделано попытки упомянуть о решении трудной и специфически режиссерской задачи мизансценирования и раскадровки такой ситуации, как будничное и внешне статичное заседание.

Однако по опыту известно, что мизансцена отнюдь не заключается в многочисленных передвижениях актеров в пространстве; каждый ракурс, малейший поворот, взгляд, жест, чередование крупных, средних и общих планов, выбор точек съемки являются лучшей проверкой режиссерского умения использовать эти выразительные средства.

Один из показательных примеров - фильм Сиднея Люмета "Двенадцать разгневанных мужчин", где действие происходит также в одной комнате. Другой известный в мировом кино опыт - экранизация пьесы Патрика Гамильтона "Веревка". В ней мрачная история о том, как двое "джентльменов" придушили своего дружка, упрятали его тело в сундук и на этом сундуке пировали вместе с другими приятелями, также разворачивалась в течение суток в нескольких смежных помещениях, без выхода на натуру. Режиссер Альфред Хичкок придумал снять фильм в одной декорации, одним непрерывным движением камеры - способом внутрикадрового монтажа, с техническими склейками пленки, необходимыми лишь в конце каждой бобины.

Для этого эксперимента он долго и тщательно репетировал, согласовывая все передвижения актеров, кинокамеры и схему света, а затем за неделю снял фильм.

Не вдаваясь в оценку содержания этого привычного для Хичкока триллера, обязан констатировать профессиональную продуманность замысла и, в частности, решения одной из задач - изменения времени. За окнами квартиры была выстроена декорация (комбинированная из макетных и фотофонов), тщательно копирующая пейзаж Нью-Йорка и специально рассчитанная на воспроизведение сменяющихся световых эффектов - утра, дня, вечера и ночи.

Сходные техническо-творческие проблемы стояли перед советским режиссером, и он в содружестве с оператором В. Чумаком решил их по-своему и убедительно: выстроил декорацию с натурным фоном и необычайно тщательно и продуманно применил изменения подлинного пейзажа за окнами заводского корпуса.

Действие нарастает, а вместе с ним движется и время, неназойливо подчеркивая драматизм атмосферы: начинается и проходит дождь, проглядывает солнце, наступают сумерки... Все участвует в событиях. Сергей Микаэлян проявил себя не просто умелым пересказчиком актуального сюжета, а принципиальным и зрелым режиссером.

И, скажу по совести, я огорчился, что эти его качества отметили не наши киноведы, а француз Луи Маркорель, в умении создать пластическую атмосферу отдавший предпочтение советскому режиссеру, а не заокеанскому профессионалу.

Теперь я обязан обратить внимание читателя не на сам фильм, а на то, что произошло после него. Гельман написал новую пьесу - "Обратная связь", на столь же животрепещущую современную тему. Естественно, экранизировать ее предложили Микаэляну, но, к общему удивлению, он отказался: тут проявился решающий для настоящего художника этический посыл. Режиссера увлекла, взволновала другая тема, подсказанная жизненным фактом, описанным в газете. С нею он пришел к кинодраматургам Ю. Дунскому и В. Фриду, и вскоре родился сценарий "День Победы" (фильм вышел под названием "Вдовы").

"Обратная связь" Гельмана получила интересное театральное решение в спектакле О. Ефремова и замечательного чешского сценографа Свободы, но фильм по этой пьесе бесследно исчез, не доставив радости ни автору, ни зрителям.

Судьба же "Вдов" была драматичной. Фильм полтора года ждал выхода на экран, а потом, да будет мне позволено сказать правду, был растоптан прокатом (несмотря на приличный тираж), не сумевшим разглядеть его достоинств, оказался выпущенным без всякой рекламы, в основном на "периферийные" экраны, не был отправлен ни на один из фестивалей и не удостоился серьезной и обстоятельной поддержки у кинокритики - всего десяток рецензий в областных газетах.

Я же осмелюсь утверждать, что фильм "Вдовы" - один из самых талантливых, значительных и подлинно народных кинопроизведений, который мог прославить советское кино не менее, чем "Баллада о солдате", "Летят журавли" или "Отец солдата".

Понимаю, насколько бесплодна задача пересказать готовую картину, тем более что я сам не раз восставал против подобных попыток, но чувствую себя обязанным напомнить ее основные события. Сознавая свое бессилие передать все значение и обаяние этого замечательного фильма, зная, что уйдут, обесцветятся диалоги, не хватит умения, следуя авторам, передать его атмосферу,- все же постараюсь объяснить, почему я полюбил и как я почувствовал картину, показавшуюся мне драгоценнее многих общепризнанных "боевиков". Тут невольно вспоминается звучащее несколько цинично по форме, но справедливое изречение, которое можно встретить в биографии прославленного живописца Ренуара: "Дитя мое, в конце концов, всегда оказываешься прав - весь вопрос в том, чтобы не сдохнуть раньше времени"^*.

^* (Перрюшо А. Жизнь Ренуара. М., 1979, с. 75.)

У меня нет никакой гарантии, что я стану свидетелем торжества справедливости, но совершенно уверен, что придут времена, когда фильм "Вдовы" будет оценен по достоинству, как сейчас во всем мире дождались посмертного признания таланта Бориса Барнета и фильма Владимира Легошина "Белеет парус одинокий".

И дело здесь не во вкусовом пристрастии. Напротив, вся стилистика фильма Микаэляна мне решительно противопоказана, в нем нет и следа излюбленной мной "коллажности", пластической и монтажной остроты, никакой "аттракционности" или завлекательного сюжета. Эта строгая, простая, неспешная картина на, казалось бы, далеком от меня деревенском материале настолько человечна и поднимает столь весомую и важную тему - социальной памяти,- что кажется мне переросшей рамки обычной репертуарной киноленты, показанной "вторым экраном".

"Случилось это осенью сорок первого, когда наши части отходили с боями.

Кадр из фильма 'Вдовы'. Режиссер С. Микаэлян

За околицей глухой смоленской деревни женщины - Елизавета Егоровна Петюнина и Александра Матвеевна Громова - нашли двоих убитых бойцов. По стреляным гильзам, по тому, как лежали бойцы, было видно, что дрались они до последнего патрона и погибли геройской смертью. Женщины спрятали их и ночью, тайком от немцев, похоронили: сами сколотили гробы, сами вырыли могилу^*.

^* (Здесь и далее текст цитируется (с сокращениями) по литературному сценарию Ю. Дунского и В. Фрида "День Победы", напечатанному в альманахе "Киносценарий" за 1975 год.)

...И вот сегодня, как и ежедневно, подруги сидели на лавочке возле могильного холмика - того, на опушке. Падал медленный пухлый снег и ложился на могилку, которую накануне они старательно очищали от заноса.

- Ой снежок-снежок,- вздохнула Шура.- Зачем же ты нам работы прибавляешь?

А Лизу заботило другое:

- Весной у Леночки в школе рассаду получше возьмем... Всю могилку обсадим. Красиво, чисто будет.- Она помолчала.- Пусть молодежь наша помнит - жизнь-то, она все вперед бежит... Тридцать лет, как война кончилась!"

"Так шли дни, но не все они выдавались тихими. У бабы Лизы характер со старостью все ожесточался, и вот однажды она по пустяковому поводу раскричалась, разжигая себя все злее:

- Я скажу "нет", а ты - "пожалуйста"! Я скажу "да", а ты - поперек!.. И всегда по-твоему выходит. Тихая-тихая, а водишь меня, как овцу на веревочке!

Шура наконец не выдержала:

- Ох, Лизка, черный у тебя рот!

- А у тебя душа черная!.. Хватит! С этой поры я тебя не знаю - ты меня не знаешь! И сей раз - уж окончательно... Подыхать буду - прощаться не позову!

Она стала надевать пальтишко, но от волнения все попадала рукой в драную подкладку.

- Куда ты, бешеная? - испугалась Шура.- У тебя дома стужа!

Лиза уже шла к выходу. Подруга выложила последний козырь:

- У тебя телевизора нету! Хлопнула дверь, и Шура осталась в одиночестве...

Но 23 февраля, в День Советской Армии, Лиза на опушке увидела Шуру, та лопаткой раскидывала снег...

Вечером они сидели у Шуры... На столе кроме обычных двух приборов стояло еще семь. И около каждого - налитая до краев стопочка...

- За родных наших...- сказала Шура,- кого с нами уже никогда не будет! За их светлую память...

- И за наших двоих солдатиков,- добавила Лиза...

В сенях раздались шаги. Вошел без стука бригадир Борис Емельянович. И когда он произнес тост за погибших и выпил стопку, то беседа приняла вдруг неожиданный оборот:

- В сельсовете разговор был. Что, мол, скоро День Победы. Сколько солдат полегло в наших местах, а памятника нету.

- Точно! - сурово сказала Лиза.- Давно бы уже пора.

- Пора! Но на всей нашей территории - ни одной братской могилы. Вот только что ваша... И есть такое мнение - могилку эту в центр села перенести.

- То есть как? - обомлела Шура.

- Ну, перезахоронить солдат... У самого сельсовета, на площади...

- Ничего не знаем,- отрезала Лиза.- Где вы раньше-то были? А в пятьдесят втором? Не ты ли распахать собирался?

Борис Емельянович опять вздохнул.

- Ну, это дело былое... А вы-то сами... Или вечно жить собираетесь? Что с могилкой станется, когда вас не будет?

- Вот тогда и перенесете. А покуда мы живы - не отдадим!

- Как это - не отдадите? А если вас и спрашивать не станут?

- Ты не пугай, Боря. Мы в сорок первом немцев не испугались, а тебя - уж тем более!..

- И Советскую власть не послушаете?

- Над могилкой этой ни у кого власти нету. Только лишь у нас,- не сдавалась Лиза".

А когда Борис Емельянович, взяв с собой фотографию одного из погибших, чтобы послать в газету, ушел, опять разгорелась ссора между подругами, пошли привычные взаимные попреки, но обе они так и не поняли, что же их ждет впереди.

Не стоит пересказывать все события, случившиеся после появления фотографии в газете, отметим лишь главные.

Председатель колхоза привез Лизу и Шуру в райком партии.

Приветливый секретарь райкома Веретенников усадил старух на диванчик и вслух прочел еще одну статью в газете:

"Как известно, мы опубликовали эту фотографию... Прошел день, другой, а на третий было получено письмо: "Здравствуйте, дорогие товарищи из газеты. Это он! Он, мой родной, о котором я тридцать лет ничего не могла узнать. Мой сын, Павел Васильевич Федосеев. Мой Пашенька..."

- Казалось бы, загадка разгадана,- продолжал секретарь.- И вдруг - еще одно письмо: "А фамилия этого неизвестного, которого я признала на портрете,- Писаренко Антон Демьянович. Это мой муж, с которым я прожила только годик".

Перечислив ряд фамилий, секретарь закончил:

- А потом - еще и еще. "Мой муж... Мой сын... Мой брат... Мой отец... Мой жених... Мой друг...".Трудно поверить, но таких писем более ста..."

- Больше ста! - вырвалось у кого-то.

"Эксперт-криминалист М. В. Воронков приступил к проверке. Используя новейшие научные методы, он сличал присланные в письмах фотографии с карточкой, которая хранилась все эти годы у Александры Матвеевны и Елизаветы Егоровны..."

- Про нас,- подтолкнула Шура подругу.

"И выяснилось, что ошиблись все. Как ни больно, но об этом нужно сказать прямо. Мы узнали имена ста героев, но как зовут того, кто изображен на карточке, установить пока не удалось..."

- Не удалось! - шепнула Лиза Шуре.

"Как нам сообщили, останки славных воинов Девятого мая, в День Победы, будут торжественно перенесены и похоронены на центральной площади большого современного села Любцы".- Веретенников положил газету на стол.- Вот, товарищи Громова и Петюнина, какое великое дело вы сделали... Благодарим вас от всей души.

Он пожал обеим руки, и остальные тоже пожали.

Распорядившись насчет подробностей церемонии, оркестра, эскорта и прочего, секретарь опять обратился к старухам:

- Как вы считаете, вроде все хорошо выйдет?

Наступило неудобное молчание. Наконец Лиза сказала:

- А мы никак не считаем. Мы - против... Если б у них нашлись родные, мы бы слова не сказали,- пояснила Лиза.- А так - они наши. Не надо их переносить.

Старух начали все хором урезонивать. Они продолжали упрямо молчать. Тогда первый секретарь сказал:

- Прекратим дискуссию, товарищи. Без согласия Александры Матвеевны и Елизаветы Егоровны мы не имеем права решать. Пусть они недельку подумают и скажут нам.

Шура и Лиза недоверчиво смотрели на него. Он повторил для них:

- Слово даю. Как вы решите, так и будет".

Все началось по возвращении старух в деревню. Под дверью хаты оказались две телеграммы, наутро почтальон привез связку писем... Не будем полностью передавать их содержание. Приведем лишь один из эпизодов сценария.

"Старухи сидели на скамеечке у могилы. Аккуратный холмик уже засветился светло-зеленой весенней травой. На скамейке между Шурой и Лизой лежала связка писем.

И голоса тех, кто писал, звучали над безвестной могилой:

"И уж очень старая. Была бы получше, то обязательно приехала б на могилку к моему Лешеньке. Эксперт ошибся, а я ошибиться не могла. Я сердцем чувствую... Но не приеду. Ноженьки плохо ходят. А то и вас хотела повидать, посмотреть, какие вы хорошие..."

Шептали и другие голоса:

"Я никогда не могла свыкнуться с мыслью, что от моего отца ничего не осталось... Это страшное ощущение -

нигде ничего, пустота... Потом - странное чувство радости, находки. И теперь - опять пустота. Но я все равно благодарна вам, дорогие..."

"Дорогие товарищи Громова и Петюнина! На фото, конечно, Петр Юрьевич Скулме. Его признали все родственники, кроме матери, которая умерла два месяца назад. В разговоре с дядей он всегда говорил, что в плен сдаваться не будет. Мы надеемся, что это действительно он, это в его характере..."

С каждым днем писем становилось все больше. Сначала Шура складывала их за ходики. Потом - в коробку из-под печенья. Через неделю наступило худшее - прибыла целая комиссия.

- Ну как, вы подумали?

- Это чтобы переносить? - спросила Лиза.- Нету нашего согласия.

Взорвался председатель колхоза:

- Да какая вам разница, в конце концов! Что ходить подальше? Так я "газик" свой дать могу... Вот, перед всеми обещаю!

- И в пахоту дашь? - ехидно спросила Лиза.

- В пахоту, конечно, не дам. И в сев не дам и в уборку... Но вам же и не каждый день надо. Вон я свою мать как любил - а сколько раз хожу к ней? Раз пять-шесть в год!

- А она бы к тебе сто раз пришла,- сказала Шура тихо...

- Я уж и не знаю, как вас еще умолять,- сказала Шанина.- Вот сколько людей пришло. Что же нам, на колени перед вами стать, что ли?

Шура поглядела на нее, привстала и вдруг сама бухнулась на колени:

- Миленькие, оставьте вы их нам!.. Не отымайте!"

Конфликт фильма достиг кульминации. И перед зрителем возник вопрос, чью сторону должен он в нем принять.

Пока он решается, я позволю себе привести те свои доводы, точнее, ассоциации, которые возникли у меня во время просмотра картины. Несколько лет назад ушел из жизни один из самых одаренных советских живописцев - Попков.

Его тематика была скромна, строга и драматична. Созданный им цикл "Мезенские вдовы" стал гордостью нашего искусства.

"В цикле "Мезенские вдовы" тема вдовства, как вечно незаживающей раны, предстает перед нами во всей силе неутешного горя и величия духа русской женщины... Героини Попкова поднимаются до символа страшных бедствий войны, причиняющей людям боль и страдания. И сегодня мы отдаем дань признательности таланту художника, воплотившего с предельной правдой печаль народную"^*.

^* (Салахов Т. Тем, кого знал и любил. Путь художника.- "Правда", 1982, 15 марта.)

...А фильм между тем продолжался так: старухи шли по раскисшей проселочной дороге. За плечами котомки, в руках палки: путь предстоял нелегкий и неблизкий... У обочины грунтовой дороги они "голосовали" проезжающим машинам... На шоссе старухи ждали автобуса. Ждали, видимо, долго - народу на остановке скопилось порядочно...

"...Они выбрались из переполненного автобуса, осмотрелись. Это и были Любцы...

На центральной площади располагался сельсовет. Рядом стоял клуб, который сейчас ремонтировался: заляпанные краской стремянки, неопрятные бочки с известью...

- Сынок! - сказала Лиза, подойдя к одному из рабочих.- Не знаешь, где тут хотят героев хоронить?

- Вон там, бабуся, в парке.

Там, куда он показал, никакого парка не было. Был большой серый пустырь, вбитые в землю колышки и протянутые между ними веревки. Посреди пустыря два плотника, покрикивая друг на друга, строили что-то из горбыля. Еще двое сидели на скамейке, завтракали кефиром с булкой. Старухи постояли, оглядели неуютную эту площадь. Потом Шура сказала:

- Ну уж нет. Не отдадим.

Назад старухи возвращались на попутном грузовике. Они тряслись в кузове... и молчали. Не хотелось разговаривать...

Шофер был хороший - довез до самой деревни, даже вылезти помог.

Еще издали Шура увидела, что возле их дома толпится народ. На крыльце сидела городская женщина лет сорока.

Бригадир закричал:

- Гостей принимайте!..

Почуяв недоброе, старухи замедлили шаг...

Женщина сошла с крыльца, побежала навстречу.

- Харитонова я, Ольга Семеновна.- Она поклонилась им низко, потом стала обниматься.- Это моего папу вы схоронили. Спасибо вам за это вечное!..

- Пойдемте в дом,- без улыбки пригласила Шура.- Отдохните.

- Я вас беспокоить особенно не буду,- заторопилась женщина.- Может, правда, еще моя сестра приедет. Нам только ночку переночевать, а как захоронят - мы сразу по домам. Ну и, конечно, на могилку хотелось бы сходить, на нынешнюю.

Она подхватила с земли и поднесла Шуре и Лизе по картонной коробке с изображением самовара.

- Я тулячка,- значит, с самоварами... Это электрические, вам в подарок,- все говорила Харитонова.- Достала по знакомству, а потом забоялась: вдруг у вас электричества нет?

- Есть. Все у нас есть,- вздохнула Шура.- Спасибо вам...

Снова шли старухи к могилкам за оврагом, но на сей раз не одни...

Шура первая поднялась по косогору и сразу увидела: на опушке леса стоит машина, и какие-то люди сидят на их заветной скамеечке…

У могилы сидели трое: красивая, хорошо одетая женщина с накрашенными губами, черный мужчина в очках и длинноволосый парень в куртке с молниями.

- Здравствуйте,- спокойно сказала женщина, вставая навстречу...- Меня зовут Алла Владимировна. Это сын, Виктор. А это мой муж, Генрих Аркадьевич Зарафьян... Огромное вам спасибо! В этой могиле лежит мой друг... Можно сказать, жених. Алеша Вишневский...

- Там еще приехали! - кричали деревенские ребятишки..."

Тут опять позволю себе остановить рассказ и привести еще одно свидетельство, подтверждающее не "выдуманность" и не преувеличение ради усиления драматического эффекта этой сценарной ситуации. Журналистка В. Луговская в газете "Омская правда" писала:

"Несколько лет назад переписка с красными следопытами, живущими на станции Казачья Лопань Харьковской области, привела меня на Украину. Помню школьный музей боевой славы... В школе, в поселке, живет, горит не угасая память о войне.

Помню, какой болью отозвались в сердце такие цифры: в Богодуховском районе, на Харьковщине, похоронено в братских могилах 5144 воина, из них только 2284 известных. В селе Иваново-Шейгино спят вечным сном 24 неизвестных солдата, в деревне Сенной - 1 32, в Киянах - 118... Но погибли-то они известными, и были у них матери, жены, невесты, дети, до сих пор родные живут надеждой - вдруг придет долгожданная весточка и узнают они, куда ехать, чтобы поклониться низким, земным поклоном"^*.

^* ("Омская правда", 1977, 8 сент.)

"...В лесу Виктор нарубил веток, сказал учительнице Леночке:

- Глупо как получилось. Я матери говорил не ездить, но она же у нас такая энергичная. А тут, оказывается,

вон сколько претендентов... Зачем вспоминать самое тяжелое, что было в жизни?.."

Лена нахмурилась и не задумываясь ответила теми самыми словами, которые, по-моему, выразили весь смысл фильма:

"- В твоей жизни ничего тяжелого пока еще не было. Ты даже не знаешь, можно это забыть или нельзя."

И когда маменькин сынок попробовал возразить, она добавила:

"- А они не плохое вспоминают. Они вспоминают самое хорошее, что у них было...".

Думаю, и читатель давно понял, что за этим житейским случаем просвечивает одна из важнейших и драгоценнейших тем - о плодотворной и объединяющей силе человеческой памяти. Особенно если это память не только о себе и своих личных делах, но о судьбах других людей, о радостях и горестях вскормившей тебя земли...

И это понимал секретарь райкома Веретенников. Когда комиссия доложила ему, что хотя гости уже едут и официальная программа составлена, но старушки пока "кобенятся", то, как сказано у авторов, он даже покраснел от злости.

"- У старух никого нет. Это вам прекрасно известно. Все их мужчины убиты на войне и невесть где похоронены... Только эта могила близко. Все, что у них осталось в жизни... И я свое слово сдержу. Хоть гром греми!.. Если не дали согласия - отменю всю церемонию!

- Но как же...- растерялась Шанина.- Уже и область в курсе.

- А вот так же!.. Мне выговор влепят, но и вам не поздоровится! Всем!.. Мы еще на бюро поговорим!.."

В бревенчатой избе тем временем идет своя жизнь. Постепенно, ненавязчиво разворачивается и вторая важная тема: случайно встретившиеся и очень разные люди открывали в других и в самих себе новые, лучшие стороны своих характеров. Устанавливались те связи, что возникают в часы и минуты душевного напряжения и взаимопонимания.

Мне за рубежом часто приходилось выслушивать, и не только от недругов, упреки - зачем в нашем искусстве мы по-прежнему вспоминаем о войне. Многие видят в этом лишь то, что их ежечасно учат видеть,- "агрессивный милитаризм" Советской страны...

"...Бывший солдат Галкин чинил крышу, а внизу, во дворе, пилили дрова Зарафьян с Киреевым.

- Вы не рвите. Тяните пилу спокойно к себе,- инструктировал хоть и тоже городской, но опытный Киреев Зарафьяна. Но того занимали более сложные проблемы:

- Война - это как атомный взрыв. И мы все - облученные,- сказал он невпопад...- Война все сидит в нас и дает вдруг рецидивы... Снова вспыхивает боль, снова слезы... Возьмите мою Аллу. Такая рациональная, уравновешенная женщина - а вот, пожалуйста...

- Скажите,- грубовато и сочувственно спросил Киреев,- вам не обидно, что она так? Вы все-таки муж, а она едет как бы к другому... И еще вас тащит: за собой...

- Нет. Мне даже приятно,- Зарафьян вдруг улыбнулся.- Я честно говорю - от нее не ожидал.

- Конечно, хорошо,- помолчав, сказал Киреев.- Нельзя забывать. Память - это совесть... Ладно, поехали.

Они снова принялись пилить..." А события развиваются дальше. Из Москвы приехал следователь: он должен присутствовать при вскрытии могил, поскольку присланные фотографии не позволили установить личность погибших. А истину могут прояснить и какие-то личные вещи - портсигары, зажигалки, ложки, перочинные ножи...

"- Может, кто-нибудь вспомнит, что могло быть при вашем родственнике? - обратился Воронков к присутствующим.

'...Они не плохое вспоминают. Они вспоминают самое хорошее, что у них было'

Тут громко и сбивчиво заговорила Вера Харитонова:

- Я помню!.. Вот увидите - вы завтра ключ найдете!.. Английский ключ, беленький, от двери.

Следователь сделал пометку в блокноте...

- А почему вы думаете, что он на фронте носил с собой ключ?

- А я уверена! - от волнения Харитонова даже встала.- Последний день, когда он уходил на войну, я на всю жизнь запомнила, хоть и мала я была..." Здесь необходимо обратить внимание на смелое изменение структуры сценарного повествования. До этого момента оно оставалось в привычных традициях последовательного и объективного бытоописания. Но авторы и режиссер почувствовали, что веление темы требует резкой смены стилистики: вступает монтажно-субъективное видение, но оно не остается в пределах давно известного приема "флеш-бека" - личных воспоминаний. Короткие новеллы, оставаясь "персональными", продуманы и отобраны настолько тонко, что в целом не сужают, а расширяют тему народного характера Отечественной войны. Причем обязательно следует отметить забытую многими кинодраматургами возможность характеристики человека или ситуации через вещь, предмет - знаки времени.

Авторы "Вдов" раскрывают тему через рассказы о вещах воинов, которые могли остаться у них или у их родных.

Перескажу вкратце лишь финалы новелл.

"Уже с чемоданом в руке, Максим поцеловал по очереди дочерей, обнял Ольгу.

- Ну, пока. Не реви.

Ольга заплакала еще громче, повисла на нем. Максим выгреб из кармана мелочь, ключ, положил все на стол, потом передумал и снова сунул ключ в карман.

- С собой возьму. Без стука вернусь, учти.

Он махнул рукой на прощание и ушел по длинному коридору.

- Этот ключ обязательно у него. Никуда не мог деться,- закончила рассказ Харитонова.

Ее слушали тихо и внимательно, вспоминая каждый свое...

- Знаете,- медленно произнес Киреев,- а я, пожалуй, вспомнил. Сам я с Магнитки. Что называется, потомственный сталевар... А тогда, конечно, был пацан. Четырнадцать лет...

На войну уходил его старший брат Владимир. И когда уже раздалась команда строиться, он попросил:

- Семен Семенович, разрешите в цех. На одну минутку...

Они вбежали в цех... Сталевар протянул ему ковшик с длинной ручкой. Володя зачерпнул жидкого огненного металла и... побежал из цеха.

На глазах всего строя он веером выплеснул металл в лужу... Ребята глядели с недоумением на закипевшую воду.

А Володя вынул из воды еще не остывший комочек металла и, перебрасывая с ладони на ладонь, закричал:

- Налетай-расхватывай! Для крепости, для закалки и для памяти!

Строй рассыпался. Ребята вылавливали из воды крохотные слиточки металла. Одну такую стальную каплю подобрал и младший брат Анатолий...

Киреев обвел глазами слушателей...

- Я эту слезинку до сих пор сохраняю... И Володька, скорее всего, тоже берег...

- А я тоже вспомнила,- робко заговорила Филипенко...- Только не знаю, рассказывать или нет?

- Почему не рассказывать? - удивился председатель.- Это дело большой важности.

- Да я знаю... Но просто как-то даже неудобно. Я молодая была, такая глупая.

Тетя Шура улыбнулась ей через стол.

- Думаешь, старые больно умные? Расскажи, милая.

...С грохотом летят по деревне разукрашенные лентами телеги. На передней - два гармониста, на второй - жених с невестой, а дальше - гости: поют, свистят, хохочут...

Жених - в гимнастерке с курсантскими петличками... Лицом он очень похож на красноармейца с фотографии...

- Горько! Горько! Чистая полынь!

Пожав плечами, курсант поцеловал невесту. Это Галина Филипенко. Но какая молодая, какая красивая!..

...За перегородкой гости допевали песню про танкистов, а старушка говорила невесте:

- Вот тебе, Галина, от меня. Тебе и Петеньке.

Из жесткой коробочки от зубного порошка "Тэжэ" она вынула два ясных золотых колечка.

- Обручальные,- объяснила старушка.- Чтобы, значит, не самокруткой, а честь по чести... Мы с покойником сорок лет носили, а вам - дай бог еще подольше...

Но курсант думал по-другому:

- Нет, бабушка. Это совсем ни к чему. Комсомольцы - и вдруг с колечками! Прямо курам на смех...

- Никакого тут смеха нет,- грустно сказала бабушка.- Сроду были кольца... В знак верной любви...

Молодые вышли к притихшим гостям.

- Чего заскучали? - весело спросил жених. Никто не улыбнулся в ответ.

- Петро,- заговорил худой, носатый старик...- Матвейка вон со станции приехал. По радио сказали: война с Германией...

...Наступила ночь. Молодые остались одни в комнатушке за перегородкой...

Галя сказала чуть не плача:

- Пускай все будет, когда ты с войны вернешься. Я тебя буду ждать...

- А так - не ждала бы?.. Что тебе в голову вскочило?

- Просто я знаю... Ну, чувствую: если послушаешь меня,- значит, скоро вернешься. Никакая пуля тебя не догонит.

- Ну, это уж прямо суеверие... Я и так вернусь!- чуть не крикнул Петр.- Ты что, сомневаешься?.. Да мы их в два счета расколотим. Месяц-другой - и войне конец!

- Вот и подожди. Ведь сам говоришь - недолго... А я тебя буду ждать верно и честно...

- Ладно,- сказал он.- Давай так посидим. Все равно часа через два уже собираться.

Галя благодарно улыбнулась. Потом взяла с подушки кольца, надела одно себе на палец, а другое положила мужу в карман гимнастерки.

- Петенька, увези с собой. Не хочешь - не надевай, но только чтобы оно всегда с тобой было... А я свое никогда не сниму.

Все невольно посмотрели на руки Галины Филипенко... Да, тоненькое колечко было на месте - на безымянном пальце левой руки, как полагается вдове...

- Я, товарищ Воронков, уверена: Петя свое колечко до самого конца хранил...

За столом установилось молчание... Первым заговорил Галкин:

- И что же, у тебя с тех пор никого не было?

- Можно сказать, что и не было,- почти виновато ответила Филипенко..."

"Следователь спрятал блокнот.

- Спасибо, товарищи, за помощь... Но, конечно, сведений маловато. А заинтересованных лиц много, очень много...

Он вынул из портфеля папку и вывалил на стол кучу фотокарточек.

Старухи и приезжие с почтением и печалью смотрели на рассыпанные по столу молодые лица...

Помолчав, следователь Воронков собрал фотографии и снова уложил их в папку, как в маленькую братскую могилу...

Лиза отозвала председателя в сторонку.

- Скажи кому надо: пускай переносят... Даем наше согласие...

Ранним утром девятого мая и приезжие и свои деревенские собрались у опушки леса...

Тетя Шура с бабой Лизой, обе в черных платках, стояли у деревьев...

Работа подошла к концу. Солдаты чистились, одевались... Военком и Деев помогали заколачивать крышки двух гробов.

Следователь Воронков встал, стянул и бросил на землю резиновые перчатки.

- Товарищи, должен всех огорчить... Никаких новых данных. Ни личных вещей, ни документов...

Сестры Харитоновы тихо заплакали. А старухи стояли, глядя в землю, одинаково сложив руки на животе.

- Выходит, ничьи? - угрюмо сказал Киреев.- Нет. Так быть не может... Наши они. Всех нас... Правда, бабушки?

Оркестр заиграл траурный марш...

Гробы поставили в кузов украшенного красно-черными полотнищами грузовика, и процессия тронулась...

- На земле нашей война давно отгремела. Но в сердцах у нас она еще шумит,- говорил с кумачовой трибуны секретарь райкома Веретенников.

Площадь была забита народом. Вместе со всеми слушали речь секретаря Шура и Лиза...

Один за другим прогремели три залпа. Зазвучал печальный марш. Гробы стали опускать в могилу...

Зарыдали Шура и Лиза. Да и ветераны на трибуне моргали глазами, стараясь не уронить слезу...

- А теперь, товарищи, приступим к закладке парка памяти погибших героев,- сказал в микрофон Деев.- Александру Матвеевну Громову, Елизавету Егоровну Петюнину, а также всех приехавших к Неизвестному солдату просим посадить по дереву в память своих сыновей, мужей, братьев, не вернувшихся с войны...

Деев снова наклонился к микрофону.

- Товарищи! У нас еще остаются саженцы. Давайте сделаем так: те, у кого есть погибшие на войне родственники, тоже могут в их память посадить дерево!..

Через минуту уже сотни людей заполнили пустырь - почти все, кто был на площади. Люди хватали оставшиеся деревца, толкались, кричали, звали кого-то... Не рассчитал, не обдумал Деев свое предложение. Но все равно, он не жалел об этом.

- Не волнуйтесь! Не толкитесь! - кричал председатель в микрофон.- Еще привезем саженцев! И лопат привезем! Всем хватит!"

Кажется, только в этом месте разошлась сценарная запись с кадрами фильма. Режиссер внес в ситуацию ноту печального, я бы сказал - тонкого, чаплиновского юмора... Нерасторопным старушкам как раз и не хватило саженцев...

"Старухи направились от дороги к лесу.

На опушке они остановились у черного прямоугольника свежей, наспех утрамбованной земли. Скамейки уже не было - только два колышка торчали из травы... Шура с Лизой постояли молча и пошли к деревне".

И опять встают фигуры с полотен Попкова:

"Серия "Мезенские вдовы" не только открыла нового героя, стоявшего вне рамок представлений об идеале, привычных советскому искусству. Своих героев художник утверждает как актуальнейший нравственный прецедент для современника. Попков ищет и находит людей, сумевших сохранить всю полноту человеческой ценности и достоинства среди нелегких исторических испытаний...

Рисуя лица своих старух, Попков размышляет именно о великой нравственной традиции народа, то есть тяготеет к историко-философской постановке проблемы"^*.

^* (Морозов А. И. Традиции нравственности.- "Творчество", 1979, № 4, с. 18.)

Не зря у меня рождаются ассоциации с живописью - уж очень бедна оказалась кинокритика перед лицом фильма. У меня в руках тоненькая папка, где еле наберется десяток печатных откликов.

В мою обязанность входит, по-видимому, обобщить те выводы, которые может сделать для себя каждый режиссер, изучающий поэтику кино.

Первый: инициатива и ответственность художника за выбор темы, возникающей из правды народной жизни, но без какой-либо попытки приспособиться к "конъюнктуре".

Второй: главенство этического начала в полном согласии с внутренней эстетической потребностью художника.

Не могу не вспомнить поэта Д. Самойлова:

"Если у нас бывал перекос в сторону декларативности, то теперь перекос в сторону самовыражения... Но дело-то в том, что самовыражение без нравственного мерила, без нравственной шкалы уравнивает все со всем, то есть самовыражение человека, у которого болит зуб, равно самовыражению Некрасова, видящего, как секут на площади женщину. Я полностью не принимаю эту точку зрения"^*.

^* ("Вопр. лит.", 1978, № 10, с. 222.)

Артистки Г. Макарова и Г. Скоробогатова, исполнительницы главных ролей в фильме 'Вдовы'

Третий: понимание ведущего значения драматургии, основанной на фактах реальности, но преображенных художниками по законам искусства.

Четвертый: отбор выразительных средств, вырастающих из требований темы и материала.

Отличительная особенность таланта Микаэляна - умение создавать актерский ансамбль и работать с ним. Так и здесь: выбор на роли Шуры и Лизы актрис Галины Макаровой и Галины Скоробогатовой оказался безукоризненным.

И наконец, пятый, уже более частного порядка: о возможностях художественной трактовки военной темы. Является ли "баталистика" ее единственным и всеисчерпывающим решением. В истории живописи мы знаем немало отличных примеров "батального жанра". В частности, закономерный и такой своеобразный вид, как батальные круговые панорамы (объединяющие живописные фоны с реальными предметами на первом плане) - "Оборона Севастополя", "Бородинская битва" и другие. Аналогичные произведения знаем мы и в кино, но я убежден, что возможности экрана отнюдь не исчерпываются массовыми сценами и пиротехническими эффектами...

Незабываем траурный "вальс березок" в сцене гибели Бориса в фильме Калатозова - Урусевского "Летят журавли", но еще сильнее в нем же эпизод проводов и ухода на фронт. Только мы, профессионалы, можем по достоинству оценить труд, который вложен помощниками и ассистентами режиссера (в данном случае - Беллой Фридман) в нахождение, выбор, расстановку людей, лиц прощающихся пар, что врезаются в память на всю жизнь^*.

^* (Надо сказать, что это особый дар, редкий и малооцененный, но имеющий большое значение в режиссуре фильма,- умение выбирать "портрет", "типаж"; в группе Эйзенштейна это замечательно делал М. Штраух; у В. Пудовкина таким талантом обладал М. Доллер. Не могу не вспомнить без благодарности и работника нашей группы В. Шуваеву, на чью долю выпало в фильме "Ленин в Париже" организовать в Москве подбор парижской толпы и персонажей эпохи Парижской коммуны и 1911 года, с чем она и справилась отлично.)

Нельзя забыть переворачивающийся в глазах Алеши вражеский танк в "Балладе о солдате", и промелькнувший поезд в "Чистом небе", и взлет камеры от окопа в поле в "Судьбе человека", и похороны Щорса, и до сих пор стоит перед глазами, как тащит раненых после боя на плащ-палатке, тащит бесконечно долго, изнемогая от сверхчеловеческих усилий, курносая санитарка в эпопее "Они сражались за Родину", и как в хроникальном кадре Романа Кармена крестит старуха на околице деревни проходящих солдат...

За последнее время мне посчастливилось встретиться еще с несколькими фильмами, имеющими, по-моему, непреходящее значение документов священной памяти. Не знаю, по какому ранжиру их числить, ибо картины такого типа принято относить к хроникально-документальным, но мне хочется назвать их подлинно художественными.

Это цикл из четырех новелл под названием "У войны не женское лицо", задуманный и осуществленный белорусским режиссером В. Дашуком и оператором Ю. Шалимовым в содружестве с журналисткой С. Алексиевич, фильм, являющийся, по существу, закономерным продолжением предыдущих отличных документальных лент Дашука. К сожалению, я мало знаю о творческой биографии талантливого художника - кроме дошедших до меня сведений, что он работал также и в ТЮЗе, что, не скрою, меня обрадовало, ибо умение общаться с человеком вырабатывается чаще на сценической площадке, чем в экранной суете.

Ведь каждому известно, как трудно любого собеседника (даже из числа очень близких людей) вызвать на откровенную и доверительную беседу. А уж перед киноаппаратом - и говорить нечего, один его вид сковывает людей, инстинктивно заставляет позировать, убивает естественность, а вместе с ней и правду.

Особенно когда темой становится воспоминание о тяжких и трагических событиях, в частности времен войны. Но вот В. Дашук и его коллеги поняли, какой неоценимый вклад для истории могут представить свидетельства (так и хочется сказать - исповеди) четырех из числа тех восьмисот тысяч, что прямо со школьной скамьи ушли на не бывало тяжкий ратный труд в качестве санитарок, связисток, сестер милосердия.

Уже отдано должное подвигам наших фронтовых операторов - благодаря их бесстрашию и умению создана кинолетопись Великой Отечественной,- но ведь не всегда удавалось (а иногда и не рекомендовалось) снимать быт и детали будней войны. Убежден, что в киноархивах еще будут найдены и обнародованы кадры, нисколько не умаляющие, а, напротив, возвышающие цену народного подвига.

Вот такие редкие (и столь, увы, короткие) кадры удалось разыскать и оценить по заслугам группе В. Дашука; но ведь не ограничился он просто вставками (или, на нашем языке, "перебивками") между рассказами героинь, а режиссерски замыслил их как куски, уже "отстраненные" памятью, врезывающиеся в нее навсегда, преследующие иногда и как тяжкий сон, а иногда освещенные радостью и гордостью за спасенные жизни бойцов,- не "иллюстрации", а образы, подсказанные совестью, скромной и чистой.

Для этого режиссер и оператор "растянули" способом размножения немногие кадры, бывшие в их распоряжении, и тем самым придали им другой ритм - замедленный и от этого по-новому исторически весомый. Казалось, простой технический прием - искусственный рапид - приобрел в руках мыслящих художников новое образное значение.

Что же касается основного материала - рассказов четырех сегодня уже пожилых женщин о том, что пережили они на войне, чему научила она их, что пришлось им перенести, как оценить,- это удивительно. И для меня, также иногда занимающегося кинорепортажем, остается тайной, каким умением и чуткостью удалось В. Дашуку "разговорить" их. А ведь именно на их долю выпало ежедневно видеть бедствия войны, спасать, выхаживать, часто ценой своей жизни, не в тылу, а на самой передовой, воинов, отдавать кровь ради нас, оставшихся жить сегодня.

Итак, вот еще одно доказательство, что в любом виде кино, в том числе и в документальном, важен прежде всего талантливый режиссерский замысел, выдумка, решение, изобретение, смелость.

Известно, с какой страстью призывал в свое время Владимир Маяковский больше и подробнее снимать сегодняшний день. С поэтом в ногу шли лишь Эсфирь Шуб, Дзига Вертов и отдельные операторы-хроникеры, но сегодня мы расплачиваемся за недооценку этого призыва. Как не хватает (уже не только нам самим, но и Клио - музе истории) кинохроники о людях, творивших эту историю.

Поэтому так велика заслуга режиссера-оператора В. Трошкина и его товарищей, которые держат под своим наблюдением всю историю героической стройки БАМа.

Причем их зоркий глаз не ограничивается методом постоянной фиксации этапов пути. В каждом фильме этого цикла, выросшего с течением времени в ценнейшую эпопею, режиссерский и сценарный замысел предусмотрел с самого начала проследить рост и судьбу конкретных людей. Наряду с их трудом, протекающим в тяжелых природных условиях, подметить - то с юмором, а то и с грустью - все то, что составляет полноту и правду жизни.

Особенно принципиально значительна работа В. Трошкина и его соратников, если сравнить ее с аналогичными попытками американских якобы документальных или откровенно игровых сериалов типа нашумевшего "Далласа", где кинокамера бесцеременно врывается в жизнь людей лишь для того, чтобы показать самые "сенсационные", а по существу, сплетнические и грязные истории семейных и служебных отношений.

Один бойкий американский журналист сравнил телевизор со стиральной машиной, но он забыл прибавить, что в нее заправляют грязное белье, чтобы оно вышло оттуда чистым, а у его коллег - наоборот: оно выбрасывается еще более грязным, а часто и обагренным кровью...

Что ж, наши потомки будут иметь возможность беспристрастно оценить сегодняшние "ленты памяти" двух противоположных социальных миров.

В дополнение к размышлениям о возможностях не только игрового кино, то есть не только образной реставрации истории, приведу слова из дневниковых записок замечательного советского писателя Э. Казакевича:

"Я думал о том, верен ли метод беседы с людьми... Можно ли таким путем восстановить картину. Этот метод не только единственно возможен, но и в принципе верен. Не надо только рассчитывать получить от каждого собеседника полную или широкую картину прошедших дней; надо терпеливо собирать по крупицам - у каждого то, что я бы увидел непременно, если бы был тогда здесь. Терпеливо, спокойно"^*.

^* ("Известия", 1983, 4 марта.)

И В. Дашук и В. Трошкин доказали плодотворность этого метода исследования, восстановления и сохранения исторической памяти, не соблазнившись, так же как и С. Микаэлян, конъюнктурностью или "самовыражением", и за это честь им и хвала.

Возвращаясь же к фильму "Вдовы", повторю, что в нем рассказывается о народном подвиге без единого батального кадра, и мне хочется напоследок целиком согласиться с мнением одной из немногочисленных рецензенток фильма Л. Дувиной:

"И станет воочию ясно, насколько еще жива память о мужестве советских воинов у нашего народа...

Надо отдать должное режиссеру С. Микаэляну: доброту сердца его самого, кстати, прошагавшего всю войну, обнажают эти кадры, и мы благодарим его за такую память о героях войны"^*.

^* ("Ленинское знамя", Липецк, 1978, 19 февр.)

С этим чувством я могу распрощаться с фильмом "Вдовы" и обратиться к второму примеру - к художнику, чьей основной темой также всегда являлась память. Это Ален Рене.