Российского театра Первый комедиант

 Сколько надо отваги,
 Чтоб играть на века...

Б. Пастернак

Российского театра Первый комедиант

1752 год Зимний дворец встретил пышными празднествами. Знатным дамам, фрейлинам и кавалерам были посланы объявления: "Ея императорское величество изволила указать: наступающего 1-го числа генваря, то есть в Новый год, при Высочайшем Дворе ея императорского величества быть торжеству против прежнего".

Дежурный камер-фурьер едва успевал записывать в "церемониальный, банкетный и походный журнал" развлечения императрицы. Банкетный стол, бал-маскарад, французская комедия, итальянская интермедия сменяли друг друга. Среди всевозможных увеселений не было одного - представлений профессиональных русских актеров.

Выступавшие на сцене кадеты заканчивали обучение в корпусе. Некоторые из них, хотя бы ставший впоследствии известным драматургом М. М. Херасков, еще проявят себя в храме Мельпомены. Останутся в корпусе Остервальд, Свистунов, Мелиссино, чтобы продолжить обучение пиитике, театральным "акциям" и пластике кадет. Но большинство из них, получив офицерские звания, должны были сменить бутафорский кинжал на офицерское оружие и из царства театральных муз перейти в распоряжение служителей Марса.

В это время Елизавета Петровна узнала, что, оказывается, на Руси уже существует театр, значительно отличающийся от обычных, так называемых партикулярных, театров, не имеющих определенного репертуара и постоянных актеров. Существует такой театр в Ярославле. Руководит же тем театром местный заводчик Федор Волков, на фабриках которого производятся купоросные и серные изделия, а также краска "мумия".

Услышала Елизавета Петровна о ярославском театре от своего ближайшего советника - обер-прокурора князя Трубецкого. А ему сообщил о ярославцах сенатский экзекутор Игнатьев, который незадолго до этого посетил их город по делам винного откупа.

Елизавета Петровна тотчас приказала доставить в Петербург Федора Волкова с товарищами. Во исполнение ее указа срочно снарядили сенатской роты подпоручика Дашкова, выдали ему подводы на прогонные деньги и послали в Ярославль.

...В Ярославль Федор Волков приехал в 1735 году, лет семи от роду (Родился Ф. Г. Волков 9 февраля 1728 (по другим источникам-1729) года.). Был он старшим сыном костромского купца Григория Ивановича Волкова, незадолго до этого умершего. Всего у Григория Ивановича было пять сыновей: Федор, Алексей, Гаврила, Иван и Григорий. Трех старших из них и привезла вначале с собой вдова покойного Матрена Яковлевна в Ярославль.

Здесь Матрена Яковлевна нашла свое второе счастье: вышла замуж за вдового купца Федора Васильевича Полушкина.

Принесла ли она в приданое своему второму мужу какой-либо капитал или нет-неизвестно. Но сам ее новый муж к тому времени уже имел состояние. Вместе с купцом Тимофеем Шабуниным, а затем Иваном Мякушкиным содержал он серные и купоросные заводы "близ города Ярославля и Волги-реки да близ Макарьевского Унженского монастыря на берегу Унжи-реки". По тем временам дело его считалось значительным.

Сам Федор Васильевич был уже немолод. Имел двух детей. Сын вскоре умер, а на дочь надежда плоха. И тогда устремил старый купец все свои помыслы на пасынков, и особенно на старшего - Федора.

Принял он-де еще "с самого их малолетства сыновне,- сообщал Полушкин в 1745 году ярославскому магистрату о своих отношениях с пасынками. - И, не щадя собственного своего капитала, содержа для обучения их при доме на своем коште учителей, и обучал грамоте, и писать, и другим наукам, також и заводским произвождениям и купечеству".

Кроме грамоты и знания заводского дела славился старший полушкинский пасынок и умением вырезать по дереву. Деревянные фигурки на царских вратах Николо-Надеинской церкви, по преданию, были созданы его руками, а иконостас сооружен по нарисованному им рисунку. Видно, с детства давала о себе знать в Федоре Волкове душа артиста, художника, страстного почитателя разного рода искусств, в том числе и театрального.

В Ярославле Федор Волков имел возможность познакомиться с так называемым школьным театром, на котором семинаристы разыгрывали представления "комедий" на сюжеты из Священного писания.

Школьный театр в России возник в XVII веке и получил широкое распространение еще при Петре I. Читая монологи, разыгрывая диалоги и церковные драмы, семинаристы приучались владеть голосом и жестами, что для будущих церковников было делом немаловажным. К тому же разыгрываемые ими религиозные представления должны были побуждать и выступающих, и смотрящих к "благочестивым мыслям и делам". Восхваляя монархов и осуждая врагов церкви, драмы эти носили, как правило, религиозный, символический характер. Играли семинаристы чаще всего в учебных комнатах духовных училищ. Декорации были примитивны. Иногда это была всего лишь открытая сцена-помост, с занавесом позади и тщательно расчерченными параллельными по направлению к зрителям линиями (согласно которым рассчитывали свои движения актеры). Широко использовались "махины": люки, куда проваливались грешники и нечистая сила, да подымающийся и опускающийся рычаг, к которому привязывали исполнителей возносящихся на небо праведников и прилетающих на землю ангелов.

Особое внимание уделялось в школьном театре произнесению слов. Участников его представлений учили, что "любовь требует нежного, страстного голоса; ненависть - строгого и резкого; радость - легкого, возбужденного; горе - разбитого, жалобного, прерываемого вздохами; страх - дрожащего и неуверенного; смелость - сильного, напряженного; гнев - стремительного, быстрого и нечленораздельного; презрение - легкого, как бы насмешливого; удивление - потрясенного, наполовину умолкающего, наполовину слышного; жалоба - кричащего, сварливого, страдальческого...".

Жест у актеров школьного театра предшествовал слову. Прежде чем рассказать о своих чувствах, актеру следовало движением рук показать, что переживает его герой. Причем движение актеру нужно было прекратить вместе с произнесенной им фразой. Особое внимание обращалось на положение ног, ступни которых постоянно, даже в движении, изображали так называемый "сценический крест". Их ни в коем случае нельзя было ставить параллельно.

Жестикулировал актер в основном правой рукой, левая же упиралась в бок. Полусогнутые пальцы рук находились все время в движении, и лишь один указательный палец разрешалось вытягивать.

При удивлении нужно было обе руки поднять и приложить к верхней части груди, обратив ладони к зрителям. При отвращении - повернуть лицо в левую сторону и протянуть руки, слегка подмяв их в противоположную, как бы отталкивая ненавистный предмет. Для выражения горя и грусти необходимо было соединить их на поясе. При порицании - грозить, согнув три пальца и развернув указательный. Давая совет - развернуть кисти рук и повернуть к собеседнику. Спрашивая - слегка поднять правую руку, откинув ее назад. Раскаиваясь - прижать правую руку к груди, и т. д. и т. п.

Трагедии и комедии исполнялись по-разному.

"Трагедия требует действия свободного, строгого, сильного... Трагический актер в котурнах должен выступать совершенно особой походкой: с приподнятой осанкой, с известными, несколько возбужденными движениями рук и всего тела; голос должен быть особенно звучным, полным, сильным, каждое слово должно произноситься выразительно, изящно, царственно. Актер комический в низких башмаках должен выступать обыкновенной походкой, говорить обыкновенным тоном, с умеренными телодвижениями, голосом большей частью не напряженным".

Такова была поэтика школьного театра, получившая наиболее полное выражение в известном трактате иезуита Ф. Ланга, написанном в 1727 году, вскоре переведенном с немецкого языка на русский и получившем широкое распространение в духовных академиях и семинариях. Основывалась эта поэтика на правилах классицизма, но правила эти, разумеется, схематизировались в условиях духовного школьного заведения.

Ни один из братьев Волковых в семинариях не учился. Но, по всей видимости, спектакли школьного театра они видели. Во всяком случае, слышали о них непременно: многие приятели их были семинаристами. И когда Федору Волкову пришло в голову устроить театр у себя дома, то вначале он, конечно, ориентировался и на школьный театр, и на любительские представления "охочих" людей, и на народные гулянья, с их ряжеными и незамысловатыми играми во время торгов и праздников.

Вряд ли степенный купец Федор Васильевич Полушкин с одобрением отнесся бы к желанию своих пасынков стать комедиантами. Праздничные же потехи были привычны, они не выходили за пределы старого купеческого быта.

Но потеха потехой, а дело - делом. Неграмотен был старый заводчик Полушкин, даже просьб своих в магистрат подписать не умел, и расписывался за него тот же пасынок Федор Волков. Размах же заводского дела требовал и молодой энергии, и физических сил, и знаний.

5 марта 1744 года (когда Федору минуло шестнадцать лет) Полушкин подал прошение в ведавшую заводами Берг-коллегию: "А ныне вместо оного товарыща своего Мякушкина для лутчаго заводского произведения и государственной прибыли принимаю я себе в товарыщи пасынков своих, бывшего костромского купца Григорья Волкова детей - Федора, Алексея, Гаврила, Ивана, Григорья Григорьевых детей Волковых же. О чем оные пасынки мои, Волковы, что они со мною в товарищество вступить желают и тот завод производить обще хотят... подписались своеручно".

Со своей стороны, пасынки обязались наблюдать над заводами, работными людьми, служить при заводах "и те серные и купоросные заводы производить с прилежным рачением, а не для одного токмо вида, чтоб заводчиком слыть и от купечества отбывать".

Приписка была существенной. Купцы, ставшие заводчиками, освобождались и от воинской службы, и от ряда налогов, и от солдатского постоя.

Так и стали братья Волковы "компанейщиками" отчима. Конечно, помогали Полушкину в заводском деле только старшие - Федор и Алексей. Остальные были малолетними.

Но и Федор еще не во всем, как видно, преуспел. Иначе вряд ли бы не пожалел Полушкин денег, чтобы отправить его "доучиваться" в Москву.

По собственным словам Федора Григорьевича Волкова, пробыл он в Москве целых семь лет - с 1741 по 1748 год. Позже биографы гадали, где же он там учился: в Славяно-греко-латинской академии, духовном училище или в какой-либо школе при заводе (такие школы стали функционировать еще со времен Петра I)? Вполне возможно, что именно в заводскую школу и направил его отчим.

Семь лет ждал Полушкин своего старшего пасынка, мечтая передать успешно начатое заводское дело. Да не дождался. В 1748 году он скончался. И полушкинские заводы стали называться по имени их новых содержателей: "Федора Волкова с братьями". Но вместо того чтобы полученное наследство употребить на расширение капитала, двадцатилетний Федор Волков стал заметно охладевать к "произведению серы, купороса и краски мумии". Вокруг него собралась молодежь - беспокойная, ко всему любопытная. Братья за семь лет выросли, возмужали, стараниями отчима были обучены. Товарищи их тоже были не без образования. Иван Дмитревский и Алексей Попов до этого какое-то время учились в семинарии, Семен Куклин служил писчиком в Ярославской провинциальной канцелярии. Там же дослужились до чина канцеляриста Иван Иконников с Яковом Поповым.

Все они и стали актерами театра, который организовал в Ярославле Федор Григорьевич Волков. Вначале играли в полушкинском каменном амбаре, где построили помост, освещаемый плошками с маслом, и поставили скамейки для "смотрителей". А потом (по-видимому, после указа Елизаветы о разрешении "охотникам" давать представления) Федор Волков открыл и настоящий театр, в который вложил немало собственных средств.

Судя по всему, построить театральное здание помогли ему и другие состоятельные ярославцы. Во всяком случае, первый биограф Ф. Г. Волкова - славный русский просветитель Н. И. Новиков на это указывает прямо: "Каждый из них согласился дать по некоторому числу денег на построение нового театра, который старанием г. Волкова и построен, и столь был пространен, что мог помещать в себе до 1000 человек".

К сожалению, точных сведений о репертуаре театра Волкова, о том, как играли в нем ярославцы, до нашего времени не дошло. Здесь можно только предполагать, опираясь на не всегда достоверные источники.

По свидетельству некоторых биографов, построенный Волковым театр открылся оперой композитора Арайи "Титово милосердие". Потом в нем будто бы ставились трагедии Сумарокова, переводные пьесы иностранных авторов, а по уверениям некоторых мемуаристов,- и комедии самого Федора Григорьевича. Разумеется, исполнялись в нем и церковные пьесы, и школьные драмы.

В игре своей новоявленные актеры несомненно опирались на правила школьного театра, о которых читатель уже имеет представление. С не меньшей уверенностью можно утверждать и то, что Федор Григорьевич ориентировался на представления, которые мог посмотреть в Москве: иностранных придворных трупп во время коронации Елизаветы и партикулярных "охочих комедиантов", нерегулярно, но все же игравших в старой Москве.

По уверениям ряда биографов, Федор Григорьевич побывал не только в Москве. Ярославцам мог он рассказать и о Петербурге, куда, по имеющимся свидетельствам, послал его отчим. Там будто бы он свел знакомство с немецкими актерами - "вольным комедиантом" Гильфердингом и "балаганщиком" Сколярием, труппы которых выступали в России 50-х годов. От них якобы получил немало указаний по театральному искусству, которые тщательно записывал, зарисовывал, запоминал. Вместе с ними будто бы удалось ему попасть и на представление кадет Шляхетского корпуса, разыгрывающих сумароковскую трагедию "Синав и Трувор".

"Увидя Никиту Афанасьевича Бекетова в роли Синава, я пришел в такое восхищение, что не знал, где был - на земле или на небесах. Тут родилась во мне мысль завести свой театр в Ярославле",- якобы признавался он позже Ивану Дмитревскому.

Все это в какой-то степени предположения, правда опирающиеся на достаточно авторитетные источники: биографические, мемуарные. С полной же уверенностью можно сказать лишь об одном: не получившие никакой специальной подготовки, ярославские актеры свое "умение строить комедии" должны были показать в Петербурге.

Подпоручик Дашков 12 января 1752 года прибыл в Ярославль. И предъявил в магистрат указ с повелением императрицы, чтобы "ярославских купцов Федора Григорьева сына Волкова он же Полушкин с братьями Гаврилою и Григорием, которые в Ярославле содержат театр и играют комедии и кто им для того еще потребны будут, привесть в Санкт-Петербург... и что надлежать будет для скорейшего оных людей и принадлежащего им платья сюда привозу под оное дать ямские подводы и из казны прогонные деньги...".

По прибытии Дашкова в Ярославль Федора Григорьевича срочно вызвали в Провинциальную канцелярию и объявили повеление императрицы. Предложили немедленно сообщить, кого он возьмет с собой в Петербург и сколько "ему потребно ямских подвод". Времени раздумывать у него не было. Он сразу сообщил Провинциальной канцелярии, что "ко отправлению-де с ним в Санкт-Питербурх, сверх братей его, Гаврила и Григорья, потребны к комедии... канцеляристы Иван Иконников, Яков Попов, писчик Семен Куклин, присланные из Ростовской консистории... из церковников Иван Дмитревской, Алексей Попов, ярославец, посадской человек Семен Скочков да жительствующие в Ярославле из малороссийцев Демьян Галик, Яков Шумской. А под свозде их платья надлежит ямских 19 подвод, шестеры сани, болковни, 6 рогож, веревок 50 сажен".

И пока канцеляристы Иван Иконников и Яков Попов торопливо передавали денежные, "секретные и другие нужные дела" копиисту Маложенкову и канцеляристу Николаю Дьяконову, товарищи их спешно готовились к отъезду. Актеров обязали собраться за один день.

Подпоручик Дашков получил от ярославской канцелярии на всю актерскую братию 123 рубля прогонных до Петербурга, и ярославцы, погрузившись на подводы, отправились в дальний путь, сопровождаемые любопытными взглядами встречных горожан и крестьян.

В Петербург ярославцы попали не сразу. Как только они приехали на последнюю перед Петербургом станцию Славянку, их встретил там сенаторской роты сержант Лодыженский. Ему приказал туда выехать князь Трубецкой и "смотреть там недреманным оком", "дабы не проехали комедианты". Лодыженский передал Дашкову повеление везти ярославских актеров не в Петербург, а в Царское Село, где им следовало дожидаться приезда императрицы. "И ежели е.и.в. в Село Царское прибыть еще не изволит, то ему, Дашкову, объявя сей приказ, чтоб он и с ними, комедиантами, в Царском Селе, не ездя из оного, дожидался приказу..."

Через день после того, как отдано было приказание Лодыженскому, 21 января, Елизавета Петровна отправилась в Царское Село. Но пробыла там недолго. Вскоре, вернувшись в Петербург, она снова собралась туда и осталась там на три дня.

По-видимому, именно тогда и предстали перед ней впервые ярославцы, сыграв поставленные ими трагедии Сумарокова "Хорев", "Синав и Трувор", "Гамлет" и одну из пьес школьного театра.

Представления ярославских комедиантов не понравились избалованной театральными зрелищами императрице. В отличие от "благородной" манеры кадет игра ярославцев, как впоследствии скажет Н. И. Новиков, "была только что природная и не весьма украшенная искусством". Да и сами ярославские актеры - заводчики да приказные, а то и просто "посадские" люди, - лишенные внешнего лоска и богатой одежды, разительно отличались от ее изнеженного и манерного двора.

И все-таки она приказала им готовиться к выступлениям в Петербурге.

Там в это время помимо сценических помещений в Зимнем и Летнем дворцах существовало уже три театра: только что построенный на Царицыном лугу, у Аничкова дворца, а также "дом Немецких комедиантов" на Большой Морской улице. Есть предположения, что первое выступление ярославцев в Петербурге состоялось в одном из таких императорских Оперных домов 4 февраля 1752 года. Достоверно же известно, что они дважды выступали в "доме Немецких комедиантов". Об этом свидетельствует подписанный императрицей указ, в котором говорится, что, когда там будут играть ярославские жители, использовать лишь "свечи сальные, так и плошки с салом же", а более дорогие восковые свечи и масляные плошки зажечь лишь в случае "ее императорского величества присутствия", получив их от "обретающегося при Оперном е.и.в. доме майора Степана Рамбура", с давних времен ведавшего костюмами, декорациями и бутафорией придворного театра.

Восковые свечи потребовались довольно скоро. Приведенный указ был подписан 4 февраля, а через два дня, по записи дежурного генерал-адъютанта, Елизавета Петровна "соизволила иметь выход на немецкую комедию, где представлена была на российском языке ярославцами трагедия, которая началась пополудни в восьмом часу и продолжалась пополудни ж до 11-го часа". 9 февраля она вторично посетила в Немецком театре спектакль ярославских актеров, которые опять представляли трагедию.

Вскоре наступил великий пост, во время которого всякие светские развлечения были запрещены. И тут снова вспомнили о ярославских актерах. В их репертуаре имелась пьеса митрополита Дмитрия Ростовского "О покаянии грешного человека", смотреть которую даже во время поста Елизавета не сочла грехом.

Это представление оказалось последним спектаклем ярославской труппы. Во время поста играть им больше не разрешили. А после поста кто-то из ярославцев заболел горячкой, и актерам, поселенным в отдаленной части города - Смольном дворе, не разрешено было его покидать.

Елизавета Петровна панически боялась каких бы то ни было заболеваний. Она приказала своим придворным всячески оградиться от "заразного" места и не поставлять из ее бывшей резиденции - Смольного, где все еще находились принадлежащие ей огороды, "ко двору ее величества огурцов и прочего... пока болезнующие горячкой ярославские комедианты совершенно от той болезни освободятся". "Освободиться от болезни" ярославцам оказалось не так-то просто, и уже в конце мая императрица приказала своему лейб-медику Бургаве на всякий случай еще раз осмотреть ярославских комедиантов.

Но и после выздоровления положение ярославцев оставалось неопределенным. Лишь 18 июля императрица "соизволила указать взятых из Ераславля актеров заводчика Федора Волкова, писчиков Ивана Дмитревского, Алексея Попова оставить здесь, а канцеляристов Ивана Иконникова, Якова Попова, заводчиков Гаврилу да Григорья Волковых, писчика Семена Куклина, малороссийцев Демьяна Галика, Якова Шумского, ежели похотят, отправить обратно в Ераславль".

Оставшись в Петербурге, Федор Волков, Иван Дмитревский и Алексей Попов еще некоторое время были не у дел. Жили они по-прежнему в Смольном. Вместе с ними пребывали и Григорий Волков с Яковом Шумским, не захотевшие вернуться в Ярославль.

24 августа 1752 года "всемилостивейшая государыня... указать соизволила Правительствующему Сенату двор бывшего Михаила Головкина, что на Васильевском острову, каменной со всем строением, состоящий ныне под ведением Канцелярии конфискации, отдать немедленно в ведомство Канцелярии от строений".

"Того же 1752 года,- сообщал А. Богданов в "Дополнении к описанию Петербурга",- учрежден на Васильевском острове в Третьей линии на берегу, в доме Головкином, Оперный дом, в котором отправляются действия новых опер на пробу через оперлетов, из российских людей производимых, опробовав все в доме, действуют на публичном театре в присутствии самой императорской особы". В нем и нашли себе пристанище Федор и Григорий Волковы, а также, по всей видимости, Яков Шумский.

Дом сына важного сподвижника Петра - Головкина, когда-то роскошный и богатый, пришел в ветхость. Хозяин его за приверженность бывшим императрицам Анне Иоанновне и Анне Леопольдовне был при воцарении Елизаветы Петровны сослан в Сибирь. За ним добровольно последовала навечно в ссылку и его жена. Имущество их было конфисковано. Особняк на Васильевском острове на берегу Невы (там потом будет построено здание Академии художеств) отдан интендантству от строений и приспособлен под склады. Затем поселили туда русских певчих, увеселявших императрицу на ее куртагах и иных зрелищах. За это время дом отсырел. Он кишел крысами. И когда поселились в нем певчие, пришлось Елизавете издать указ об отправке туда из Зимнего дворца трехсот кошек.

Невеселой и нелегкой была жизнь братьев Волковых в этом доме. Постоянного жалованья они не получали. Театральный зал в бывшем головкинском доме был небольшой: 250 метров площади предназначалось для зрителей и столько же для сцены. Никаких специальных приспособлений он не имел, играть в нем было неудобно. Местоположение его тоже оставляло желать лучшего.

Став "комедиальным", головкинский дом, когда-то гордо стоявший рядом с палатами первого градоначальника Петербурга Меншикова, оказался в невыгодном положении. Он был отделен Невой от центральных улиц и не мог собирать много зрителей. Когда же Нева начинала замерзать и понтонный мост, соединявший Васильевский остров с Адмиралтейской стороной, переставал действовать, доступ к "комедиальному дому" с более населенной части Петербурга еще более затруднялся.

Русская труппа, не имевшая ни постоянного руководителя, ни определенного состава (кроме Федора и Григория Волковых да Якова Шуйского в спектаклях принимали участие и певчие), бедствовала и успеха достигнуть не сумела. Вместе со всей труппой бедствовали и братья Волковы.

Что же касается их товарищей, оставленных императрицей в Петербурге,- Ивана Дмитревского и Алексея Попова, то они, вслед за "спавшими с голосу" певчими, были определены в Сухопутный Шляхетский корпус. Там надлежало им обучаться французскому и немецкому языкам, танцевать и рисовать, а также получать знания, "смотря из них кто к которой науке охоту и понятие оказывать будет, кроме экзерциций воинских".

Через какое-то время туда попадут и Волковы. Но пока что им предстояло пробыть два года в Москве, куда в 1752 году отправился двор Елизаветы Петровны в сопровождении всех театральных трупп, которые имелись в Петербурге.

8 февраля 1754 года Елизавета приказала Федора и Григория Волковых определить для обучения в Кадетский корпус "и во всем как содержать, так и обучать против находящихся ныне при том корпусе певчих и комедиантов" (то есть товарищей Волковых - Дмитревского и Попова). Причем, в отличие от последних, Волковым определялось жалованье: Федору- 100 рублей в год, а Григорию - 50. Из императорского Кабинета в канцелярию Кадетского корпуса последовало сообщение, что на выдачу их жалованья "из Соляной конторы в Санкт-Петербургское комиссарство" посылается вексель, по которому "выдачу производить сколько в то число, когда по усмотрению ее надлежит", и приказано, "когда они явятся, прислать в Кабинет известие".

Приказание было выполнено, и 21 марта 1754 года ведавшие обучением кадет фон Зихгейм, Недерштетер и Панов отрапортовали Кабинету и стоявшему во главе Шляхетского кадетского корпуса князю Юсупову (находившемуся еще, как и весь двор Елизаветы, в Москве), что братья Волковы в канцелярию Кадетского корпуса из старой столицы явились: Григорий - "минувшего февраля 26, Федор - сего марта 21".

С тех пор и стали ярославский заводчик Федор Волков со своим меньшим братом Григорием числиться учениками Сухопутного Шляхетского корпуса, выпустившего на своем веку немало образованных людей.

Впрочем, именоваться заводчиками Волковы вскоре перестали. В середине 1754 года сводная их сестра Матрена Кирпичева подала прошение в Берг-коллегию, чтобы полученное Волковыми наследство Полушкина передать ей, родной его дочери.

Установив, что "оные Волковы те серные и купоросные заводы нерадением своим... привели во истощение", Берг-коллегия определила: отдать их законной наследнице Полушкина Матрене Кирпичевой, а "объявленных Волковых из заводчиков выключить и впредь их заводчиками не считать, а быть им наряду с купечеством".

Но быть "наряду с купечеством" Федору Григорьевичу и его брату не пришлось.

Прибыв в Петербург, братья Волковы поселились в одной из пристроек бывшего Меншиковского дворца, в котором по-прежнему помещался Шляхетский корпус и где продолжали обучаться их товарищи - Иван Дмитревский и Алексей Попов. Теперь среди учащихся в корпусе было уже двенадцать человек, которым предназначалась актерская стезя.

Все они - четверка ярославцев и восемь певчих - по внешнему виду отличались от "благородных" питомцев корпуса. Одеты были актеры и певчие в казенное платье: кафтан, камзол и штаны одного и того же - серого (или, как тогда говорили, "дикого") с "ыскрами" - цвета. Выдали им шляпы с узким золотым позументом, черные гарусные чулки и круглоносые башмаки. "Каморы" им отвели при Первой роте, размещавшейся на нынешней Съездовской линии. Кроме верхней одежды получили они и нижнюю: "...белье на каждого по три полрубашки с рукавчиками, галстуков по четыре, исподних рубашек по четыре". А кроме того, простынь "каждому по три, кои даются до износу". Питались комедианты в общей корпусной столовой. Имели служителей, на содержание которых им выдавали деньги.

Вставали без четверти пять утра. С половины шестого до шести молились. С шести до десяти занимались в общеобразовательных классах. С десяти до двенадцати - актерским мастерством. В двенадцать обедали. С двух до четырех снова обучались. В половине восьмого ужинали. В девять тушили свет и ложились спать.

Режим был напряженный. За нарушение его полагалось строгое наказание - вплоть до заключения под караул.

Так же как и остальные комедианты, Федор Григорьевич изучал по ускоренной программе "немецкое и латинское письмо", немецкий и французский разговорный языки, занимался рисованием, музыкой и фехтованием.

"Перед некоторым временем, - сообщал он в сентябре 1756 года в канцелярию Кадетского корпуса, - выписал я, Федор Волков, из-за моря потребных для меня несколько книг театральных и проспективических, но как я не имел заплатить за оные готовых у себя тогда денег, то принужден был, некоторые свои вещи... заложив, занять и на то употребить".

На скудные свои средства приобретал он французские лексиконы, русские учебники, печатные трагедии Сумарокова и Ломоносова, клавикорды и струны к ним, зеркало - словом, все, что могло помочь ему овладеть актерским мастерством.

"Что ж касается до самого г. Волкова, - скажет о нем Н. И. Новиков, - то он, будучи уже обучен, упражнялся более в чтении полезных книг для его искусства, в рисованье, музыке и в просвещении своего знания всем тем, чего ему еще недоставало... Одним словом, в бытность свою в Кадетском корпусе употреблял он все старания выйти из онаго просвещеннейшим; в чем и успел совершенно".

Главным было - овладеть мастерством "производить трагедии". Обучали этому ярославских "комедиантов и певчих офицеры Мелиссино, Остервальд и Свистунов, сами бывшие, как помнит читатель, актерами кадетского театра. Обучал там актерскому мастерству и страстный поборник классицистского искусства Александр Петрович Сумароков.

Рационалистическая поэтика классицистского театра прежде всего предписывала соблюдать строгие законы трех единств: времени, места и действия. Строго делила сценические жанры на высокий - трагический и низкий - комедийный.

Особое внимание актеры-классицисты обращали на произнесение трагических монологов, на смысловое выделение в них отдельных стихотворных строк и слогов. Все это придавало известную напыщенность и чрезмерно подчеркнутую торжественность сценической декламации. Но все это также заставляло актеров акцентировать главное и четко доносить авторскую мысль.

Поэтика классицизма предписывала актерам играть стоя: на сцене разрешалось сидеть лишь исполнителю роли короля или царя, да и то в исключительных случаях. Она обязывала исполнителей обращаться прямо к зрительному залу, поворачиваться друг к другу позволялось лишь в особо патетических местах и только вполоборота от зрителей.

Видимо, этим правилам, а также подробно разработанной системе жестов, мимики и учили будущих петербургских актеров в Кадетском корпусе. Стоит вспомнить, что близкая по характеру, хотя и значительно огрубленная, система жестов и мимики применялась в школьном театре и была в какой-то, пусть в малой, степени уже знакома ярославцам. Но в корпусе практическое умение ярославцев приобретало теоретическое обоснование, стихотворные строки теперь произносились ими более осмысленно, а жесты и движения, отшлифованные перед зеркалом, становились более плавными и профессиональными.

Пробыл в Шляхетском корпусе Федор Григорьевич недолго. С января 1755 года, то есть через год после своего поступления туда, он и его товарищи снова начали играть на придворной сцене. 20 марта того же года Юсупов отдал распоряжение: двух певчих - Петра Власьева и Евстафия Григорьева, "також и четырех комедиантов, которые тражедии и протчее на театре уже представляют, в классы ходить не принуждать, а когда оне свободу иметь будут и в классы для обучения наук ходить пожелают, то им в том не препятствовать".

Некоторое время - до января 1755 года - Федор Григорьевич продолжает совершенствоваться в немецком языке, танцах, музыке и фехтовании. И по всем предметам, кроме фехтования, преуспевает. По отзывам преподавателей, Федор Волков "начинает переводить с российского на немецкий язык нарочито", "танцует минавет посредственно и впредь надежда есть", "на клавикордах играет разные оперные арии и поет итальянские арии".

Одновременно он выступает в каких-то спектаклях, которые идут, по всей видимости, на сцене все того же головкинского дома.

Еще до приезда ярославцев в Петербург Елизавета, по-видимому, собиралась превратить в русских комедиантов "спавших с голосу" певчих. Через некоторое время после поступления в корпус их стали обучать "тражедии" и даже приказали подготовить представление сумароковского "Синава и Трувора". Но из этого ничего не получилось: актерскими способностями большинство из них не обладало. После присоединения к ним Дмитревского с Поповым, то есть к декабрю 1753 года, какая-то сумароковская трагедия была "изготовлена", а в начале следующего года сыграна. Когда же в корпусе появились братья Волковы, двое певчих и четверо ярославцев начинают при дворе выступать постоянно.

В августе 1756 года Елизавета издала указ об официальном создании на Руси театра: "Повелели мы ныне учредить русский для представления трагедий и комедий театр, для которого отдать головкинский каменный дом... А для оного повелено набрать актеров и актрис: актеров из обучающихся певчих и ярославцев в Кадетском корпусе, которые к тому будут надобны, а в дополнение еще к ним актеров из других неслужащих людей, также и актрис приличное число..."

То было знаменательное для русской культуры событие. С этой даты, 30 августа 1756 года, и ведет точку отсчета наше профессиональное искусство театра.

Поначалу все казалось радужным. Директором Российского театра был назначен Александр Петрович Сумароков. На содержание труппы отпускали деньги. Для наблюдения за театральным зданием был определен специальный надзиратель - бывший копиист Дьяков, получивший в связи с новым назначением (как об этом сообщал указ) чин армейского подпоручика.

Спектакли должны были быть платными, общедоступными.

Труппа определялась небольшая - всего двенадцать человек, но разрешалось набирать новых актеров и даже актрис.

Вскоре по городу стали рассылаться афиши, которые сообщали, что труппа Российского театра начинает свои выступления и что пропуск будет по билетам; "в партер и в нижние ложи билетам цена 2 рубли, а в верхние ложи рубль. Билеты будут выдаваны в доме, где Русский театр, на Васильевском острову в Третьей линии на берегу большой Невы в головкинском доме. Выдача билетов прежде представления кончится в четыре часа пополудни, а представление начнется в шесть часов, о чем желателям оное видеть объявляется. Господские и протчие гражданские служители в ливрее ни без билетов ни с билетами впущены не будут".

Но прошли первые спектакли, и радужное настроение начало постепенно рассеиваться. Из восьми предназначенных к театральной деятельности певчих способными оказалось всего четверо. Под предлогом "неимения места" их пришлось отпустить, и они вынуждены были бить челом императрице о "всещедром" ее призрении. Из четверых же других один, по-видимому самый способный, - Петр Сухомлинов незадолго до организации театра попал под караул. Он украл из покоев А. Г. Разумовского золотую табакерку, осыпанную бриллиантами, разломал ее, часть бриллиантов поменял на клавикорды, несколько других продал "да отдал долгу два рубля, купил двое чулки нитяные, а протчия на булки, на яблоки" издержал. Кражу обнаружили, и он не только (как хотел просить о том Разумовского) обратно ко двору не попал, но и не был на первых порах взят в труппу Российского театра.

Таким образом, вначале под руководством Сумарокова актеров оказалось всего семеро: Федор и Григорий Волковы, Дмитревский, Попов, Уманов, Сичкарев и Татищев. Набрать же новых комедиантов и комедианток удалось не сразу. Да и на содержание новых актеров понадобились бы дополнительные средства. А денег явно не хватало.

Императрица приказала выдавать на содержание театра всего 5000 рублей в год. Из них 1000 рублей предназначалась на жалованье директору, а 250 - надзирателю. Выручка же от продажи билетов шла в казну. Впрочем, выручка от спектаклей была небольшая. Театр на Васильевском острове посещался плохо. Да и билеты по тем временам были дорогие. Те же, кому они были по карману, предпочитали попадать на придворные зрелища во дворцовых театрах, которыми по-прежнему были заполнены вечера "веселой Елисавет".

Русским актерам ни о каком соревновании с подвизающимися при дворе иностранными труппами, получавшими плату по 20-25 тысяч рублей в год, и думать не приходилось. Русский театр не имел даже постоянных музыкантов и вынужден был довольствоваться оркестром, обслуживавшим придворные маскарады.

Положение актеров тоже было не из лучших. Скудное жалованье, которое они получали, выдавали им с перебоями. Положение в обществе они занимали низкое. Жили в том же, сыром и темном, головкинском доме. Денег на мало-мальски приличные еду и одежду им не хватало. Тут было на что сетовать Сумарокову.

Прошло всего четыре месяца после учреждения Российского театра, а он уже с отчаянием писал всесильному фавориту Елизаветы И. И. Шувалову: "...я сижу, не имея платья актерам, будто бы театра не было... Помилуйте меня и сделайте конец, милостивый государь, или постарайтесь меня от моего поста освободить..."

За этим письмом последовали другие, еще горше и отчаяннее:

"Никто не может требовать, чтобы русский театр основался, ежели толикия трудности не пресекутся" (29 апреля 1757 года).

"Нет ни одного дня комедии, в которой не только человек не был возмущен в таких обстоятельствах, ангел бы поколебался... Жаль только тово, что... не можем работать, да и актеров ни актрис сыскать без указу нельзя, а которые и определены... отходом мне стращают" (7 января 1758 года).

"От начала учреждения театра ни одного представления еще не было, которое бы миновалося без превеликих трудностей, не приносящих никому плода" (19 мая 1758 года).

При таких "хлопотных и всем бесполезных обстоятельствах", делал удручающий вывод Сумароков, он "лишен всех поэтических мыслей" и не может "ничего зачать к удовольствию двора и публики".

И вероятно, не окажись в труппе человека уравновешенного, энергичного, не менее Сумарокова любящего театр, но куда более жизнестойкого, умеющего преодолевать препятствия, вряд ли бы Российский театр сумел устоять.

Федор Григорьевич Волков стал не только исполнителем главных ролей, но и ближайшим помощником директора Российского театра. Все тяготы, о которых писал Сумароков, ложились прежде всего на него.

В результате неустанных хлопот Сумарокова Российскому театру в 1757 году было разрешено играть сначала по четвергам, а потом и в те дни, "когда опер, французских комедий и интермедий представлено не будет", не только в головкинском доме, но и на придворной сцене - в принадлежащих императрице "городовых" зданиях.

Представления и здесь были платными, публичными. Об этом извещало объявление, помещенное в тот год в "Санкт-Петербургских ведомостях": "По четверткам будут на Большом театре, что у летнего дому, представляемы русские трагедии и комедии, и будут зачинаться всегда неотменно в шесть часов пополудни. Цена та ж, которая была прежде".

Русская труппа смогла вздохнуть свободнее. Представления давались в благоустроенных театрах, на оживленной Адмиралтейской стороне. Сборы разрешено было не отчислять в казну, а собирать в собственную пользу.

Но тут начались для Сумарокова и возглавлявшего труппу Волкова новые огорчения. Дни, отданные для представлений русских актеров, часто оказывались занятыми иностранными. Костюмов для представлений недоставало.

"Несколько праздников было по четверткам, - жаловался Сумароков Шувалову в очередном полном отчаяния письме, - и для того я в те дни играть не мог; а ныне на котором театре мне играть - я не ведаю, там Локателли, а здесь французы. А я, не имея особливого театра, не могу назначить дня без сношения с ними, да и им иногда знать нельзя... Театральной в России год начинается с осени и продолжается до великого поста, восемь недель осталось только, в которые всегда ли актеры будут здоровы - неизвестно. А пятой месяц наступил российских театральных представлений, а всево прибытка нет пятисот рублев, не считая, что от начала театра на платье больше двух тысяч истрачено..."

"Это место для меня всех лутче, ежели бы только до сочинения и представления касалось, - убеждал он Шувалова все в том же письме, - а сборы толь противны мне и несродственны, что я сам себя стыжусь, я не антрепренер - дворянин и офицер, и стихотворец сверх того".

Федор Григорьевич Волков не был ни дворянином, ни офицером, не почитался он и как стихотворец. Но именно он не дал распасться только что учрежденной русской труппе, уверенно ведя ее за собой.

Вскоре пополнилась труппа женщинами - первыми русскими актрисами: Аграфеной Мусиной-Пушкиной (ставшей женой Ивана Дмитревского), Марией Волковой (женой брата Федора Григорьевича -Григория), Елизаветой Билау, Анной Тихоновой. Кое-кто из певчих отсеялся. Но вся труппа стараниями Волкова и Дмитревского (вначале исполнявшего главные женские роли, а затем ставшего основным партнером Федора Григорьевича в мужских) за два года значительно расширилась.

Получила она и новое сценическое помещение в придворном театре при деревянном Зимнем дворце, стремительно выросшем на углу набережной реки Мойки и Невской першпективы, куда в ожидании еще одной перестройки Зимнего дворца на Неве переехала Елизавета.

По единодушному мнению современников, деревянный дворец был поистине одним из шедевров Растрелли. Главный фасад его выходил на Мойку и тянулся от Невского проспекта до нынешнего Кирпичного переулка, в котором возвели дворцовые пристройки, пересекавшие нынешнюю улицу Герцена. Среди этих построек и был сооружен специальный театр. Согласно записи дежурного камер-фурьера, в нем 5 мая 1757 года состоялось представление "для народа вольной трагедии русской за деньги".

Российская труппа выступала перед публикой разноликой. Часть ее с жадным вниманием и сочувственным откликом внимала пылким монологам трагедий и насмешливым намекам комедий. Другая - с наивным любопытством привыкала к непривычному сценическому действу. Третья удостаивала своим посещением театральные "забавы" с высокомерным недоверием. И все же уроки, которые получали зрители, приносили свои плоды.

Репертуар театра был серьезный. Ставили главным образом трагедии Сумарокова: "Хорев", "Синав и Трувор", "Гамлет", "Семира", "Димиза", "Пустынник". Играли и комедии: переводные - Мольера ("Скапионовы обманы", "Тартюф", "Мещанин во дворянстве", "Жорж Данден" и другие), Гольберга ("Гордость и бедность"), Данкура, Руссо и русские - Сумарокова. Публика Петербурга приобщалась к тому, что позднее назовут классикой.

Под воздействием театра развивались умы, совершался сложный процесс катарсиса - очищения зрителей через сострадание к судьбе сценических героев. В этом с древних времен люди видели цель и назначение искусства. Это как основу основ сценического действа провозглашал и Сумароков, призывая актеров "принудить чувствовать чужие нам напасти и к добродетели направить наши страсти".

Пройдет сто лет после учреждения русского театра, и гордость, слава его Михаил Семенович Щепкин воскликнет: "Кто, где, когда впервые привил к нашей жизни искусство? Он, незабвенный наш Федор Григорьевич Волков... Волкову, Волкову, Волкову всем мы обязаны". Белинский же назовет Федора Волкова необыкновенным человеком, упрочившим в нашем отечестве "новый источник народного образования" - театр, роль которого в просвещении России была особенно велика.

Но до чего же обидно мало дошло до нас непосредственных сведений о первом великом актере Российского театра! Обычная судьба подвижника сцены. После него не остается "вещественных" доказательств. Творения его остаются лишь в памяти людской, неверной и зыбкой, да в кратких описаниях - непосредственных откликах на представления, неизбежно субъективных, порой легендарных.

Но на пустом месте не создается легенд. Подтверждения легендам нередко мы находим в непосредственных документах, сохраненных в веках чьей-то заботливой рукой. Немало помогают представить духовный облик ушедших людей и портретные зарисовки художников, увековечивших черты своих современников.

Взглянем на портрет Федора Волкова, созданный его современником - живописцем Антоном Лосенко.

Да, в этом портрете есть и символика, и условные приемы искусства классицизма. Поза Федора Григорьевича нарочито эффектна, складки на одежде подчеркнуто декоративны. При всем том изображение заставляет вглядываться все пристальнее и пристальнее...

Открытое лицо, честное, задумчивое, с едва заметной умной и грустной улыбкой. Мужественное и доброе, простое и благородное. Как ни странно, подчеркнутая индивидуальность лица не вступает в контраст с декоративной эффектностью одежды и позы. Простота уживается с парадностью, правдивость - с условностью.

Высокий, умный лоб. Открытый взгляд больших и красивых карих глаз. Тонко очерченный рот и резкие складки около губ, берущие начало от чуть утолщенного носа. Странная смесь чего-то изысканного, по-женски мягкого с энергичным и сильным. Удлиненные пальцы и полные плечи. Волевая, чуть заметная ямочка на подбородке.

Нет, не случайно вложил художник в мощные руки кинжал и трагическую театральную маску. Это не просто атрибуты классицизма и не обыденные предметы бутафории в руках актера, как уверяли некоторые искусствоведы, говоря о том, что на портрете Лосенко Федор Григорьевич написан в роли сумароковского Синава.

Художник создал обобщенный образ актера - борца, гражданина, человека, отдавшего жизнь благородному делу просвещения своего народа - "новому источнику образования", как говорил Белинский. Условные средства классицизма, которыми пользовался живописец, сделали изображение нарочито приподнятым, откровенно возвышенным. Но не таким ли, поставленным на героические котурны, было актерское искусство Федора Волкова?

Каждый подлинный художник стремится к жизненной правде. Каждый век правду искусства видит по-своему. Лосенко, Волков и Сумароков жили во времена господства в России классицизма. Отказываясь от бытовых деталей, они стремились к укрупненному, облагороженному изображению. От их творчества неотделима ясная аллегория, прозрачный злободневный намек, обращение к образам русской истории и древней мифологии как способам характеристики окружавших их людей и происходивших на их глазах событий. Но средствами далекого от нас искусства они добивались активного воздействия на своих современников, а порой и глубокого проникновения в сущность изображаемых ими явлений.

Жизнь первого великого русского актера поражает своей целеустремленностью, преданностью делу, которому он себя посвятил.

Всегда уравновешенный, спокойный, немного замкнутый, трезво оценивающий события, Федор Григорьевич Волков поражал современников одухотворенностью, достоинством манер. Лишь в сценических созданиях давал он волю своему "бешеному темпераменту". Особенно славился он произнесением монологов, столь характерных для героев классицистских трагедий.

Какие роли исполнял он? До нас дошло всего лишь несколько прямых упоминаний о них. Несомненно, он играл все главные роли в поставленных тогда трагедиях Сумарокова. Трагическую музу, "прелюбезную Мельпомену", он, как и все деятели театра того времени, ставил выше комедийной музы - Талии (хотя успешно играл и в комедиях).

Что же то были за роли?

Прямодушного, честного, горячо влюбленного в пленную царевну княжича Хорева, исполнившего бранный долг и погибшего из-за жестокости и легковерия брата своего - российского князя Кия.

Одного из первых русских Гамлетов, Гамлета Сумарокова, лишенного философских раздумий шекспировского героя, но сохранившего неприятие зла и тирании. Гамлета-мстителя, выполнившего свой долг перед убитым отцом.

Правдолюбивого, исполненного благородства Трувора, покончившего самоубийством во имя долга, будучи не в силах вынести разлуку со своей возлюбленной Ильменой. А на иных спектаклях - его брата, коварного властителя Новгорода Синава, обрекшего на разлуку любящих из-за неистовой страсти к той же Ильмене.

Гордого и нежного любовника боярской дочери Димизы Ярополка, бесстрашно борющегося за свое чувство. Ярополка, восставшего против отца - могущественного и жестокого российского князя.

И наконец, киевского князя Оскольда в трагедии Сумарокова "Семира". Непокорного, мятежного, плененного завоевавшим киевские земли правителем российского престола Олегом, но до конца оставшегося верным своим убеждениям.

О том, что Федор Волков играл Оскольда, известно из восхищенных упоминаний Сумарокова. Как известно и то, что с не меньшим успехом он играл еще две роли, предназначенные ему Сумароковым, в пышных придворных зрелищных спектаклях "Новые лавры" и "Прибежище добродетели". В первом из них он исполнял декламаторскую роль Марса, вещавшего о победе соотечественников в одном из сражений во время Семилетней войны с Пруссией, которая тогда была в самом разгаре. Во втором - роль вождя индейцев ("Американца"). Роль небольшую, во вставной сцене драматического балета, осуществленного известным балетмейстером Гильфердингом, но исполненную драматизма. Вождь индейцев вынужден покончить самоубийством, ибо европейский тиран завоевал землю, на которой жил "Американец", и посягнул на его возлюбленную.

Мучительница ты, Европа, всей природы,
 Бесчеловечные в тебе живут народы...

И здесь - борьба с тиранией. И здесь герой - жертва несправедливости. И здесь - гибель человека, не захотевшего потерять достоинство и честь.

К сожалению, очень мало знаем мы о личной жизни Федора Григорьевича. До нас не дошли даже адреса, где он жил в Петербурге в конце 50-х - начале 60-х годов. До нас дошло лишь свидетельство младшего его современника, Н. И. Новикова, что Федор Григорьевич был "жития трезвого" и "строгой добродетели", что "с первого взгляда казался он несколько суров и угрюм, но сие исчезало, когда находился он с хорошими своими приятелями, с которыми умел он обходиться и услаждать беседу разумными и острыми шутками... Друзей имел немногих, но наилучших, и сам был друг совершенный, великодушный, бескорыстный и любящий вспомоществовать". До нас дошло и несколько имен его близких друзей. Все это были люди просвещенные, любящие искусство и литературу: писатель Н. Мотонис, будущий статс-секретарь Екатерины II Г. Козицкий, ставшие позже сочинителями прославленных комических опер А. Аблесимов и М. Попов, художник-гравер Е. Чемесов.

Дошли до нас и приписываемые Федору Волкову сочинения. Одно из них - довольно острая эпиграмма - может свидетельствовать о сатирическом даре ее автора:

 Всадника хвалят: хорош молодец! 
 Хвалят другие: хорош жеребец! 
 Полно, не спорьте: и конь и детина, 
 Оба красивы, да оба скотина! 

Другое - написанное в виде песни, прославляющей вымышленный "золотой век" в противовес раззолоченному и гнилому веку Елизаветы, - характеризует ее создателя как человека талантливого, критически мыслящего, не принимавшего существующий порядок:

 Станем, братцы, петь старую песню,
 Как живали в первом веке люди.
 О златые золотые веки!
 В вас счастливо жили человеки,
 Землю в части тогда не делили,
 Ни раздоров, ни войны не знали.
 Так, как ныне солнцем все довольны,
 Так довольны были все землею. 

 Злата, меди, серебра с железом
 Не ковали ни в ружье, ни в деньги.
 Не гордились и не унижались,
 Были равны все и благородны.
 Все свободны, все были богаты,
 Все служили, все повелевали.
 Их языком сердце говорило,
 И в устах их правда обитала...
 Так прямые жили человеки...
 Те минули золотые веки! 

На то, что автором этих сочинений является Федор Григорьевич Волков, прямо указывает Новиков в своем "Опыте исторического словаря о Российских писателях". "Сей муж, - обобщает он, - был великого, обымчивого и проницательного разума, основательного и здравого рассуждения и редких дарований, украшенных многим учением и прилежным чтением наилучших книг".

Сумароков по-прежнему высоко ценил Федора Волкова как человека и актера. В то же время, мнительный, обидчивый, он ревниво следил за успехами своего помощника.

Популярность Первого комедианта Российского театра росла с каждым днем. "Волков показал свои дарования в полном уже сиянии, - констатировал Новиков, - и тогда-то увидели в нем великого актера; и слава его подтверждена была и иностранцами..." Положение же директора театра с каждым днем ухудшалось.

В январе 1759 года Сумарокову удалось добиться указа Елизаветы: "русского театра комедиантам и прочим... отныне быть в ведомстве Придворной конторы и именоваться им придворными". На содержание труппы прибавлялось 3000 рублей. Актерам увеличили жалованье, положение их стало более прочным. Но характер Российского театра резко изменился. Он начисто потерял самостоятельность и даже в выборе репертуара теперь полностью зависел от Придворной конторы и возглавлявшего ее невежественного гофмаршала Карла Сиверса.

Сумароков без устали ссорился с ним, жаловался на него столько сделавшему для русской культуры и, казалось бы, по-прежнему влиятельному И. И. Шувалову, вымещая обиды на ни в чем не повинных актерах.

"Я прошу только о том, - досадуя и обижаясь, писал он в одном из писем Шувалову, - что ежели я заслужил быть отброшен от театра, то по крайней мере, чтобы без продолжения это сделано было... За мои по театру труды, которые кажется мне больше, нежели то, что Волков шишаки сделал, и у Волкова в команде быти мне нельзя, а просити, чтобы я отрешен был от театра, я не буду прежде, покамест не сойду с ума".

В письмах Шувалову Сумароков то просил отставки, то угрожал, что, если его отставят, он сочинителем, во всяком случае драматическим, быть перестанет. Он клялся в том своей честью, своей фамилией, надеясь, что его угроза испугает Елизавету и он сумеет отстоять себя как директора театра.

Но Елизавете Петровне давно уже надоели его жалобы. Далеко не все нравилось ей и в его трагедиях, в которых постоянно подчеркивалась мысль о том, что потворство монарха собственным страстям ведет к несчастью его подданных. И хотя в трагедиях этих всегда велся разговор об идеальном монархе, под которым якобы подразумевалась Елизавета, она не могла не понимать истинного смысла назиданий их создателя.

После очередного письма Сумарокова Шувалову летом 1761 года отставка его была санкционирована. Сумароков метал громы и молнии. Но он был отходчив. И страстно любил театр. К тому же Российский театр продолжал играть его сочинения, - нерасторжимую связь Сумарокова с русской сценой не смогли разорвать никакие указы. Как, в общем-то, не смогли разорвать они и дружеских уз его с Федором Григорьевичем Волковым, теперь уже официально возглавившим русскую труппу.

Очень скоро мы найдем доказательства этому. А пока остановимся на том, что в 1761 году Федор Григорьевич Волков получил широкие полномочия. Труппа под его руководством была уже значительно расширена. Она пополнилась московскими комедиантами, за которыми он ездил в старую столицу, по-видимому, еще в 1759 году. В труппе уже играла первая выдающаяся русская актриса, постоянная партнерша Федора Григорьевича Волкова, Татьяна Михайловна Троепольская. "Имевшие удовольствие ее видеть" сообщали потом летописцу театра П. Арапову, что "она соединяла красоту и благородство с приятнейшим голосом и редкою чувствительностью".

Все говорило о том, что возглавленная Волковым российская труппа идет по плодотворному пути. Но Федор Григорьевич не успел реализовать представившиеся ему возможности.

О том, что Елизавета Петровна тяжелобольна, знали уже давно. И все же кончина императрицы оказалась неожиданной даже для столь близкого ей И. И. Шувалова, ведавшего всеми делами, касающимися наук и искусств. Со смертью своей августейшей возлюбленной 25 декабря 1761 года он потерял всякую власть, в том числе и над театрами.

...Готовый стать вассалом обожаемого им прусского короля Фридриха II, Петр III праздновал свое восшествие на престол. А кругом кипели страсти, возникали заговоры. Братья Орловы вербовали сторонников возведения на престол супруги еще не успевшего короноваться императора.

В числе заговорщиков оказались и Федор Григорьевич Волков с братом Григорием. Какова была их роль в перевороте? Сохранилось несколько воспоминаний иностранных дипломатов и русских мемуаристов, проливающих на это свет.

Опираясь на них, А. М. Тургенев утверждал, что Федор Григорьевич Волков был "первый секретный, немногим известный деловой человек", "может быть, первый основатель всего величия императрицы", что во время переворота он "действовал умом".

Широко бытует легенда, что именно он оказал будущей императрице огромную услугу в день, который возвел ее на престол. Согласно этой легенде, 27 июня 1762 года, когда Екатерина Алексеевна прибыла из Петергофа в Измайловскую церковь, обнаружилось, что вершители переворота впопыхах забыли взять с собой манифест. Заговорщиков охватила растерянность. Тут подоспел какой-то человек, одетый в скромную синюю одежду, и неожиданно для всех предложил прочесть манифест. Получив на это согласие, он, глядя на девственно-белый лист бумаги, откуда-то взявшийся у него в руках, прочел заранее заготовленный текст манифеста так точно и бойко, что императрица и ее приближенные вздохнули с облегчением. По-видимому, текст этот был ему знаком. Взор императрицы остановился с благодарностью на находчивом смельчаке, оказавшемся Федором Волковым.

В донесениях одного из иностранных дипломатов упоминается также о том, что в смерти Петра III Федор Григорьевич также сыграл какую-то роль. Среди лиц, способствовавших смерти в Ропшинском дворце свергнутого императора, называлось и его имя.

По утверждению того же А. М. Тургенева, вскоре после переворота Екатерина II якобы предложила ему пост кабинет-министра со вручением ордена Андрея Первозванного. Но Федор Григорьевич от высокого поста отказался, пожелав остаться вольным актером и попросив лишь об одном: чтобы избавили его от забот об одежде, пище, квартире и чтобы изредка, в случае нужды, давали ему из придворной конюшни экипаж...

Точно так все это было или не совсем так - не существует прямых доказательств. Но о том, что актеры Федор и его брат Григорий Волковы имели самое непосредственное отношение к перевороту, прямо свидетельствует обнаруженная исследователями собственноручная роспись Екатерины II наград лицам, принимавшим участие в ее возведении на престол, где братья Волковы стоят одними из первых. Это подтверждает и изданный императрицей указ от 3 августа 1762 года: "Е. и. в. нимало не сомневалось об истинном верных своих подданных при всех бывших прежде обстоятельствах сокровенном к себе усердии, однако же к тем особливо, которые по ревности для поспешения благополучия народного побудили самым делом е. в. сердце милосердное к скорейшему принятию престола российского и к спасению таким образом нашего отечества от угрожавших оному бедствий..."

Указом этим, "воздающим" и братьям Орловым, и будущему фавориту императрицы Григорию Потемкину, Федор и Григорий Волковы, в числе четырех из сорока награжденных, не принадлежавших к дворянству, возводились в него и получали во владение семьсот душ крепостных.

В Государственном центральном театральном музее им. А. А. Бахрушина хранится "Грамота на дворянское достоинство братьев Волковых", в которой прямо указывается, что "дворянское достоинство" они, особливо Федор и "при нем Григорий", получили за "вернорадетельные услуги, усердие и верность" при "благополучном... на всероссийский императорский престол вступлении" Екатерины II.

По сообщению сотрудников музея, дворянский герб Волковых, не так давно расшифрованный автором ряда статей о Ф. Г. Волкове - Л. Стариковой, выглядит так: "В верхней части щита на золотом фоне, который символизирует в геральдике богатство, силу, верность, постоянство, находится голубая лента, положенная крестом. Крест на языке геральдики - символ высокой цели, упоминание о большой услуге в делах государственной важности. Но венчает герб кинжал, продетый сквозь золотую диадему - символ богини Мельпомены".

Став императрицей, Екатерина II, будучи человеком образованным и умным, отлично поняла, каким оружием в руках правителя является театр.

Вскоре после переворота, 10 июля 1762 года, Карл Сиверс объявил Федору Григорьевичу Волкову повеление новой императрицы: "Е. и. в. изволила указать... придворного российского театра комедиантам к представлению на придворном театре в Москве во время высочайшего присутствия е. и. в. изготовить лучшие комедии и тражедии и ко оным принадлежащие речи твердить заблаговременно, ибо оные комедианты для того взяты быть имеют в Москву, и о том соизволила указать российского театра Первому актеру Федору Волкову объявить, чтоб он в том приложил свое старание..."

Федор Волков свое старание приложил. Выехав вместе со всей российской труппой на коронационные празднества в Москву, он организовал выступление актеров на придворной сцене, сам выступал в главных ролях, начал готовить торжественное карнавальное шествие, которому было приказано придать грандиозный размах.

Тут снова скрестились пути Сумарокова и Федора Волкова. Приказание возглавить организацию во время коронации карнавала давало большие преимущества Федору Григорьевичу. На маскарад были отпущены немалые средства. В помощь ему выделялись лучшие театральные художники, машинисты, бутафоры. Сам И. И. Бецкой, будущий президент Академии художеств, ведал оформлением маскарада, получившего название "Торжествующая Минерва".

Федор Волков, по-видимому еще будучи в Петербурге, пишет либретто будущего маскарада, выпущенное затем отдельным изданием, рисует эскизы костюмов, руководит изготовлением бутафории, подбирает музыку. А приехав в Москву, возглавляет подготовку участников карнавальной процессии, состоявших из актеров, студентов незадолго до того учрежденного в старой столице университета, театральных "охотников" и всех других людей, "кои к театральному действу имели склонность".

Веселой и торжественной, безобидно смеющейся над человеческими пороками и утверждающей незыблемую власть монархини хотела увидеть карнавальную процессию Екатерина II. Внешне сюжетная схема маскарада так и выглядела. Конкретным людским порокам противостояли абстрактные аллегорические добродетели в виде образов античной мифологии: Минервы, призванной олицетворять саму Екатерину II; вознесшейся на небо и теперь вернувшейся на Землю Астреи; покровителя муз Аполлона и т. д. и т. п.

Стихи, написанные М. М. Херасковым - бывшим выпускником Шляхетского корпуса, теперь стоявшим во главе Московского университета, проясняли замысел торжественной процессии: нехорошо пить, быть невежей, попусту враждовать, обманывать, развратничать, брать взятки, играть в карты. Во всех несчастьях виноваты сами люди. Но теперь, когда на российскую землю вновь вступает золотой век богини Астреи, в жилище поборовших пороки людей придет "красной рай, науки мир и добродетель".

Такова была заданная канва маскарада. Но на ней оказались вышиты совсем другие узоры. В намеченную схему ворвалась народная стихия. Она перемешала краски, заострила рисунок, уничтожила скучную идиллию внешнего построения и заиграла более ядовитыми сочетаниями. Худосочно намеченные пороки наполнились конкретной социальной плотью и победили надуманную бестелесную "добродетель". В оторванный от действительности маскарадный сюжет пришла неподкупная правда.

Ее привели за собой появившиеся в маскараде обираловы, обдираловы, кривосудовы, напыщенные развратные богачи, обобранные бедняки. Ее привнесли актеры-простолюдины, игравшие в острой манере народных зрелищ. Ее выпукло подчеркнули хоральные песни, автором которых являлся Сумароков, исполняемые на легко запоминавшиеся, простые мотивы.

Именно ему, успевшему вызвать неудовольствие своими назидательными стихотворными поучениями уже и новой императрицы, поручил Федор Григорьевич сочинить песни, которые сыграли в маскараде едва ли не главную идейную роль. Песни эти не были безобидны. Порой они достаточно прозрачно намекали, что не так уж благополучно в наступающем веке вновь сошедшей с небес Астреи и что не абстрактные пороки - виновники людских невзгод, а вполне конкретные их носители и источники.

Весьма смелым и многозначительным был так называемый "Хор к превратному свету", где приплывающая из-за "полночного моря" Собака рассказывала Соловью, что многое хулы там, "за морем", достойно:

 Я бы рассказати то умела,
 Есть ли бы Сатиры петь я смела;
 А теперь я пети не желаю,
 Только на пороки я полаю...

Намек оказывался достаточно красноречив, если учесть, что до этого Сумароковым (а может быть, и Волковым - имеется и такое утверждение исследователей) был написан другой текст "Хора к превратному свету", не допущенный высшими властями на представление:

 За морем почтенные люди
 Шеи назад не загибают,
 Люди от них не погибают,
 В землю денег за морем не прячут.
 С крестьян там кожи не сдирают.
 Деревень на карты там не ставят,
 За морем людьми не торгуют...
 Сильные бессильных там не давят,
 Пред больших бояр лампады не ставят.
 Все дворянски дети там во школах...
 Лести за морем не слышно,
 Подлости за морем не видно...
 Все люди за морем трудятся,
 Все там отечеству служат;
 Лутче работящий там крестьянин,
 Нежель господин тунеядец;
 Лутче не расчесаны кудри,
 Нежели парик на болване...

Если сопоставить этот текст с текстом песни "О золотом веке", приписываемым Федору Волкову, то можно увидеть, как совпадает их идейная тенденция. И не важно - Сумарокову ли, Волкову ли принадлежит не попавший на маскарад "Хор к превратному свету". Важно другое: он не мог быть написан без ведома главного организатора карнавального представления.

Разумеется, Федор Григорьевич, как и Сумароков, как и другие близкие им по духу люди, по-прежнему верил в возможность просвещенной монархии, в то, что по доброй воле правителя может наступить "золотой век". Будет ли такой просвещенной правительницей Екатерина II? Не так легко было ответить на этот вопрос.

И все-таки Федор Григорьевич Волков и Сумароков не могли не увидеть, что уже при восхождении Екатерины II на престол хлынули награды ее приверженцам. Пороки продолжали процветать. Доносы же, мздоимство, разврат, фаворитизм по-прежнему определяли атмосферу императорского двора.

Сумароков и Волков имели достаточно оснований быть недовольными друг другом. Но в главном сходились. Сумароков скоро докажет это, создав "Элегию", посвященную памяти Федора Григорьевича.

Смерть пришла к тому нежданно-негаданно, в Москве, в городе, с которым его мало что связывало. "Смерти его,- пояснял Н. И. Новиков, - было причиною следующее обстоятельство: он получил повеление вымыслить и расположить публичный маскерад для увеселения народного, который он сочинил под именем Торжествующий Минервы. По приготовлении ко оному платья и машин, по предписанию его, представлен был сей маскерад публичным шествием Генваря 30, Февраля 1 и 2 дня 1763 года.

Г[осподин] Волков, желая, чтобы наблюден был во оном везде порядок, ездил верхом и надсматривал над всеми его частями, отчего и получил сильную простуду, а потом вскоре горячку; на конец сделался у него в животе антонов огонь, от чего и скончался 1763 года апреля 4 дня на 35 году от рождения, к великому и общему всех сожалению. Тело его с великолепною и богатою церемониею погребено в присутствии знатнейших придворных кавалеров и великого множества людей различного состояния в Андроньеве монастыре..."

Через двести лет там, в Москве, в Андрониевском монастыре был сооружен надгробный памятник Федору Волкову. Но тогда же еще бытовала легенда и о том, что он был похоронен не там, что потом тело его перевезли в Петербург, и последнее пристанище нашел он на Васильевском острове, около церкви Благовещения...

Найденный не так давно современными исследователями материал говорит о другом. Он позволяет полагать, что 8 сентября 1763 года Федор Григорьевич Волков был похоронен не в Петербурге или в Андрониевском монастыре, а в московском Златоустовском монастыре, о чем свидетельствует внесенный туда его родственниками большой вклад.

Смерть Федора Григорьевича Волкова повергла в "горечь и смятение" всех, кому была дорога судьба русского театра. Чувство это с особой силой выразил Сумароков, обращаясь к Дмитревскому:

 Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный:
 Восплачь и возрыдай и растрепли власы!
 Преставился мой друг; прости мой друг любезный!
 Навеки Волкова пресеклися часы!..
 Расинов я театр явил, о Россы, вам.
 Богиня! а тебе поставил пышный храм:
 В небытие теперь сей храм перенесется,
 И основание его уже трясется...
 Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь судьбою?
 Расстался Волков наш со мною и с тобою,
 И с музами навек; возри на гроб его:
 Оплачь, оплачь со мной ты друга своего,
 Которого, как нас потомство не забудет...

И Дмитревский действительно не только не дал перенестись русскому театру "в небытие", но и сделал все, чтобы он встал вровень с европейскими театрами.