Судьбе навстречу

 Я по первому снегу бреду, 
 В сердце ландыши вспыхнувших сил 
 Вечер синею свечкой звезду 
 Над дорогой моей засветил. 
                 Сергей Есенин

Часто, возвращаясь после спектакля или концерта, еще не остывший от всегда волнующих встреч со зрителями, еду или иду по Москве и как-то само собою порою задумываюсь: как все могло случиться в жизни, что я, цыган Сличенко, живу в столице нашей Родины, работаю в единственном в своем роде театре в кругу друзей и товарищей, занимаюсь делом, которое стало моей радостью и гордостью?! К этому трудно привыкнуть, зная, каким было детство, как жила моя семья, родня, другие цыганские семьи, среди которых и грамоте-то редко кто был обучен. Думаешь, как же велик долг перед всеми, кто помог мне и сотням, тысячам таких же, как я, столь счастливо определиться в жизни. Ощущаешь при этом не только огромную радость, но и мучительную неудовлетворенность собой как художником, пока еще так мало сделавшим в своей жизни в сравнении с тем, что дала нам страна, чтобы мог отблагодарить ее за себя и мой народ.

Свою судьбу я не отождествляю с судьбой народа, но она неразрывна с ней, частица ее, в которой отразились черты прошлого и настоящего цыган.

Семья наша была обыкновенная, многодетная (кроме меня, было еще четверо братьев и сестер), со своими обычаями, традициями, укладом жизни, со свойственной в цыганской среде строгостью во взаимоотношениях между ее членами, не только по отношению к детям, а и взрослым, в особенности к женщинам.

Не знаю почему, только я часто вспоминаю картины прошлого. Вероятно, они и не могут не вспоминаться, потому что пережитое в детстве западает в памяти особенно

глубоко и живет в нас долго, часто всю жизнь. Впечатления детские сильны, вероятно, потому, что это пора, когда человек еще не защищен от всего, что может его потрясти, поранить, когда он еще не может спрятаться род панцирем рассудительности, житейской мудрости, опыта.

Мои первые впечатления, точнее потрясения, связаны с войной. Она началась, когда мне шел седьмой год. Это был тот возраст, когда человек может уже многое запоминать и что-то понимать в жизни. А запомнить было что. Немцы на моих глазах расстреляли отца. Они поставили перед собой нечеловеческую цель: полностью уничтожить цыган как "второсортную" нацию. Они вылавливали цыган и зверски расправлялись с ними. Но русские, украинцы, рискуя собственной жизнью, прятали их от гестаповских ищеек.

Отпечаток огромного горя, боли, разрухи, голода, когда на глазах умирали люди, - это впечатление детских лет осталось со мной на всю жизнь. И боль от пережитого в детстве потому так сильна, что она не только моя, это боль народа. Она коснулась сердца каждого советского человека.

Но те детские воспоминания вызывают во мне не только боль, а и гордость. Гордость от испытанных в тяжелейших жизненных обстоятельствах чувств братства, единения советских людей в борьбе с врагом. Первые жизненные впечатления служат мне поддержкой в жизни, всегда напоминая о том, что в нашей стране каждый человек придет к тебе на помощь в беде. В этой интернациональной поддержке, единении людей по духу, по общности целей и идей видится основа всего развития нашего многонационального общества.

Трудные годы того сурового времени, конечно же, не могли не наложить отпечаток на мое сознание. Кончилась война, наступили первые послевоенные годы. Они были тоже нелегкими - годы недоедания, разрухи, неустроенности. Мы знаем, в каком состоянии была страна после ее освобождения. Дети тех лет взрослели быстрее. В десять-одиннадцать лет я уже начинал задумываться о будущем, о том, что ожидает впереди.

Вокруг была другая жизнь. Люди, победившие в войне, радостно трудились, восстанавливали города и села, налаживалось хозяйство. А в нашей жизни мало что менялось. Интуитивно я чувствовал, и не только чувствовал, - знал, что есть возможность жить иначе, интереснее, духовно богаче, надо только на что-то решиться, что-то повернуть в ней, что-то предпринять. Но что именно?..

Годы шли, я становился взрослее, и мысли, тревожившие меня, не только не рассеивались, а, наоборот, становились все назойливее, не давали покоя. Сколько себя помню, всегда было желание найти человека, который бы в какой-то степени разделил эти волнения за будущее, помог зримо его представить, мог рассказать что-то новое, выходящее за пределы быта и условий моей жизни.

И, оглядываясь назад, сегодня могу сказать, что мне в этом стремлении к далекой, пока еще мало осознанной мечте удивительно повезло на хороших людей - добрых, умных, чутких людей, умевших подсказать, помочь, направить на верный путь. Поражаюсь, бывает ли так всегда и со всеми. А может, судьба моя в этом смысле вовсе и не исключительная? Но как бы ни было, не могу быть не благодарен этим удивительно красивым, доброжелательным, мудрым людям, которые на всем моем жизненном пути помогали, ограждали от ошибок, ложных шагов.

Конечно, я должен был бы считать себя сверхнеблагодарным человеком, если бы добрый пример окружавших людей прошел бесследно. На доброту отзываются добротой, на улыбку - улыбкой. Вот поэтому, наверное, теперь, когда сам могу чем-то помочь другим людям, что-то сделать для них полезное, помочь в определении чьей-то судьбы, то вспоминаю отзывчивость и внимание людей, которое всегда ощущал по отношению к себе, и не могу, просто не имею права проходить мимо чужих забот, чужой боли, чужих волнений.

Первым человеком в моей жизни, добрым, светлым, понимающим, который помог мне решить судьбу, были мама и дедушка, который заменил мне отца. При всем том, что мама была малограмотна, все же смогла понять мою внутреннюю тревогу за будущее, да и сама, думая, видимо, о будущем своих детей и желая, как всякая мать, нам счастья, способствовала тому, чтобы я в какой-то момент сделал этот решающий шаг в своей жизни.

А произошло все вроде бы случайно и в то же время вполне закономерно.

Вскоре после войны наша семья остановилась в одном из колхозов Воронежской области. Это был цыганский колхоз, и имя ему было дано гордое - "Красный Октябрь".

Начали трудиться. Работали все - взрослые и дети. Заготовляли корма, убирали урожай, сторожили амбары с зерном, - словом, делали все то, что и все колхозники. Жизнь, хотя и оставалась еще трудной, но заметно обретала новые черты.

И хотя было еще голодно, не хватало ни техники, ни скота, ни семенного фонда, председатель колхоза Михаил Бобров говорил: "Ромалэ, надо!" И люди шли в поле, трудились от зари до зари, восстанавливали порушенное войной хозяйство. Ни у кого не возникало желания махнуть рукой на трудности и пойти по старинке бродяжничать с табаром.

Если поглубже посмотреть лишь на один этот пример среди множества таких же других, более или менее значительных из жизни цыганского народа в советское время, то в нем и ему подобных одновременно читается история воспитания новых черт характера в людях, самого широкого приобщения цыган к новой жизни. Трудясь, зарабатывая себе на хлеб, они вместе с тем постепенно избавлялись от веками сложившегося быта бродячих цыган, обретали уверенность в завтрашнем дне. А как это много значит для человека - уверенность в завтрашнем дне.

Моя жизнь в колхозе продолжалась до 1951 года. Не помню, когда впервые услышал о цыганском театре "Ромэн". Но молва о существовании такого театра не могла не дойти до нас. Незаметно для себя стал думать о нем. Мысль о том, чтобы поступить, увидеть спектакли этого театра, побывать в нем, глубоко запала в сознание и чем дальше, тем больше тревожила. Это была мечта, о которой боялся даже думать, потому что она казалась совершенно недосягаемой и такой далекой, как теряющаяся где-то во вселенной далекая мерцающая звезда. Но чем неосуществимее нам кажется мечта, тем сильнее она к себе притягивает.

Кажется, что к искусству я тянулся с детских лет, как тянутся к прекрасному люди всю свою жизнь. Тем более что цыгане народ музыкальный. И уж конечно, где цыгане - там обязательно песни, танцы. Я все это видел, сам уже, как говорили, неплохо пел, плясал. Словом, не мог не впитать в себя этой любви, страсти к народной песне, к танцу. Так что искусство моего народа во всем его богатстве, красоте и самобытности входило в жизнь с детских лет. Чем больше постигал я этот волшебный мир музыки, тем взволнованнее были мысли о той далекой звезде. Как ни казалась она мне тогда недосягаемой, я все же в какой-то момент решился идти ей навстречу. Что подтолкнуло меня в этом решении? Может быть, то, что во время вечеринок, часто устраивавшихся после работы, слышал в свой адрес: "В театр бы тебе, в "Ромэн"!" А может, постепенно укреплявшаяся вера в себя. Только однажды собрался, тщательно уложил в карман свои денежные запасы, которых, по моим расчетам, должно было хватить, чтобы доехать до Москвы, получил благословение мамы и дедушки - и отправился в путь.

Ехал с мыслями лишь о театре. Не думал о том, где буду жить, как встретит столица, не пугала неизвестность.

Прямо с дороги пошел искать здание театра. "Ромэн" в Москве хорошо знали, так что поиски были недолгими. У входа на здании надпись: "Московский цыганский театр "Ромэн". Сердце учащенно забилось. Открываю тяжелую дверь и переступаю порог. Ко мне подходит молодой человек и спрашивает: "Вам кого?" - "Хозяина", - отвечаю.

Никого не удивило появление шестнадцатилетнего мальчишки, приехавшего издалека с желанием поступить в театр. Приняли в театре как-то очень просто и приветливо. Сразу окружили ребята примерно моего возраста или, может, чуть постарше. Начались расспросы. Кто? Откуда? Что умею делать?.. Среди цыган так уж заведено, что, если встречаешься с человеком, даже тебе совсем незнакомым, обязательно завязывается беседа.

Есть, кстати, у цыган и еще одна особенность в общении, которая тоже в какой-то степени способствует сближению между собой людей, - обращение только на "ты". Это идет не от неуважения к старшему или женщине (о строгости в отношениях я уже говорил), а тоже так уж принято, просто, без излишних условностей.

В тот же день меня повели к главному режиссеру театра, к "хозяину" - Петру Саввичу Саратовскому. Это был удивительно добрый, обаятельный и просто красивый человек, увидев которого, непременно скажешь - артист. Как сейчас стоит он перед глазами - высокий, с благородной сединой на висках, с открытым, приветливым лицом. Был он тогда профессором Московской консерватории и одновременно главным режиссером театра.

Он предложил уже на следующий день устроить просмотр, дав задание подготовить стихотворение, басню, ну и еще что могу спеть, сплясать. Я отправился ходить по городу, мысленно настраиваясь на предстоящий экзамен, а когда устал, пошел на Курский вокзал, чтобы переночевать. Долго не мог уснуть. Думал, что ожидает меня завтра. Кроме "Белеет парус одинокий...", и те не полностью, ничего вспомнить не мог. С тем и уснул...

А наутро пришел к театру задолго до начала просмотра и стал ждать. Наконец в зале начали собираться актеры театра. Обстановка была благоприятная, доброжелательная. Это сняло излишнее волнение и в большой степени помогло внутренне раскрепоститься. Прочитал на память стихотворение, конечно, с ошибками. Приняли мое чтение без особого восторга. Спросили, что я знаю еще? Пришлось признаться, что больше ничего не помню. Тогда предложили что-нибудь спеть, сплясать. Здесь я был, что называется, в своей стихии. Едва начав петь, почувствовал какую-то особую оживленность зала и подсознательно понял, что дела мои налаживаются. Это оживление в зале, глаза, тепло актеров придали мне силы, я понял: отступать некуда.

После экзамена ко мне уже подходили с поздравлениями. Приняли во вспомогательный состав труппы, дали зарплату - о чем я мог еще мечтать?! Так была решена вся моя дальнейшая судьба.

Вроде бы все так просто и в то же время, как подумаешь, удивительно необычно может сложиться судьба человека, тем более судьба цыганского мальчишки. И хотя трудностей было еще очень много (денег, конечно, не хватало, помощи ждать было неоткуда), но все отступало на второй план перед желанием работать, учиться, познавать новую жизнь.

Думаю, есть в том и большая польза, когда человек проходит через трудности, когда он их проживает, тогда дороже становится минута радости, и тогда по-иному относишься к трудностям других людей, во всяком случае, небезучастно.

Началась ежедневная, будничная (мне она всегда казалась праздничной) работа в театре. Все здесь нравилось: и люди, работавшие в нем, и обстановка, сложившаяся в труппе, и то дело, которым здесь занимаются. Все ко мне относились со вниманием, по-доброму, покровительственно - это, вероятно, было потому, что к тому времени я был самым младшим в труппе, и поэтому какие-то наивные и даже нелепые с моей стороны поступки прощались. А они были...

Пришел я в театр с намерением как можно скорее начать работать на сцене, не просто работать, а играть роли в спектаклях. Мои представления об искусстве тогда были такими, что, если приняли в театр и я называюсь теперь артистом, хотя и вспомогательного состава, должен непременно начать играть роли. Но вот вопрос: какие? Просмотрев все спектакли из репертуара, я выбрал для начала несколько ролей, разумеется, главных. Это, пожалуй, было основное, что меня в них прежде всего привлекало.

Полтора месяца, можно сказать, не выходил из-за кулис. Чем питался, где спал, с кем встречался - не помню. Присутствовал на всех репетициях, на всех спектаклях, участвовал в массовых сценах, смотрел за тем, как репетируют и играют в спектаклях другие артисты. Репетировал всюду: в театре, на улице, в трамвае, в троллейбусе.

Иногда ловил себя на том, что вдруг вижу: все в троллейбусе обернулись в мою сторону и удивленно смотрят. Оказывается, я произношу текст роли вслух. Позднее понял, что принимали меня за ненормального, но оправданием всему этому была одержимость.

Память у меня была хорошая, так что очень скоро я знал уже текст почти всех мужских ролей из репертуара театра. Ну а петь и плясать, по собственному представлению, умел. Тогда я считал, этого достаточно для того, чтобы называться артистом. Оставалось только выйти на сцену и продемонстрировать все свое умение. Казалось, что могу сыграть один целый спектакль, а меня по-прежнему почему-то занимают лишь в массовых сценах. Выходя в народных сценах, придумывал себе характеры людей, которых изображал, получал несказанное удовольствие оттого, что дышал воздухом театра, и... ждал. Ждал, что вот-вот меня вызовут к главному режиссеру и предложат сыграть большую роль. Но меня не вызывали. А время шло. И вот однажды, не выдержав, сам решил пойти к Петру Саввичу Саратовскому.

Захожу в кабинет главного режиссера и объявляю о том, что уже все знаю, что ходить мне просто так ни к чему, давайте, мол, делом заниматься, давайте роли, и я их буду играть.

Петр Саввич внимательно выслушал меня и затем вежливо, тактично начал объяснять, что мне еще рано выходить на сцену в ответственной роли, что надо еще походить, посмотреть, многое освоить в актерской профессии, поучиться у старших, что мои роли никуда от меня не уйдут.

И я в нерешительности вышел за дверь. Но на следующий день опять постучался в его кабинет. Вошел и уже более решительно обратился со словами: "Петр Саввич, я все понял, что вы мне вчера сказали, только я так не могу. Надо что-то делать. Роли я все знаю. Нельзя же впустую время терять".

Саратовский снова терпеливо меня выслушал и еще раз попытался объяснить, что я не прав, что время, затраченное на освоение профессии, не теряется впустую, и это только кажется, будто я все могу, все умею. Дело наше трудное, и, будь ты хоть сверхталантлив, все равно без профессиональных навыков и знаний ничего не получится. "Походи по сцене, потопчи ее как следует, тогда посмотрим", - сказал он на прощание, в надежде, видимо, на то, что теперь я все понял.

Сегодня только могу судить, насколько он был прав, а тогда мне было трудно с ним согласиться, и через два дня я уже снова стоял в его кабинете. Опять же позднее только понял, насколько это было бестактно с моей стороны, и можно только удивляться выдержке и терпению Петра Саввича. Теперь, возглавляя театр, я могу в полной мере судить о том, сколько забот у главного режиссера, сколько организационных и творческих дел, сколько душевных волнений приходится ему переживать, а тут еще какой-то мальчишка со своей назойливостью и ничем не обоснованными претензиями.

На этот раз разговор был коротким. Саратовский проводил меня до двери и строго сказал, чтобы я не входил в этот кабинет до тех пор, пока он сам меня не вызовет. Теперь я окончательно понял, что усилия, предпринимаемые мною, действительно напрасны, и стал искать другие, более действенные пути к осуществлению своей мечты.

Помог хрестоматийный театральный случай, правда, который я сам тщательно разработал и осуществил при помощи ведущего артиста театра, моего учителя Сергея Федоровича Шишкова. Кстати, это он очень хорошо обо мне отозвался на вступительных экзаменах в театре, обронив даже такую фразу: "Теперь мне есть замена". Тогда же я не понимал, о чем идет речь, и был счастлив оттого, что принят в театр. А Сергей Федорович, видимо, действительно имел на меня какие-то виды и очень много помогал мне в театре. Он был интересный актер, удивительно заразительный на сцене, умный. Среди всех в театре, особенно среди молодежи, пользовался большой любовью и уважением в труппе, благодаря своему редкому актерскому дарованию, большой человеческой доброте и обаянию, свойственным людям, действительно незаурядным и прошедшим трудную жизненную школу.

Позднее я узнал, что в прошлом Шишков был беспризорником, хулиганистым парнем, "грозой" Петровского парка. Но хорошо пел, играл на гитаре, имел хорошие актерские данные. Как-то случайно зашел в театр да так в нем и остался. Сергей Федорович обладал бесценным актерским даром - быть всегда предельно правдивым. Что бы он ни делал, какую бы роль ни играл, ему трудно было не верить. Большую роль сыграл Шишков и в моей судьбе.

Примерно месяца через полтора после моего последнего разговора с П. С. Саратовским театр выезжал со спектаклем "Четыре жениха" по пьесе И. Хрусталева в Загорск. Дорога была длинная. Мы ехали в автобусе, я сидел рядом с Шишковым. Решив, что настало время действовать, я начал уговаривать Сергея Федоровича "заболеть". А он играл в спектакле главную роль - Лексы.

Герой Шишкова был удивительно чистым в своих поступках человеком, душой окружавших его людей. Конечно, я мечтал сыграть такую роль, великолепно выписанную драматургом в этой веселой лирической комедии, в которой все актеры играли с таким удовольствием. И я признался Сергею Федоровичу в своих намерениях. Шишков, видимо, верил в меня, поэтому не только не отругал за эту дерзость, а, помолчав какое-то время, позволил даже себя уговорить. Правда, на раздумье оставалось мало времени - автобус подъезжал к Дворцу культуры. Выходя из автобуса, он все же спросил: "Коля, а не подведешь? Ведь такая роль!.."

Опасения Сергея Федоровича можно было понять, все-таки он шел на большой риск. Репетиции - это одно, эпизоды в массовых сценах - тоже, а спектакль, да еще главная роль в нем - совсем другое. Но я его так уверял, что все будет хорошо, что он скоро согласился.

И вот, едва зайдя за кулисы, Шишков вдруг охнул, опустился на диван, держась за голову, Через несколько минут он уже пластом лежал на диване и тихо стонал. Врач "Скорой помощи" ходил вокруг больного и не знал, как ему помочь, а помочь ему действительно было трудно, так как у больного болело все.

Так, за двадцать минут до начала спектакля все вдруг узнали, что Сергею Федоровичу плохо. Надо отдать ему должное, сыграл он "больного" блестяще, так, что ни у кого не возникло даже мысли о том, что это всего лишь маленький спектакль, разыгранный на двоих.

Среди актеров началась паника. Но больше всех расстроился администратор. Ведь билеты уже все проданы и зрительный зал заполнен. Во всей сложности и почти неразрешимости встал вопрос: что же делать? И тут едва слышно проговорил "больной": "Сличенко сыграет".

На мое счастье, с нами не было дежурного режиссера. Он бы, вероятно, не решился на замену. А администратор махнул рукой - не отменять же спектакль, будь что будет. Я к тому времени был уже загримирован и только ждал своего выхода на сцену.

Дали занавес. И вот опять (как это помогает в работе) атмосфера вокруг меня была удивительно доброжелательной. Все были искренне заинтересованы в том, чтобы дебют оказался успешным, старались помочь во время спектакля. Через пять минут после начала спектакля и сам Сергей Федорович уже забыл про свою "тяжелую болезнь", из-за кулис следил за мной и вместе со всеми волновался, подсказывая, что нужно делать.

Так случилось, что спектакль прошел без особых накладок. Все благодарили за то, что выручил театр. А я не помнил себя от радости, что наконец исполнилась моя мечта. Роль Лексы в "Четырех женихах" я потом играл долго, и, судя по отзывам, небезуспешно. Помогало мне то, что герой по пьесе молодой парень. Здесь не нужно было преодолевать возрастное несоответствие. В спектакле к тому же было много музыки, песен, танцев. И это оказалось выигрышным для меня - петь и танцевать я умел.

Спектакль "Четыре жениха" сохранился в репертуаре нашего театра до сегодняшнего дня. Правда, за прошедшие годы и даже десятилетия со дня его постановки уже несколько раз возобновлялся, обновлялся. Можно сказать, что почти все артисты театра прошли через этот спектакль, сыграв в нем одну или несколько ролей. Я сам по мере взросления после Лексы сыграл в нем еще роль Бади.

Этот случай с заменой основного исполнителя в спектакле не прошел бесследно. На меня обратили внимание, в какой-то степени поверили, и недели через две, когда уже действительно заболел один актер, ко мне обратился с просьбой сыграть в спектакле сам Петр Саввич.

Роль, которую предстояло сыграть, - ни больше ни меньше, как Дмитрий в спектакле "Грушенька" по произведению Н. Лескова "Очарованный странник". Роль ответственная, но еще ответственнее было выступать рядом с такими партнерами, как Ляля Черная, Ром-Лебедев. Оказавшись в таком окружении, я почувствовал удвоенное волнение, которое не прошло даром.

В сцене, где Дмитрий ревнует Грушеньку к Князю, я, очевидно, не рассчитал свои силы и провел ее на таком эмоциональном взводе, что почувствовал вдруг, как у меня отнимаются ноги. Как сейчас, испытываю то ощущение беспомощности и растерянности оттого, что через несколько минут снова выход на сцену, а я не могу подняться с места. Долго приходил в себя, но к моменту появления на сцене как-то смог собраться и сравнительно благополучно доиграть роль до конца. Так на своем горьком опыте очень скоро понял, что такое эмоции без достаточного профессионального мастерства, без умения управлять ими.

Это была вторая роль, позволившая мне еще больше укрепиться в труппе, но пока не в профессии. Что же касается профессии (это я сейчас хорошо понимаю), то ею я пока еще не владел совершенно. Конечно, огромная работоспособность от нетерпения скорее выйти на сцену в большой роли помогла мне сделать первые шаги в творческой жизни. Но это были только первые шаги на пути к профессии. Они оказались не бесполезными в освоении избранного дела, потому что я, несмотря на то, что не имел права, все же вышел на сцену, ощутил атмосферу спектакля, выдержал встречу со зрителем, и это в какой-то степени придало уверенности.

Много значило и то, что в меня поверили и стали вводить в спектакли текущего репертуара. Часто выходил на замены основных исполнителей. Стоило кому-нибудь в театре заболеть, я уже знал, что роль его сегодня придется играть мне. И готовился к ней. Это неимоверно трудно, по существу, без репетиций, лишь со знанием текста роли и построения основных мизансцен выходить на сцену. Вряд ли уместно здесь говорить о большой удаче в исполнении этой роли. Важно было не подвести, выручить. Ну а с этой задачей я, видимо, все же справлялся, поскольку по-прежнему, когда в этом была необходимость, обращались с просьбой "выручить" ко мне.

Среди первых моих актерских работ в театре была и роль Чанго - советского офицера в спектакле "Сломанный кнут". Исполняя эту роль, я тоже пока еще не мог опереться на технику, поэтому недостаток ее, насколько мог, восполнял искренностью, юношеской непосредственностью, полной самоотдачей на сцене - это подкупало, и зритель мне в чем-то верил, а в чем-то прощал. А когда актер чувствует доверие зрителя (особенно начинающий), это придает ему уверенность, в какой-то мере раскрепощает его. Словом, выручало и в этой роли то, что здесь не было большого возрастного несоответствия между мною и героем, которого играл.

Окажись в то время другая роль, где не положишься только на интуицию, только на юношескую непосредственность, где необходимо было бы глубокое проникновение в роль, вряд ли можно было рассчитывать на то, что справлюсь с ней в той степени, в какой это было необходимо. А такие роли пришли, и, осваивая их, я скоро понял, что без владения секретами мастерства многого в нашей профессии (как и во всех других) не достигнешь. К счастью, я это скоро понял. Понял, исполнив роль семидесятилетнего дедушки в пьесе "Плясунья" И. Ром-Лебедева.

Поначалу, получив столь неожиданное для себя предложение - сыграть эту возрастную роль, растерялся. Не знал даже, как к ней подступиться. Но затем вспомнил своего дедушку, других старичков цыган, с кем был знаком. Пробовал что-то от них взять - манеру говорить, двигаться, какие-то детали. Это помогло создать внешний рисунок роли. А внутренне наполнить хотя бы самую малость помогло знание жизни цыганского народа, его быта, его души. Свой пробел в профессиональном образовании пытался хоть в какой-то степени компенсировать жизненными наблюдениями, воспоминаниями детства и юности.

И все же чем дальше, тем очевиднее становилось, что одного жизненного багажа недостаточно. Искусство - это не повторение жизни, а воссоздание ее в обобщенных художественных образах. Искусство развивается по своим законам, и, чтобы жить в нем, необходимо знание, необходимо подняться на другую ступень своего существования - отталкиваясь от жизненных наблюдений, идти к созданию новой правды, художественной.

Для меня эти выводы не умозрительны. К ним я пришел, можно сказать, трудной дорогой собственных неудач и побед, заблуждений и открытий. Шел к осознанию необходимости непременного и основательного получения знаний.

Правда, еще до поступления в театр понимал, а точнее, догадывался о том, что многому придется учиться, что это будет необходимо, но конкретно, чему и как, этого не знал. Не представлял тогда и того, насколько это будет сложно - стать артистом. Смотрел на профессию актера хотя и с восхищением, но однозначнее, чем она есть на самом деле. А осознав это, пошел в школу рабочей молодежи. Овладевая основами своей профессии в театре, одновременно постигал общеобразовательные предметы в школе, много читал. Понимал, что без этого стать артистом просто невозможно, тем более сегодня, когда в зрительном зале умный, знающий, интересный собеседник. И для того чтобы артист мог ему что-то сказать, нужно самому быть интересным, знающим собеседником, иначе контакта со зрительным залом не состоится. Эмоции - это хорошо, без них нет искусства, как нет его и при отсутствии содержательности, мысли.

С трудом могу сейчас себе представить, как все успевал. Но все дело, видимо, в отношении к тому, что ты делаешь. Любую работу можно превратить в ад, в безрадостное исполнение обязанностей и сделать ее приятной, интересной, доставляющей много радости. Понимая это, я соответственно относился и к занятиям в школе, и к работе в театре. Не ставлю себе в какую-то особую заслугу, но хочу сказать, что за все время учебы в школе не пропустил ни одного урока. А у меня к тому времени семья уже появилась, родился ребенок. Все это стало осуществимо (я опять настаиваю на этой мысли) от сознания того, что без знаний, без образования я как актер никогда не смог бы состояться.

Больше всего в жизни меня привлекает движение к совершенствованию. Это качество лежит в самой природе человека. Непрерывное движение, поиск нового, постоянная неудовлетворенность достигнутым - без этого немыслима жизнь человека, кем бы он ни был: инженером или хлеборобом, токарем или космонавтом, артистом или учителем.

Эта целеустремленность стала, видимо, определяющей и в моей работе в театре. Ведь можно сидеть и ждать, когда режиссер обратит на тебя внимание, а можно и самому что-то пытаться делать, пускай пока неумело, может быть, больше на энтузиазме, но пытаться. Ведь и для того только, чтобы тебя заметили, тоже надо что-то делать, а не сидеть сложа руки и ждать.

Был у нас уникальный, по-моему, случай в театре, когда мы на комсомольском собрании (я тогда был комсоргом театра) подняли особенно волновавшие нас вопросы: о методике воспитания молодых актеров, о творческой занятости их в репертуаре, о форме работы с молодежью театра. Это сейчас такое внимание к творческой молодежи, особенно после постановления ЦК КПСС "О работе с творческой молодежью", но подчас молодой актер от чрезмерной заботы сам перестает работать, полагаясь лишь на заботу о нем.

А уникальным было то собрание потому, что оно длилось три дня. Споры разгорелись с такой остротой, что дважды переносилось собрание на следующий день. К нам не могли не прислушаться и те, кто был заинтересован в будущем театра, старались нам помогать. А мы, в свою очередь, и сами после собрания серьезнее задумались о своей профессии, о своем месте в театре, о том, что очень многое зависит и от нас самих, от того, как мы сами относимся к своей профессии, к тому делу, которым занимаемся.

Неудовлетворенность чем бы то ни было рано или поздно неизменно приведет к спору, а спор надо как-то решать, и кому, как не молодым, в первую очередь это делать? Прожить серую, неинтересную жизнь можно и в искусстве, приспособиться и тихо себе, не задумываясь ни о чем, жить! Но встает вопрос: зачем? И кому нужно такое вялое, безынициативное, пассивное существование?

Как эти слова ни покажутся сегодня избитыми от частого их употребления, я все же скажу, что жизнь нам дается один раз, и прожить ее посредственно, тем более занимаясь творчеством, непростительно, да и просто неуважительно прежде всего по отношению к самому себе. Ну а тот, кто хочет хоть в какой-то степени заявить о себе, кто по-настоящему "болеет" театром, должен много и самостоятельно работать.

Поскольку мне не терпелось поскорее выйти на сцену и начать играть в спектаклях, я над ролью работал сам, и не по настроению: хочу - работаю, не хочу - в другой раз, а постоянно, с той одержимостью, которой под силу все, не давая себе ни отдыха, ни покоя. Уверен (опять же говорю это с позиций прожитых в театре тридцати лет), только так и можно чего-нибудь достигнуть в искусстве, как и в любом другом деле. Иначе труд будет не в радость, и результаты такого труда вряд ли будут утешительными.

Иногда, смотрю, приходит молодой человек в театр, а относится к нему, к его жизни, к творчеству пассивно, без потребности работать с максимальной отдачей сил. Ведь если ты решил посвятить свою жизнь театру, то как же можно осуществить свое желание без горячей внутренней потребности проявить себя в служении ему? А театр - это прежде всего целенаправленность, творческое горение и труд. И это, прошу меня понять, не слова. Все, что сейчас говорю, лично прочувствовано, пропущено через себя, выстрадано. Часто вспоминаю слова Николая Павловича Хмелева о том, что он работал больше, чем двадцать четыре часа в сутки. И он продолжал это делать, уже будучи великим артистом, признанным, огромным художником.

Из фильма 'Николай Сличенко'

Великие артисты Москвин, Яншин, Тарасова, Черкасов потому и были великими, что, уже достигнув вершин и признания, заслужив право учить других, сами не переставали учиться, не утратили потребности постоянно узнавать новое. Вот почему жажда ученичества должна сопутствовать человеку, и тем более художнику, всю жизнь.

А мы иногда, еще не встав, по сути дела, на ноги, не став по-настоящему актерами, перестаем работать, полагаясь на свои природные данные, на талант и забывая при этом прописную истину о том, что талант может проявить себя только через труд, что только страстное желание и огромный труд могут спасти талант и дать ему развиться.

Но это еще вовсе не значит, что трудно только в период освоения профессии и что потом станет легче. Нет. Чем больше понимаешь и познаешь, тем яснее видишь, насколько бесконечен путь к совершенству в искусстве, как неимоверно трудно к нему приблизиться. Я не верю в того человека, который все может и все легко делает, особенно в искусстве, и отношусь к нему настороженно. За этим стоит либо легковесность, либо пассивное повторение уже известного, открытого. В искусстве этот путь подобен самоубийству.

Осознание необходимости предельной самоотдачи важно не только для достижения поставленной цели, но с таким отношением ко всему, за что бы ни брался, просто интереснее жить, интереснее работать. Полумеры, работа вполсилы никогда не приносили удовлетворения человеку, не были на пользу ни делу, которому ты отдаешь силы и время, ни тебе самому, ни окружающим людям.

Одержимость помогла мне освоить профессию актера, получить образование, пробовать себя на эстраде, продолжать учебу и затем осваивать новую для себя профессию - режиссера. Другое дело, что не всегда удавалось все сделать так, как бы хотелось, но было страстное желание, подкрепленное непрерывной работой над собой.

Первой самостоятельной работой стала для меня роль Василя в спектакле "Цыганка Аза" по пьесе М. Старицкого.

Работая над этой ролью, я впервые прошел весь застольный период, давший мне очень много для понимания роли. Мне казалось, что с Василем мы говорим на одном языке и даже без слов понимаем друг друга.

Видимо, мне удалось передать характер героя, его чувства, настроение, потому что приняли эту работу и коллеги по театру и зрители хорошо. Такое начало и стало основной причиной того, что через четыре-пять лет я уже прочно вошел в основной репертуар театра, играл Дмитрия в "Грушеньке", Чанго в спектакле "Сломанный кнут", Марко - "Дочь шатров", Барбаро - "Горячая кровь", Яшку-короля в спектакле "Кабачок Макрель", Дженарино - "Сын Мадонны", Ром-Баро в спектакле "Ром-Баро", Ренальдо - "Ты - герой, я - герой", Фернандо - "Мариана Пинеда" и многие другие роли.

Работа в театре - это тот же институт. Правда, в отличие от института процесс обучения здесь продолжается всю жизнь. Практически многие годы работы в театре я постоянно общался с партнерами старшего поколения, с актерами, знавшими и умевшими больше, и поэтому учиться и перенимать у них было что.

Из фильма 'Николай Сличенко'

Пользуясь представившейся возможностью, передаю им мою глубокую благодарность и глубокую признательность - Ляле Черной и Марии Васильевне Скворцовой, Сантине Ивановне Андреевой и Марине Ивановне Черкасовой, Сергею Федоровичу Шишкову и Ивану Ивановичу Ром-Лебедеву, Василию Федоровичу Бизеву и Николаю Георгиевичу Нарожному, Семену Михайловичу Бугачевскому, который внес неоценимый вклад в развитие музыкальной культуры театра, и многим другим.

Я поэтому решился на столь долгий рассказ о том, как пришел в искусство, о слагаемых творческой биографии, что пример со мной для артистов нашего театра вовсе не исключительный. Такой же путь прошли или, во всяком случае, начали его примерно так же многие артисты "Ромэна". За немногим исключением, все они ступили на сцену театра, придя прямо из таборов или же колхозов, с производства, и в стенах театра получили специальное образование, некоторые окончили ГИТИС и другие театральные учебные заведения.

О существовании "Ромэна" знают в нашей стране все цыгане, и часто шестнадцати-семнадцатилетние юноши и девушки, мечтающие о сцене, приходят к нам. Мы их прослушиваем, проверяем способности, и если видим, что у человека есть данные к тому, чтобы стать актером цыганского театра, то новичок становится членом нашего коллектива. Здесь и начинается учеба, которая неотделима от ежедневной работы.