"История моего современника"

"Пишу не потому, что это заслуживает быть описанным, а потому, что всякая жизнь, если ее только правдиво рассказать, глубоко поучительна. Мемуарная литература не бывает скучна" - такой записью сопровождается план автобиографической книги, которую задумал народный артист СССР, один из ведущих советских режиссеров, художественный руководитель Центрального театра Советской Армии Алексей Попов.

На исходе 40-е годы, за плечами десятки спектаклей, труды и дни, знаменательные встречи, раздумья - целая жизнь. И все-таки Попов испытывает какое-то смущение. Исключительная скромность, оказавшаяся одной из главных черт его характера, препятствует ему писать о себе. И вместе с тем все сильнее потребность рассказать о пережитом.

Замысел родился в горькие октябрьские дни 1941-го. "Одно осталось - написать две книги: 1. Формирование гражданина в эпоху великих бурь; 2. Формирование художника (обе темы связаны). И средний художник, опираясь на опыт предшествовавших... оставит полезный и большой труд - для будущих исследователей творчества" - запись в блокноте^*.

^* (История создания книги А. Д. Попова "Воспоминания и размышления о театре" полностью отражена в материалах его личного архива, ныне хранящегося в ЦГАЛИ. Это - планы, черновые наброски, варианты глав, автографы, машинопись с авторской правкой и рукописными вставками, с редакторской правкой и заметками на полях, корректуры, журнальные листы и т. д. Автобиографические материалы, составляющие в общей сложности около 2000 архивных листов, занимают единицы хранения 382-395 описи 1 фонда 2417 ("Попов А. Д.") ЦГАЛИ. В дальнейшем необходимые ссылки па эти материалы, а также на другие единицы хранения фонда 2417 будут даваться: ЦГАЛИ, ед. хр. ...

Главы книги "Воспоминания и размышления о театре" публиковались в журнале "Театр" в 1960-1961 гг.; отдельным изданием книга вышла в 1963 г. В 1979-м напечатана в первом томе книги: "А. Д. Попов. Творческое наследие" (М., ВТО). В дальнейшем: Творческое наследие, с. ...)

Начав воспоминания, Попов все старается заменить первое лицо мемуариста третьим лицом некоего художника X., о котором-де и идет стороннее повествование. "История моего современника (Как складывался творческий характер)" - первоначальное название рукописи. "Встречи и мысли" - еще одно рабочее название, тоже свидетельствующее о желании автора скрыться за другими ("встречи"), - стремление всех замкнутых натур, не терпящих чужого внимания к своему личному миру.

Судьбу будущей книги, написанной все-таки в жанре автобиографии, решила молодежь, многочисленные ученики, горячо любившие и почитавшие Попова.

В конце войны он попробовал рассказать о детстве и отрочестве, о Саратове, о приходе своем в театр небольшой группе студентов ГИТИСа, режиссерам и театроведам. Интерес, проявленный слушателями, убедил продолжать работу.

Потом Алексея Дмитриевича стала донимать аспирантка из Института истории искусств, готовившая о его творчестве кандидатскую диссертацию. Аспирантка была прилежна, ходила за Поповым, записывала. Волей-неволей приходилось и ему извлекать из папок старые бумаги и ворошить в памяти дела давно минувших дней.

Окончательный вариант книги был назван им "Воспоминания и размышления о театре".

"Я не собираюсь писать "мемуары", воспоминания личной жизни, хотя буду вынужден иногда касаться своей персоны. В первую очередь меня интересуют размышления о театре, о профессии актера и режиссера... Все, не имеющее прямого отношения к этой задаче, я старался опускать", - заявлял автор в первых строках.

Но в плане книги, в ранних вариантах, многочисленных набросках, в автографах и машинописи, не подвергнутых редакторским сокращениям и переработке, сохранилась та "личная жизнь", которая столь необходима для книги о Попове.

Приведем фрагменты плана:

"Найти верный тон книги.

Добродушная ирония.

Не допускать логических ABCD.

Отнюдь не поучать (пусть выводы делает сам читатель).

Детство - это уже человек, его профиль.

Художник всю жизнь черпает из запасов золотого детства.

Воспитатели, учителя - как много вы можете дать будущему человеку.

Детская любовь. Катя Нестерова - страшные рассказы па крыльце. Катя - гимназистка 1-го класса Мариинской женской гимназии. Отъезд в Майкоп - трагедия. Ксюза (сестры Захаровы). Смерть отца. Завод. Зять. Мир Шматковых и Калягиных. Старший брат.

Саша перешел от Беринга в чертежное управление РУЖД.

Я поступил в двухклассное ж. д. училище.

Детство. "Буду знаменитым" (клятва кровью).

Олеографии. Книги.

А. "Выбиться в люди" (дочери Деканской).

Б. Значение Дмитрия Ивановича Малеева.

В. Героика и романтизм - революционное движение. Живописец вывесок "Марс". Сестра Особо. Бычков и фотография. Я, мальчик, впитывал эпоху.

Для памяти: Воля и безволие (печать на все последующее).

Г. Застенчивость и самолюбие: башмаки дырявые и чернила - прятал ноги и одергивал рубаху.

"Он знает, что такое Стожары?"

Тетя Настя и мои ночевки (сталелитейный завод). Неумение танцевать (гимназический бал). Студия 1-я. Роман в Одессе (панама - нашла коса на камень ...3.50 в кармане за панаму). Неумение танцевать и острить стало роковым.

Д. Природа (музыка, живопись, этюды).

Как красиво на Волге. В лесу. Восход солнца. Застенчивость и монологи ей. Как бы я сказал - воображаемое красноречие. "Это все застенчивость". Все перешло потом в "я ему скажу...".

Дмитрий Назаров (друг). Школа - скука. Дм. Ив. Малеев (рисование). Митя и его букеты. Романтический культ любви. Платон (ночевка с девушкой). Лена Ильина и братья-мыловары. Я, заливающий чернилами дыры в ботинках и щеголяющий "Стожарами"...

Учение не идет на ум. Тайна зимы. "Сегодня скажу...". Остался след на всю жизнь (страх... слово и дело...).

Четырехклассное городское училище... Надсон. Литературный вечер ("Вырыта заступом яма глубокая..."). Драки - класс на класс. Гурьянов (кухаркин сын). Костя Добролюбов. Учитель рисования (Михаил Петров Маркушов - кончил Училище живописи и ваяния). Дмитрий Абрамович - учитель русского языка, кончил медицинский факультет..."

Эти записи бесценны для биографа (по ним мы и стараемся следовать). Но пунктир их сегодня уже не превратить в единую сплошную линию. Многое невосстановимо, а сочинять и домысливать нельзя: наша книга строго документальна, за каждым ее словом, относящимся к Алексею Дмитриевичу Попову, стоит факт. Предположения и догадки так и названы догадками и предположениями. Но нет в живых его самого, нет очевидцев, и не у кого узнать, что это были за страшные рассказы на крыльце и кто же их придумывал - он, мальчик, или Катя Нестерова, восьмилетняя барышня-гимназистка. Ускользает, убегает в далекий Майкоп образ Кати, детской любви; заросли травой забвения давние саратовские провинциальные истории...

И все же мы попытаемся расшифровать некоторые записи. Нам поможет огромный материал личного архива А. Д. Попова, ныне хранящегося в ЦГАЛИ.

Попов постоянно подчеркивал, что именно в раннюю пору жизни формируется человек и художник, если таковым суждено человеку стать. Свой собственный характер, его противоречия, недостатки и изъяны, он, будучи склонным все это преувеличивать и укрупнять, также выводил из детства, из пережитых горестей и душевных травм, уже тогда обнаруживших свойства его натуры. Все же лучшее в себе, им самим принимаемое, прежде всего любовь к искусству, или, как он выражался в молодости, "горение", относил к благотворному влиянию родных, семьи, друзей и прежде всего тех, кого считал своими воспитателями.

Он всегда называл себя саратовским, вырос на Малой Царицынской улице, но родом, однако, был не оттуда.

В метрической книге Самарской духовной консистории он записан по селу Перелюбу Николаевского уезда за 1892 год: "Марта 12 дня рожден, 16 крещен Алексей; родители его: города Николаевска мещанин Димитрий Васильев Попов и законная жена его Параскева Иванова, оба православные".

По берегам Большого Иргиза, левого притока Волги, где находилась пристань Николаевск, еще с XVIII века обосновались старообрядцы: Заволжье стало одним из центров старой веры. Быт семьи Поповых всеми корнями уходил в иргизскую старину.

Неколебимый авторитет родителей, ответственность перед младшими, взаимная помощь, молчаливая, глубоко запрятанная, но преданная и самоотверженная, в полном смысле этого слова, любовь к ближним, высокое чувство долга были основой общежития, внешне сурового и скудного.

У Дмитрия Васильевича и Прасковьи Ивановны сын Алексей родился третьим ребенком, последышем. Александр и Клавдия - много старше. Поповы все худощавы, высоки ростом. Клавдия и Алексей очень похожи: карие глаза кажутся больше и темнее из-за черных бровей.

Николаевска Алексей Попов не помнит. Первые воспоминания - о Самаре конца прошлого века, куда его вывезли ребенком: запущенный фруктовый сад, слуховое окно на сеновале, камень-валун у ворот, вросший в землю, карамельная фабрика, где работал отец. Там ходили по конфетным кочкам, там громоздились горы прозрачной массы, в нее запускали руки, вздували огромные шары, били кулаком - и фейерверком рассыпались цветные искры-осколки.

"Подлинным крезом в моем представлении был сын карамельного фабриканта, - вспоминает Попов. - ...Мутные ручьи талой воды с шумом катились в Волгу. Мы, уличные ребята, засучив штаны выше колен, пускали по воде самодельные пароходы. Из ворот фабрики вышел хозяйский сын. Это был мальчик старше нас года на три, чисто одетый, на ногах у него были лаковые сапожки гармошкой, а карманы набиты карамелью. Ему, видимо, захотелось похвастать, пофорсить перед нами. Широким жестом сеятеля он стал разбрасывать конфеты вдоль улицы, мы с криком бросались ловить сладости на лету и выуживать их из воды".

Любопытно было бы узнать, что же дальше стало с маленьким богачом-хвастунишкой. Может быть, после национализации фабрики Савина (так звали хозяина) пришлось последнему где-нибудь в Константинополе доедать папашин сладкий капитал, а может, стал он честным советским служащим. Так или иначе, хорошенький, величавый барчук навсегда запомнился одному из тех, кого он благодетельствовал. Возможно, именно он, красавчик в лаковых сапожках, стал прообразом спесивых щеголей, надутых и смешных позеров, которые хорошо удавались А. Д. Попову в его спектаклях.

Таковы блики, запавшие в детскую память, - первые жизненные впечатления. Они образны, сказочны, многоцветны - залог художественного мышления.

"Золотое детство" - и эти слова, часто встречающиеся в автобиографических набросках Алексея Дмитриевича Попова, казалось бы, мало подходят к детству уличному, бедному, босоногому. Но, вглядываясь вместе с ребенком в утреннюю свежесть красок, в бездонное синее небо над его головой, повторим: "золотое детство", время открытия мира в пластике, живописи, движении.

Самара не принесла счастья и достатка семье Поповых. Александр Дмитриевич тяготился своей службой приказчика в оружейном магазине, отцовский труд кондитера низко оплачивался. Задуман был новый переезд - в Саратов. К тому времени сестра Клавдия, девушка серьезная и строгая, вышла замуж за Ивана Логинова, токаря по металлу - профессия ценилась. Перебираться решили, видимо, потому, что по всей нижней Волге шла молва о новых механических заводах в Саратове, где дают приличную плату рабочим- металлистам, а также заводским служащим.

Не глухой раскольничий Николаевск, с которым ему доведется встретиться лишь один раз в жизни при довольно плачевных и комических обстоятельствах, не беспокойный городок Самара, а Саратов - город славный, неказистый и "блесткий", хлебный, рыбный и артистичный одновременно - стал для Алексея Дмитриевича истинной родиной.

Машиностроительный и котельный завод "Сотрудник" Беринга располагался по Астраханской улице.

Туда поступили служить отец Дмитрий Васильевич - табельщиком, старший брат Александр Дмитриевич - чертежником, муж сестры Клавдии - токарем. Мать была перегружена домашней работой и заботами о муже, который был много старше ее, слаб здоровьем и заметно терял силы. Вскоре по переезде, в 1901 году, он умер. Главой семьи остался Александр. На его плечи, совсем еще молодые, лег груз забот о доме, о матери, о младшем брате.

Вольная жизнь для последнего продолжалась и в Саратове. Фактически без надзора, от светла до темна, с оравой себе подобных носился он по околотку. Сюда порой забредали любопытные люди.

Однажды, гоняя в лапту, ребята увидели белого как лунь старика в крылатке. Он усадил всю компанию на скамейку и начал рассказывать о Луне, о звездах, о далеком прошлом Земли. И, достав альбом из необъятного кармана, быстро нарисовал толстых динозавров с маленькими головками. Через несколько дней старик снова явился, раздал мальчишкам цветные карандаши и предложил изобразить кто что хочет: тигра или дом, цветы или море. В следующий приход ребята зачарованно смотрели, как к громадному подковообразному магниту притягиваются гвозди. А сквозь бинокль, предлагаемый каждому, можно было увидеть, как темные пятна на горах вдруг ощетиниваются лесом, а далекие точки и запятые - черные галки на церковных крестах - начинают махать крыльями совсем рядом.

Кто же был этот таинственный дедушка в крылатке, кудесник, чародей, педагог? Звали его Дмитрий Иванович Малеев. Он был всего лишь служащим саратовской городской управы, бухгалтером при городском голове Н. Фролове. Перед нами - портрет одного из самоотверженных русских чудаков, горячих радетелей о культуре, благородных и безвестных просветителей. Пожалуй, в каждой биографии русского человека из низших классов общества, почувствовавшего тягу к свету и знанию, встречается такой добровольный наставник. И российская жизнь была полна ими, учителями по призванию: от Л. Н. Толстого, с его чтениями для народа, до самоучек из захолустий, изобретателей перпетуум-мобиле, Галилеев и Лавуазье из медвежьих углов, подобных тем, кого в своем Кулигине в "Грозе" вывел А. Н. Островский. И всегда - просветительская деятельность в одиночку, на свой страх и риск, питаемая чувством долга перед теми, кто культурно обездолен.

Дружба с дедушкой Митей завязалась крепко и на много лет. Она открыла для Алексея Попова череду тех встреч - мет души, которые готовила ему судьба. В черновиках воспоминаний есть запись: "Дм. Ив. Малеев - МХТ. Это две вехи, решившие мой путь". Это дедушка в крылатке зажег в нем искру любви к искусству, считал Попов. Он пробудил любопытство к книгам в мальчонке, едва научившемся читать. С этой дружбы числил Попов начало своей осмысленной жизни. И наверное, важнее всего был нравственный пример, воплощенное бескорыстие.

Читаем заметки дальше. "Тайна зимы. "Сегодня скажу...". Остался след на всю жизнь" - в этой строчке спрятано одно из самых тяжелых воспоминаний детства.

Дело было так: мальчика отдали в двухклассное железнодорожное училище - к тому времени брат Александр Дмитриевич перешел чертежником в контору Рязано-Уральской железной дороги.

Школа не понравилась. Ученик оказался к тому же весьма неспособным к арифметике, приносил домой двойки и остался на второй год, что еще более отвратило его от занятий. Тянуло на Волгу, на Толкучий рынок, где шумит толпа и так много разнообразных лиц.

Когда же в 1904 году началась русско-японская война, ходить на уроки стало и вовсе невмоготу. С завистью смотрел он на сверстников, уличных мальчишек: они топтались у вокзала, бегали по площадям, заглядывали в трактиры, выкрикивая газетные фразы:

- Штурм Порт-Артура! Телеграммы генерал-адъютанта Куропаткина об атаках японцами русских войск у Шахе!

В Саратове было две главных (не считая малых) газеты: "Саратовский листок" и "Саратовский дневник". Они отличались друг от друга только, пожалуй, шрифтом, все остальное было одинаково, как у близнецов. "Листок" и "Дневник" состязались в том, кто раньше отпечатает и распродаст экстренные военные выпуски-приложения. Быстроногие мальчишки оказались в цене.

И он втянулся в это занятие. С утра, схватив ранец, чтобы усыпить бдительность взрослых, мчался в редакции обеих газет. В руках еще влажные, спешно напечатанные полуполосы, длинные двухколонники с оборотом - "Последние известия с театра войны".

- Потери с обеих сторон превышают даже обещанные ранее огромные цифры! Обе армии как будто намерены продолжать бой до полного взаимного уничтожения и истребления!

- Сын Льва Толстого, А. Л. Толстой, отправляется вольноопределяющимся в составе Крымского пехотного полка!

Торговля пошла бойко, и удачливый продавец новостей быстро создал оборотный капитал суммой в несколько рублей, а на выручку купил себе кожаный ремень, перочинный ножик и цветные карандаши.

Однажды Александр Дмитриевич за какой-то надобностью пришел в школу и спросил брата. Там удивились и даже сочли его приезжим: ученик-то Попов давно исключен!

Единственный раз в жизни старший выпорол младшего тем самым - новым - ремнем. "После порки брат чувствовал себя гораздо хуже, чем я. Мне не было больно и обидно, потому что я давно мучился этим обманом и сознавал свою большую вину перед матерью и братом. А Саша очень страдал, что поступил против своих убеждений и прибил меня... Переживания мои сделали меня замкнутым не по возрасту".

Тогда-то на семейном совете было решено, что остаток зимы и лето он будет готовиться к поступлению в четырехклассное городское училище - тогдашнюю полную начальную школу.

Драма, разыгравшаяся в семье Поповых, открывает нам отношения, полные любви, чистоты и высокой порядочности. Мучился не тот, кого побили, а тот, кто бил. Наказавший терзался настолько, что попросил у наказанного прощения. Сколько раз описана в книгах порка - унижение, навсегда поселившее в детской душе злобу, ненависть и порыв к мести! Но здесь отчаяние другого рода: ведь пострадавший ощущает свою вину такой безмерной и непоправимой, что и возмездие не снимает ее тяжесть до конца. Так ли чудовищен поступок двенадцатилетнего полубеспризорного парня? Но он казнит себя и по прошествии сорока лет, пережив революции, войны, трагедии, расставания, обиды, несправедливости, разочарования, ищет в своей давней вине исток душевной робости, раздвоенности ("воля и безволие", "слово и дело"). Со стороны легче найти здесь обостренную совестливость, глубину переживаний и то, что в быту называют "самоедством". Этому мальчику, чьи брови часто нахмурены, а глаза - печальны, наверное, нелегко будет жить на свете.

Целую зиму обманывал - и кого? Мать, такую добрую, брата Сашу...

Александр Дмитриевич Попов был человеком талантливым, необыкновенным. Он кончил всего сельскую школу, но упорно занимался самообразованием, чтобы держать экзамен на аттестат зрелости. Он много знал и много читал. На последние гроши выписывал "Ниву" с приложениями в виде сочинений Л. Н. Толстого, Чехова, классиков. Саша любил говорить, как он выведет в люди Алексея и поступит учиться в университет. Свою работу чертежника презирал, называл себя вьючной лошадью, которая тянет лямку за кусок хлеба. Но на судьбу не жаловался. Лишь понемногу приучался к вину.

В "Истории моего современника" есть такая зарисовка: "Мещанская среда. Угрюмого брата окружают скучные люди. Ему нравится постаревшая проститутка, которая волей-неволей вернулась к честному труду и живет нахлебниками. Саша у нее снял комнату со столом. Он скупо, но с явным уважением говорил о ней: "Когда она была красива и молода, то, наняв шарманщика, приходила к архиерею в архиерейское подворье (в центре города), пела ему в окна и вызывала на свидание как хорошая знакомая". Саша любит выпить, а выпивши, он весел, остроумен, душевно поет и приятно играет на гитаре "Вальс сумасшедшего".

Шли годы, и все меньше оставалось у Александра Дмитриевича надежд перестроить свою жизнь, все больше чаяний было в брате Алеше. "Выбиться в люди", "стать знаменитым" - устремление, тоже характерно провинциальное, развивалось у младшего на виду Сашиной неудавшейся жизни, которой назначено было трагически оборваться в близком будущем. Брату Алексей Дмитриевич Попов обязан был не только черным хлебом насущным, зачатками образования и воспитания. Их связывало духовное родство. Артистичность и оригинальность натуры, приподнятость над прозой жизни, потаенная восторженность и напряженная внутренняя работа - эти свойства старшего брата передались младшему и углублялись в каждодневном с ним общении.

Оба они страстно любили природу. Брат рано-рано утром будил мальчика и вел с собой на Лысую гору наблюдать восход солнца. Там у них была заветная поляна. Непримечательная лужайка, рощицы вокруг, бревенчатый заброшенный домик стали настолько дороги, что через годы, в Москве, когда Александра Дмитриевича уже не будет на свете, молодой артист Художественного театра восстановит в памяти все в точности и подарит лирическую акварельную зарисовку своей невесте - знак сердечного доверия.

Рассветы и закаты, первая зелень весны, солнечный лес, желтая октябрьская листва и сквозь нее густо-синяя волжская вода - эти простые картины глубоко трогали ребенка, волновали своей красотой. Подолгу, на удивление взрослым, он мог стоять на набережной и смотреть, как течет Волга - куда? Что там, за поворотом? Как встретится бегущая вода реки с волной морской? Не мрак мещанских будней, не фабричный дым - "детство плывет передо мною золотым туманом воспоминаний".

...Играет музыка, бьют барабаны. Из тумана возникает сказочный город: цветные сараи с балкончиками и палатки под яркими флагами, город-праздник.

"Пасха - сколько в этом очарования! Освящение куличей, свеча в бумажном фонарике. Катание крашеных яиц на улице. Можно звонить в церквах (ибо звонили все дни, не переставая). Мороженое в рюмках с верхом... Карусель. Пасхальные балаганы на Московской площади" - набросок воспоминаний.

Пасха, наверное, и вправду чудо как хороша бывала в Саратове, если с такой нежностью вспоминают ее городские старожилы. Вот и К. А. Федин начинает свои "Первые радости" с тех дней, "когда народ уже отгулял, но улица еще дышит усталой прелестью праздника".

Ликующий звон плыл над Саратовом: звонила Духосошественная, синеющая куполами в стороне Соколовой горы, басили колокола кафедрального Александро-Невского собора, малиновым звуком вступал в общий хор голос старинной Троицкой церкви над Волгой, мощно падали удары со звонницы тяжелой, большой Княже-Владимирской на Полтавской площади - она ближе всех была к Малой Царицынской, туда ребята и бегали звонить.

Воскресного утра ждали с превеликим нетерпением. Просыпались и видели, что рыже-коричневые, в белых глазурных шапках, куличи уже выстроились рядком от велика до мала, а на белой скатерти - душисто-ванильная, матовая, цвета слоновой кости с глазками-изюминками сырная пасха и розовый в надрезе окорок с завитком глянцевитой стружки-банта, эти яства бывают только раз в году. Как ни весело было дома, мальчишки мчались туда, где вставал в это утро город балаганов.

На слепящих плакатах ощерились косматые львы и полосатые тигры, великаны и карлики, пятнистые, в толстых кольцах удавы. Полощутся в небе флаги, на балкончиках кувыркаются смешные клоуны с красными носами, горластые зазывалы приглашают внутрь сараев за пятачок, а там...

Там в паноптикуме лежит восковая египетская царица Клеопатра и коварная черная змейка жалит ее в грудь. В голубой пучине океана тонет отважный крейсер "Варяг". На глазах у публики секирой рубят голову корсару. Силачи поднимают пудовые гири, танцовщицы скачут на дрессированных пони. А площадь вся запружена толпой, и бешено вертится карусель...

Гремучая смесь балагана! Здесь и дух бессмертного Петрушки, и все еще яркие лоскутья-ромбы Арлекинова костюма, и белый балахон печального Пьеро - недаром Александр Блок сделал его героем своего "Балаганчика"! Здесь и лубочная "Битва русских с кабардинцами" в живых картинах. И прямой разговор артиста с публикой, полный шуток, соли, намеков на злобу дня. И ручьями льющаяся кровь - клюквенный сок! Кто были эти лицедеи, гении одного номера и мастера на все руки? До последних дней балагана неотразимым для зрителей было их обаяние.

А последние дни наступали, культурный прогресс с помощью ревнителей хорошего вкуса оттеснял балаганные шатры с центральных площадей на городские задворки. В Москве их выжили с Девичьего поля, в Петербурге перенесли на дальний Семеповский плац, где они и зачахли. В Саратове тоже недолго им оставалось пестреть на Московской площади. Но и в эту пору угасания балаган был вербовщиком душ для театральной сцены. Он умел раскрыть человеку глаза на самого себя и вытащить наружу страсти и таланты, ему самому неведомые.

В хохочущей и замирающей толпе у сараев чудес отыщем, дав волю воображению, мальчугана лет восьми. Его темные глаза сейчас широко и радостно открыты, он заворожен. Душа его взята в плен, и только ли одного его душа!

Раз весной по улице города Курска шла пятнадцатилетняя послушница Троицкого монастыря Дёжка Винникова. И раньше посылали ее в город продавать писанки да вербочки. Но на сей раз не пасхальный благовест, а барабан и скрипка звали на большую площадь, где открылся ей другой город, из палаток и теремов, разубранных как в сказке, а перед ними вертелась на проволоке девочка в алом платье. Не вернулась в монастырь тихая Дёжка, ушла с балаганом и стала потом знаменитой певицей Надеждой Плевицкой.

У масленичного деда Яшки - популярного на Волге Якова Мамонова (вот одно из сохранившихся имен), у балаганных зазывал и клоунов взял первые уроки острого слова, смелой критики и сатиры парнишка из казанской Суконной слободы, в будущем великий Федор Шаляпин.

Может быть, это путь "простонародного" приобщения к искусству для тех, кому один лишь балаган был доступен из зрелищ в ранние их годы? Нет, не так.

Перед зеркальным ящиком "Женщина-рыба" отчаянно бьет в ладоши тоненькая гимназистка. Совсем иной биографический фон: уютные Патриаршие пруды, конькобежцы на льду катка, мать-консерваторка. И все же... "самым ярким воспоминанием моего детства, - пишет в книге "Страницы жизни" Алиса Коонен, - была ярмарка в Одинцове, в то время большом торговом селе... Центром ярмарки для меня был "театр-аттракцион" Павла Трошина". Чешуйчатый хвост балаганной русалки, жестокий романс "У церкви кареты стояли, там пышная свадьба была", "чудеса техники и иллюзии", сработанные артистами из Одинцова, - в памяти той, которая первой сыграла Митиль в "Синей птице" МХТ, а далее стала европейски знаменитой, изысканной Сакунталой, Федрой и Адриенной Лекуврер.

А Всеволод Мейерхольд? Не оживут ли в его театре воспоминания о ярмарке на площади в Пензе, о больших, в человеческий рост, марионетках, разыгрывающих старинную трогательную драму, о жонглерах, в чьих руках мелькают блестящие ножи, о гигантских шагах, о шарманке?

Еще одно признание, оно принадлежит Александру Бенуа, корифею "Мира искусства", вспоминавшему балаган в патетических словах: "Через эти двери я и вступил тогда в царство Мельпомены и Талии... И впечатление от этого первого моего спектакля укоренилось в памяти незабываемым образом... Стоит мне вызвать в памяти "чувство экстаза", в котором я тогда очутился после апофеоза, как я уже весь исполняюсь безусловной верой в абсолют театра, в его благодать, в его глубокий человеческий смысл"^*.

^* (Цит. по кн.: Лейферт А. В. Балаганы. Пг., 1922, с. 9.)

Обращает на себя внимание сходство в описаниях пережитого восторга. Поверхностный критик увидит здесь лишь "штамп" театральных мемуаристов, историк констатирует закономерность, выражающую черты времени. В судьбах людей, которые вступали в искусство на рубеже двух последних столетий, действительно много скрещений, общих точек, как бы ни были различны и судьбы и люди. Так входят в театральные биографии, встают на пороге пути в искусство русские балаганы - первый искус, а далее - непременно спектакли трагиков-гастролеров, обязательно любительский театр.

Снимут пестрые плакаты, спустят флаги, свернут шатры и разберут по бревнышкам хоромины-сараи, но в культуре ничего не пропадает совсем, все куда-то девается, на что-то годится. Покинув площадь, дух балагана перенесется в чертоги, его феерии и панорамы скоро возродятся в чудесах на киноэкране, его репризы полетят с эстрады, его маски и лики высветит электронный луч телевидения - деловой "одиннадцатой музы" XX века, и, конечно, поистине огромным и многообразным окажется воздействие этого последнего фольклорного театра на профессиональную сцену всего нашего столетия.

Для Алексея Попова, мальчика с саратовской окраины, балаган был первым в жизни художеством. Это искусство наносит как бы первый слой на чистый грунт души. Человека ждут новые впечатления, сильные, глубокие, окрыляющие, поэтические, утонченные. Но их узор будет ложиться все равно на первый слой, который останется под ними, не исчезнет. "Много-много лет спустя, - говорит А. Д. Попов, - в самом умном и строгом спектакле я часто видел наивные ухищрения, будто взятые из этих балаганов для детей. Когда в "Гамлете" я смотрел на торжественный выход придворных под звуки труб или слушал балагурство могильщиков, видел молниеносные рассветы и появление привидений за тюлем, то всегда вспоминал мои дорогие балаганы. Ведь про театр говорят, что он одновременно глубок и примитивен, искусство его тонко и грубо. Таким всеобъемлющим выступает перед нами и сам "бог театра" - великий Шекспир".

Знаменитые деревянные кони из шекспировского "Укрощения строптивой" в постановке Алексея Попова, - не у балагана ли, не в карусели на площади первое их видение?

Пока же из года в год с нетерпением ждет мальчик тех дней, когда под лучами весеннего солнца вскроется Волга, зазеленеет трава, застучат топоры на площади, запахнет сосновой стружкой и возведут из досок строевого леса сказочные балаганы.

В четырехклассном училище среди преподавателей были и службисты, тупые ревнители муштры, и озлобленные неудачники, и таланты. Учитель рисования, воспитанник саратовского Боголюбовского училища, обратил внимание на рисунки молчаливого ученика Попова и поставил ему высший балл. А с учителем словесности Дмитрием Абрамовичем Попов подружился. Тот, врач по образованию, работал в психиатрической больнице далеко за городом, а в училище ездил ежедневно и давал уроки бесплатно из горячей любви к литературе и к детям. Ученик с увлечением слушал его рассказы о пациентах, в судьбе которых тот склонен был распознавать не патологию болезни, а следствие жизненных ударов и злой несправедливости общества. В воздухе веяло протестом.

Саратовцы запомнили ветреную осень 1905 года, низкие тучи, черную толпу под красными знаменами, "Вихри враждебные": 12 октября началась забастовка, она разрослась в общегородскую, продолжалась три дня и завершилась политической демонстрацией. В декабре для расправы с забастовками, вспыхнувшими с новой силой, вызваны были казаки. Мордастые, на раскормленных сытых конях, нагайками разгоняли демонстрантов. Потом пошли аресты.

Во дворе дома, где жили Поповы, недавно открылась мастерская вывесок. Хозяин имел артистический облик, носил длинные волосы и широкополую шляпу. Однажды за живописцем пришли жандармы. Оказалось, мастерская была явочной квартирой, а "Марс" - конспиративной кличкой революционера. На глазах мальчика жандармский офицер увел другую соседку - учительницу с чудной фамилией особо. Это были тоже уроки улицы, зарубки в детском сознании.

В дом переехали новые жильцы, Назаровы. Дмитрий Назаров, постарше Алексея Попова на три-четыре года, стал его закадычным другом, верным и неразлучным товарищем отрочества и юности. Митя был человеком горячих увлечений и разносторонних способностей: он рисовал, играл на скрипке, изобретал, столярничал, слесарничал. Состроил два телефонных аппарата и провел провод из подвала, где обитали Поповы, к себе на второй этаж. Друзья переговаривались, сидя по домам, соседи бегали смотреть, ахали, вздыхали. Потом Дмитрий увлекся конструированием электромотора. И хотя товарищ его в технике с ним и не тягался, но пристрастие к ремеслу, к инструментам, к дереву, к починке, словом, к ручному труду, сохранившееся у Алексея Дмитриевича на всю жизнь, - от Мити Назарова, друга из Саратова.

"Вместе с ним мы влюблялись в девушек, очень часто в одну и ту же девушку, - вспоминал Попов. - Причем влюбленность наша была настолько опоэтизирована, что никогда не приводила нас к какому-либо разладу, конфликтам или ревности. Мы любили вместе о "ней" говорить, мечтать, в складчину дарили цветы. Или ухаживали вдвоем за двумя девушками вместе".

Но это потом. Пока же Алексею Попову исполнилось четырнадцать лет и произошло событие, которое названо в "Истории моего современника" "первым Рубиконом" (второй - поступление в МХТ). Дело было 15 сентября 1906 года - в Общедоступном театре попечительства о народной трезвости как раз и шла драма А. Н. Островского "Без вины виноватые".