Класс гипсовых "частей". Прощание

"Мы клянемся! всю жизнь идти по дороге, ведущей к Знанию и Славе!

Мы клянемся! работать на пользу Науки и Искусства!.." Гордые слова клятвы, скрепленной кровью, - на груди у обоих друзей. Алексей Попов и Дмитрий Назаров плывут на пароходе в Казань. Митя в ту пору страстно увлекся физикой и астрономией, - от него в клятве тема "Науки". Но уговоры друга подействовали - Дмитрий Назаров тоже хочет выучиться на художника!

Казань... Третий в жизни Алексея Попова город на Волге. Причудливое соседство башни Сююмбеки и Благовещенского собора, заложенного самим Иваном Грозным, словно бы символизирует соединение татарской и русской древности. В Казани старинный университет, несколько других учебных заведений - от ветеринарного института до училища для девиц духовного звания, - а среди них и Казанская художественная школа, тяжелое здание в стиле рюсс на краю широкого Арского поля.

Друзья из Саратова успешно сдали экзамен в класс "частей" (он следовал за классом "элементарным", подготовительным). Там учили рисовать гипсовые руки, ноги, носы. И потекла трудовая жизнь художничьей бурсы.

Преподавательский состав школы украшало лишь одно, зато крупное дарование: Николай Иванович Фешин. В прошлом сам воспитанник Казанской школы, гордость первого ее выпуска, он окончил Академию художеств у И. Е. Репина, уже приобрел мировую славу: в Мюнхене он выставил свою знаменитую "Черемисскую свадьбу", а в Питтсбурге полотна Фешина демонстрировались рядом с Клодом Моне, Ренуаром, Сислеем и были отмечены американской критикой.

Худенький, высоколобый, с легкими светлыми волосами, Фешин был всеобщим любимцем.

"В школе его звали "бог живописи", - пишет Попов в "Воспоминаниях и размышлениях", - у него была широкая манера репинской кисти. До сих пор у меня стоят перед глазами его "Портрет отца" и "Портрет девушки"^*, написанные почти одним мастихином. Ученики толпами собирались около этих работ, рассматривая блестящую, непостижимую технику: как широкими взмахами мастихина можно было написать такой изящный в своем очертании влажный рот девушки! Когда мы подходили к портрету вплотную, чтобы разгадать эту технику, то видели лишь хаос красок. Кадмий и краплак, которыми был написан рот, от широкой небрежности художника оставались даже где-то на подбородке, на щеке; но стоило отойти на несколько шагов от портрета, и неизвестно, каким образом появлялось тонкое изящество очертаний девичьего рта. Чудо! Пойди-ка овладей этим чудом...".

^* (Речь идет, по-видимому, о "Портрете Л. М. Поздеевой" (1911), "смелом по своим красочным пятнам", как характеризовали его критики, запечатлевшем девушку с лыжами в спортивном костюме, белой шапочке и красном кашне.)

Фешин часто рисовал и писал вместе с учениками, в несколько приемов делал маслом этюд, и класс замирал. С одного взмаха углем вписывал в лист натурщика или натурщицу и так же быстро, твердо выбирал изящную линию, чтобы передать характер модели. Присутствовавшие на уроках восхищались тем, как на их глазах он "превращал в музыку" любой невыразительный материал, вспоминали, например, как однажды, дав обнаженной натуре кобальтовый фон, он достиг розового перламутрового свечения девичьего тела, а в другой раз получил необычный колорит простым сочетанием самого обычного учебного холста и контура фигуры натурщика, которого он посадил на свежегнутую корзину из тальника.

Фешин нежно любил свою Казань, не променял ее ни на Петербург, ни на Москву. Судьба уготовила ему иную разлуку: в 1923 году он уехал в Америку и остался там горьким изгнанником, тоскуя в Калифорнии по оврагам и слободкам над речкой Казанкой, - туда, на родину, и перевезли его прах. В Америке Фешин писал много, имел славу и деньги. Но как ни хороши на его портретах яркие индианки и мексиканские танцовщицы, уже не вернуть было ту скуластенькую девочку с косичками, задумчиво и спокойно усевшуюся прямо на стол, в белом платьице на белой скатерти, среди милого беспорядка, в мягком жемчужном свете казанской весны - фешинский шедевр, портрет Вари Адоратской.

В число непосредственных учеников мастера Попов попасть не мог: ему, "приготовишке", следовало вырисовывать "части". Но каждую свободную минуту он бегал в мастерскую Фешина.

Умение извлекать эстетический эффект из рыхлой материи, преобразовывать красочные пятна в чудо, превращать обыденную ситуацию в художественную - юноша догадывался, что все это касается и искусства сцены.

Когда Попов станет режиссером, фешинские уроки композиции ему припомнятся. Художником он не сделался, но рисовал хорошо, много. Рука и глаз были натренированы именно там, в Казанской школе. С тех же пор завелась привычка всегда иметь с собой блокнот и карандаш, она сохранилась у Попова и немало помогла ему, как мы увидим, в театре.

Александр Дмитриевич мог высылать в Казань десять рублей в месяц. Рука нищеты уже сдавливала горло.

Назаров не выдержал, уехал домой. Попов, пройдя в один учебный год два класса, совсем оголодав и отощав, тоже свернул холсты, забрал этюдник, ободранный чемодан и вернулся в Саратов. Вынужденная капитуляция, как всякий, пусть и самый печальный, жизненный опыт, имела пользу, исполнила его решимости.

Он ищет "протекцию". Распространенное в обиходе понятие обозначало тогда письмо или замолвленное слово, благодаря которому перед искателем открывались двери.

И вот молодой человек с горящим взором снова рассказывает о своей страсти к театру, допытывается, как ему попасть на сцену. На сей раз его слушает собеседник, взаправду готовый помочь.

Это Николай Евгеньевич Щепановский, актер. Он раньше служил в Городском театре у Соболыцикова-Самарина, играл и в Казани, сейчас - в Москве, в театре Корша. Попов познакомился с ним несколько лет назад в том самом дачном месте Родничок, где они с Митей Назаровым устраивали любительские спектакли во флигеле у Горизонтовых.

Щепановский - лицо колоритное. Его биография романтична: некогда стрелял в директора гимназии в знак протеста против несправедливости и грубости, был осужден и сослан в Сибирь. Там и начал играть в любительских спектаклях. Щепановский со странностями. Например, он не признает рукопожатий из гигиенических соображений и носит в петличке пиджака эмалевый знак: "Не подавайте руки". Тот же девиз - на визитной карточке Щепановского и в уголке маленьких голубых конвертов, которые он специально заказывает на почте. Но больше всего в Щепановском доброты. Доброта сквозит во всех его поступках, часто необдуманных, в его чудачествах, в его, наконец, сценических персонажах, даже если по пьесе они вовсе не добры.

Этот-то славный человек пожалел озадаченного Попова и помог ему. Помог, впервые сказав заветное слово: "Самое лучшее для вас, если бы вы попали в Художественный театр... Там таких непосредственных любят".

Еще в бытность чертежником, возвращаясь со службы домой и по привычке разглядывая нарядные витрины, Попов увидел фотографический портрет артиста МХТ Василия Ивановича Качалова. Портрет был выставлен не без особой местной гордости: саратовцы считали Качалова "своим", хорошо помнили его - ведь именно отсюда, словно бы с подорожной, выданной здешними театралами, уехал Качалов в Москву.

В лице нет ничего "актерского" - ни кокетства, ни самовлюбленности. Умные глаза смотрят сквозь пенсне. Можно принять этого красивого, со вкусом одетого человека за ученого или доктора. Вот какие артисты в театре Станиславского!

Юноша жадно и упорно ловил все сведения об удивительном театре, читал московские газеты и театральные журналы, просиживал вечера в городской библиотеке, искал счастливцев, которые сами видели спектакли художественников. Слава Художественного театра тогда нарастала и распространялась по всей бескрайней России.

Спектаклям МХТ посвящались целые серии открыток. Выполненные лучшими московскими мастерами в черно-белой или в характерной для тех лет коричневой печати, открытки каким-то таинственным образом передавали образ спектакля.

Попов стал собирать открытки, вглядывался в них. Его поражала простота и достоверность обстановки. Это театр без театра. Не преднамеренный рисунок сценических композиций, не декорация, а фрагмент настоящей жизни, и не актеры, а типы из жизни! К альбому, куда он уже давно вклеивал портреты артистов, прибавляется новый, так и названный им: "Типы из жизни". Он вырезает из газет и журналов характерные лица крестьян, горожан, врачей, военных. Сравнивает их с портретами актеров МХТ в ролях и, восхищаясь, не находит разницы.

Его увлечение Художественным театром было бескорыстным: в Москву - все равно что в Париж или на Азорские острова. И вдруг - как удар грома - слова Щепановского: "Если бы вы попали в Художественный театр..."

Оказалось, что там существует институт сотрудников: они участвуют в массовых сценах, но с ними занимаются и мастерством актера. Щепановский рассказал о конкурсном экзамене и даже пообещал записать Попова заранее. В случае провала он отведет подопечного на актерскую биржу в Москве. Узнав, что у молодого человека нет ни собственного гардероба, ни фрака, Щепановский ужаснулся и тут же подарил ему свой фрак, почти новый, а затем укатил в Москву.

Через несколько дней Попов услышал, что где-то на Астраханской живет "настоящий" артист Художественного театра, родом саратовский, сейчас он дома, в отпуске. "Однажды ко мне на квартиру, - вспоминал впоследствии Александр Иванович Чебан, - пришел высокий, тощий, неуклюжий молодой человек и спросил, как можно поступить в Художественный театр. Я сказал, что в театр попасть очень трудно и что его, наверное, не примут. Но он упорно настаивал на своем".

Артисту показались нелепыми притязания нежданного посетителя, а того оттолкнул вид артиста: он был с бородой и усами! Обоим было невдомек, что совсем скоро неказистый саратовский юноша будет сдавать экзамен вместе с Марусей Дурасовой, которая потом станет женой Чебана, что все трое окажутся студийцами Первой студии МХТ и друзьями до конца дней.

Хватит искать протекции, решает Попов. Поеду на свой страх и риск! Дожидаться письма от Щепановского уже не хватало терпения.

Саратов был особенно хорош в то лето. В Липках долго цвела белая сирень. Волга пестрела нарядными яхтами. Выросли университетские корпуса. Переливчатыми голубыми изразцами украшалось здание нового крытого рынка. Мостили улицы и площади.

По вечерам над горами Лысой, Алтынной и Соколовой светила яркая луна. Театралы из сада Сервье ожидали сентября - открытия зимнего сезона.

Но Алексей Попов далек от всего этого, столь ему милого раньше. Он зубрит путеводитель по Москве с приложенным к нему планом. Главное - безошибочно и быстро добраться от Павелецкого вокзала до Камергерского переулка!

На Саратовском вокзале сел он в третий класс поезда той самой Рязано-Уральской железной дороги, которой послужил своей светописью и чертежами если и не от сердца, то добросовестно. Паровоз серии "Овечка" задымил, затарахтел. Остались на перроне провожающие - мать Прасковья Ивановна и Митя Назаров. Как полагается, долго махали они рукой, мать плакала. Пронеслись станционные строения, зеленые дачи, августовские кусты золотых шаров, поезд пошел по степи. В Москву!