1418 дней - 47 месяцев

"Бросим дом - библиотеку, мебель, посуду, шубы и надпись, светящуюся "А не пора ли вам по домам?"...

Трое суток ждали эшелона.

...Грузили эшелон на путях, море машин и станков, море людей, бьют зенитки, появились наши три истребителя - вот он, фронт, и Россия вздыбленная.

19 окт. Поехали - восемь суток дождь и мгла. ...От Москвы до Горького ехали трое суток - на обочинах 58 опрокинутых, разбитых машин.

...Осталось одно: написать две книги...

...Харьков сдан уже 5-7 дней назад.

...Урал. Порядок на дороге. Бородачи-стрелочники. Златоуст. На одной из промежуточных станций перед Златоустом встретил Театр имени Шевченко. Мне передали привет Бучма, Ужвий, Гнат Юра, - по всему свету разбросаны актеры земли советской".

Это записи в блокноте Алексея Попова.

"Трагическая пугающая неизвестность. Полная мрака, она была похожа на ту холодную, чернильную ночь, в которую наш театр эвакуировался...". Попову, уже сроднившемуся с армией и воспевшему "границу на замке", нестерпимо, угнетающе тяжело отступление. Каждая военная сводка - жестокий удар. Силой воли он старается преодолевать или по крайней мере скрывать от окружающих свою депрессию.

Спасение в работе - "все для фронта!". Но как помочь стране? И нужен ли сейчас театр?

В разговорах с худруком начальство подчеркивает, что отъезд ЦТКА в Свердловск, на Урал, куда переведена промышленность, никакая не эвакуация, а боевое задание.

Попову скоро пятьдесят, к строевой службе признан негодным еще в 1913-м. И все равно, не генералом, а рядовым хочет быть он в этой страшной войне. Рядовым частей художественного обслуживания армии, если таков приказ. "Все для победы!" Опять лозунги переплавляются для Попова в личную программу поведения, а ходы и пути у него всегда свои, часто непредвиденные и чудные. Тогда-то он, например, и решил выйти на сцену актером эпизода, сыграв в третьем составе бродячего учителя из "Укрощения строптивой".

В феврале 1942 года готовилась для поездки на фронт актерская бригада ЦТКА. Попов заявил, что тоже поедет. Резко возражало руководство: нельзя подвергать себя риску. Вот тут Алексей Дмитриевич встал насмерть и отвел все доводы и запреты. Отказался ехать и художественным руководителем бригады, взял на себя функцию актера-чтеца, остановил выбор на комическом рассказе В. Ардова "Укротитель", попросил Д. Тункеля работать с ним над текстом и, как вспоминал "репетитор", начал готовить рассказ "с какой-то наивной, непосредственной взволнованностью". Впрочем, на фронте свой эстрадный номер он скоро из программы снял, считая чтение слабым, а аплодисменты незаслуженными, и стал открывать концерты рассказом о театре.

Путь с Урала в Действующую армию лежал через Москву.

Мельком увидел Попов свой город, фронтовой, замаскированный. Лишь маленькие дома разглядят с неба вражеские пилоты на месте огромной звезды на площади Коммуны. Зайти в свою квартиру не хватило сил: горько. Переночевал у Архангельских, родственников. В этот сезон у москвичей и у военных, которых много в городе, с зрелищами так же туго, как с продовольствием, но все же начинает оживляться театральная Москва: за темным фасадом филиала Большого ярко горят в фойе люстры, тепло, идут "Пиковая дама", "Риголетто", "Тоска". В помещении Театра Революции актеры, по тем или иным причинам оставшиеся в столице, объединились и репетируют под руководством режиссера Н. М. Горчакова новую пьесу Константина Симонова "Русские люди". Опять сжалось сердце: мог бы тоже быть здесь...

Битва под Москвой позади. Бригада ЦТКА, Попов и его товарищи, следуют к передовой по местам недавних боев.

Дневник бригады полон впечатлений, жестоких, поучительных, вдохновляющих. Таковы же заметки Попова в путевом блокноте, частично опубликованные в газетах, его письма домой и к друзьям. Потрясают картины разрушений. Выжжены улицы Истры, от архитектурного ансамбля Ново-Иерусалимского монастыря остались руины. Обезображен, искалечен лес. "Суровая зима, - пишет Попов. - Мороз сковал все, и я видел мертвого фашиста, который лежал с застывшими руками и скрючившимися черными пальцами прятал свое лицо от смерти. Когда я рассказал об этой замороженной символической фигуре комиссару, он мне ответил: "А я видел другую фигуру. Наш гранатометчик стоял, прислонившись к дереву; он высоко поднял голову, занес руку с гранатой и в этот миг был убит. Фонтан крови замерз у него на груди..." Скульптор-мороз зафиксировал жизнь точно. Вот два мира, вот образы, которые познаешь только на фронте"^*.

^* (Попов А. Д. Искусство победителей. - "Литература и искусство", 1942, 23 мая.)

Образы 1942 года, его зимние картины.

Шестьдесят один концерт дала бригада, закончив свой маршрут по Волоколамскому району к 28 марта. Концерты, конечно, проходили в условиях, не виданных и бывалыми людьми ЦТКА: в палатке под аккомпанемент артиллерийской канонады, на лесных полянах перед зрителями, которые прямо с концерта шли в бой, и перед единственным зрителем, героем-командиром, раненным в ногу и потому не сумевшим прийти на концерт.

Попова восхищали здоровье и жизнерадостность солдат. Особенно крепко он подружился с отважными танкистами из бригады М. Е. Катукова. Это они ушли на боевую операцию во время концерта, а вернувшись, разделись по пояс, умылись снегом, шутили и смеялись, будто и не смотрели только что смерти в глаза. Артисты у них заночевали, и под утро хозяева дали гостям ответный концерт самодеятельности.

"У танкистов оказались свои чудесные певцы, - писал Попов в своей корреспонденции для "Красной звезды". - Так, как пели они "Махорочку" и "Письмо в Москву", песни, знакомые нам и раньше, не поет никто. Невыразимые интонации вкладывают эти, суровые люди в слова "и с колечком улетает грусть моя". Много махорки надо было выкурить на военных привалах, чтобы так спеть! Мы здесь же выучили с голоса, записали на ноты эти песни и включили их в свой репертуар в "танкистской" трактовке". Потом другие бригады ЦТКА понесли песню по другим фронтам, а через семнадцать лет эта "Махорочка" прозвучала со сцены театра в спектакле "Барабанщица".

Поездка на фронт переломила настроение Попова, исчезла тяжкая его неприкаянность, ушло уныние. На фронте он исполнился веры, многое передумал. Ему стало ясно, что эта война окажет влияние на целые десятилетия и на будущее искусства так же, как война 1812 года повлияла на весь русский XIX век.

Пережитое народом непременно должно вылиться в искусство невиданной мощи и жизненной правды. Эта одетая в военные шинели молодежь из волоколамских снегов, со всех тысячекилометровых фронтов и есть будущие зрители, будущие художники. Огни победы, засветившись перед Поповым, увиделись ему теперь и началом новой творческой эпохи, которая не может не наступить.

Связь времен, русская культура, ее сокровища - всегда ли умели их видеть, ценить? По-новому обращается взор в прошлое: театр, прожитая в нем жизнь.

Первые страницы автобиографической книги - а она уже на столе и в работе - посвящены Станиславскому и Немировичу-Данченко. Талант и индивидуальность - главная тема, возникающая в портретах учителей.

29 мая 1942 года, прилетев из Свердловска в Москву, Попов выступает в Доме актера на вечере, посвященном двадцатилетию со дня смерти Вахтангова. Попов говорит о разносторонности дарований Вахтангова - режиссера, актера, музыканта, поэта: "Он страстно увлекался театром, но понимал, что театр только от жизни и только для жизни... а увлекался он всегда параллельно всем тем, что овладевало умом и сердцем современников. В единстве такой непосредственной эмоциональной натуры и интеллекта Вахтангов в своем творческом характере нес зерно того, что в искусстве определяет гениальность - то есть пушкинское начало"^*.

^* (ГЦТМ, № 297 921/558.)

Пушкинское начало - вот новые слова, найденные Поповым для Вахтангова, постоянного спутника его мыслей. То, что день давней безвременной смерти режиссера отмечает Москва, где на крышах зенитки, на улицах противотанковые ежи, а в магазинах скудные продукты по карточкам, наполняет память о Вахтангове особым смыслом.

Пушкинское начало - в этом сосредоточилось теперь для Попова самое дорогое и заветное в русской культуре. Чем горше потери, чем труднее военная жизнь, тем нужнее людям искусство - это он чувствует сейчас сердцем, а раньше сомневался.

В портфеле ЦТКА еще с предвоенных месяцев лежала пьеса А. К. Гладкова "Давным-давно" - героическая комедия в стихах о 1812 годе, история кавалерист-девицы Надежды Дуровой. Пьеса задорная, ломает жанровые каноны: героиня - травести, вокруг - лихие гусары, забияки: "Ну-тка кивер набекрень!" Но персонажи костюмного водевиля в ней как живые характеры, а героика, патетика переливаются в узоры комедийного сюжета. Чувствуются традиции гусарской поэзии Дениса Давыдова, влияние пушкинских штудий Отечественной войны и партизанских сцен "Войны и мира". Это русский XIX век, читаемый из "сороковых-роковых" нашего грозного века: в добродушной усмешке, в лирической ностальгии, в свободе обращения с историческим материалом не скрывает себя современность.

Попову понравилась талантливая пьеса. Но были предложены автору и серьезные переработки. Дело в том, что все действующие лица носили вымышленные имена (хотя узнавались прототипы) и лишь один фигурировал под именем собственным: фельдмаршал князь М. И. Кутузов. Мало того, что он вообще участвовал в комедийной карусели, но к тому же ключевая сцена пьесы рисовала великого военачальника при несколько легкомысленных обстоятельствах. В юном корнете-герое Кутузов узнавал девицу, взрывался гневом, но, поддавшись на слезные уговоры и горячие речи Шуры Азаровой (так звали героиню), разрешал ей остаться на поле брани, обещал хранить ее тайну, то есть фактически вступал с нею в заговор и тем санкционировал нарушение воинского устава, согласно которому женщине в бою не место.

Попова эта ситуация, видимо, смущала. Еще свеж был опыт "Полководца Суворова", где, как указывали критики и считал он сам, генералиссимуса сделали излишне "демократом". Может быть, торжественные официальные своды нового здания ЦТКА уже незаметно давили на художественного руководителя, - так или иначе, Попов считал, что сцену в кутузовском штабе лучше убрать. Гладков отказался, и пьесу отложили.

Вернувшись с фронта, Попов немедленно достает текст комедии и начинает репетиции. Режиссер теперь уверен, что сцена с Кутузовым, романтическая и героическая, даст возможность окончательно уйти в постановке "Давным-давно" от водевиля.

Он был против водевильной беззаботности, против легковесности, но никак не легкости. Наоборот, легкий ритм спектакля уже слышался ему. Это была музыка - мазурка, прихотливая, изящная, с чуть заметными замедлениями темпа и полетом, мазурка - прелесть балов 1812 года. Мазурка и гусарский костюм, нарядный, ладный и торжественный доломан, - от них родился стиль будущего спектакля. Попов попробовал репетировать некоторые сцены под тихую музыку мазурки: актеры начинали озорно и весело двигаться, легко читали стихи. Из фигур мазурки возникли грациозные, полные порыва мизансцены. И легкие, ниспадающие складками светлые занавеси обрамляли сцену. С юности любимый декоративный мотив Попова - занавеси - вошел в спектакль, оформленный И. С. Федотовым. Занавеси были еще и "флером времени". Поднялся ближний к зрителю, у рампы, - приоткрылся просцениум, камин в дворянском усадебном доме. Взвился следующий - и перед нами гостиная, немного чопорное, екатерининских времен, убранство и бал в имении, чуть напоминающий другой, знакомый, тот, что пенился цимлянским на именинах у Татьяны Лариной. В финале же первого акта падающие занавеси - прощание героини с родным домом, с детством, с мирной жизнью. Шура Азарова уходит на войну. Уходит не в глубь сцены, а, наоборот, приближаясь к рампе, вперед, и вслед за нею, как накаты волн, тихо падают светлые занавеси.

Декорация - не жесткий павильон, а фрагмент картины: угол гостиной, чердачное узорное окно-"паук". Интерьер русской усадьбы Попов изучал с юных лет. Он достает из шкафа свой давний альбом с собранными еще в 1913 году рисунками. Вот когда сослужили свою службу его "серии русских усадеб"! Из закромов, бережно пополнявшихся всю жизнь, из всколыхнувшейся глубинной памяти в нужный момент пришли к режиссеру самые емкие и лаконичные детали.

Но при всей своей легкости и прозрачной, чистой музыкальности это был спектакль прочный, надежный, с плотью и кровью, с почвой. "Давным-давно" ставили многие театры, увлекались "яркой театральностью", благо это позволяли забавные, эффектные перипетии комедии. Но они быстро сошли с репертуара, поблекнув и обветшав, а у Попова спектакль все шел и шел, набирая одну за другой сотни представлений, идет и сейчас на сцене ЦТСА, перевалив за тысячу, как немногие счастливцы, московские театральные долгожители: "Синяя птица", "Принцесса Турандот"...

Однажды Гладков пересказал Попову слова, услышанные им от Б. Л. Пастернака: "В драме надо пользоваться стихом только для того, чтобы сделать сюжет еще естественней". Сначала, говорит Гладков, А Де (так за глаза все называли Алексея Дмитриевича. - Н. З.) "как бы пропустил это мимо ушей, затем остановился, прервал разговор, вернулся к этой фразе и попросил повторить ее.

- Это замечательно верно, - сказал он. - Это так удивительно верно, что мне хочется еще расширить и продолжить эту мысль. А что, если мы скажем так: условность нужна в театре только для того, чтобы сделать его более безусловным?.."^*.

^* (Гладков А. К. А Де - хмурый волшебник. - В кн.: Гладков А. К. Театр. Воспоминания и размышления. М., "Искусство", 1980, с. 356.)

Попов, судя по всему, сам думал над этим давно волновавшим его парадоксом, решая его в пользу "безусловности" также и на материале стихотворной комедии. Из уст поэта, чтимого им, Попов как бы получил поддержку, отзвук собственным размышлениям. Да, несомненно, и стих, и танцевальный ритм, и перипетии узнавания-неузнавания, и все, что объединяется традиционным комплексом "гусарского", - все это условность, специфически театральная форма. Но безусловны живые чувства, подлинная вера в происходящее, реальность исторического времени и среды. Снова, как и в "Укрощении строптивой", режиссер требовал, чтобы линию каждого персонажа актер умел бы мысленно продолжить. Теперь - в военную жизнь 1812 года, полную грозы, в партизанское житье-бытье.

Звенели, перекатывались волнами песни, чуть замедлялся - раздольно - троекратный припев: "Давным-давно, давным-давно, давным-давно!" Сцены на гусарском биваке сочетали в себе театральность и правду. Бивак располагался в брошенном помещичьем доме: бочки, кружки, жженка, кивера да ментики, храпят гусары, мертвецки заснув после победной атаки. Кто-то поминутно является, картинные антре: миловидный юный корнет из штаба, отбитая у неприятеля прелестница-француженка, байронически печальный ее возлюбленный и со своей лихой ватагой сам живописный Давыд Васильев, как назван был здесь партизанский герой-стихотворец. Соперничество, пари, дуэль - экстракт гусарства! Но за героической и веселой историей Шуры Азаровой, за дымными полями давних лет стояла сегодняшняя родина, дымились ее поля. Россия снова была в опасности, и это при всем пенящемся веселье спектакля не позволял упускать из виду ни на миг постановщик.

Музыку написал свой человек, заведующий музыкальной частью театра Т. Н. Хренников. Удача! Песни тотчас же полетели со сцены в народ, особенно хороши были две: колыбельная, которую Шура, прощаясь с отчим домом, поет своей любимой кукле, подруге детства, Светлане, и гусарские куплеты "Давным-давно". Последние - рефрен спектакля. И ритм, и диалог, и пикировка, и объяснения в любви - все с их звонкой помощью.

Везло во всем. На роль Шуры Азаровой подала заявку Добржанская. Пришла к Попову, волновалась, просила. Попов любил Добржанскую очень, считал прекрасной актрисой, но Шуре - семнадцать, а Любови Ивановне - вдвое больше. Потом Алексей Дмитриевич рассказывал, что в ее волнении, горячности и убежденности он увидел "зерно" сцены с Кутузовым, где девушка умоляет оставить ее в армии. И поверил. И не только не обманулся - Добржанская превзошла все ожидания.

Это была не травести, но сама женственность, однако та, которой в трудный для отечества час больше, чем бальные шифоны, пристал ладный воинский мундир: чтобы мчаться вскачь, налетать на неприятельские роты, отбивать своих, держать связь партизан с штабом, вселять во французов ужас своей острой саблей и бешеным конем! Сама женственность и сама юность со всей полнотой и свежестью чувств: слезы - так слезы, радость - так ликование! В более поздние годы Шуру играла талантливая Людмила Фетисова, у нее корнет Азаров был и вправду "девушка-гусар", грубоватый и очаровательный озорной мальчишка. На сцене Московского театра драмы Бабанова - Шура была похожа на фарфоровую фигурку старого императорского завода ("Кирасир", "Улан", "Гусар" - цветные хрупкие фигурки). У Бабановой белокурая челка из-под кивера, точеное лицо, филигранно отделаны все эти козыряния, позитуры, стойка "смирно".

Героиня Добржанской была удивительно живым, необыкновенным существом, излучавшим радостный свет. В ней была особая открытость миру, людям, в ней сверкала одаренность. Меж лихих вояк и прекрасных лиц спектакля корнет Азаров был первый и самый обаятельный герой.

Партнером Добржанской снова оказался Пестовский, снова вышла на сцену шекспировская "звездная пара", Катарина и Петруччио, и снова во всех гусарских ссорах и примирениях, перебранках, дуэлях подтекстом звучала любовь.

Ансамбль получился тоже отличным: А. Ходурский - граф Пурин, колоритная фигура сплетника и интригана на все времена; В. Ратомский - трогательный старый дядька Шуры; шумная и голосистая партизанская республика и А. Хохлов в роли Кутузова. Старый фельдмаршал поставлен здесь в условия, где близки рамоли и слезливость, где все балансирует на острие и может спасти лишь вкус, оказавшийся безупречным и у артиста и в общем решении сцены.

За спектакль "Давным-давно" А. Д. Попов получил Сталинскую премию I степени, деньги отправил на помощь фронту.

С биваков Дениса Давыдова - в современный партизанский отряд, волей судьбы оказавшийся в исключительно трудных условиях. Бойцы отряда - зеленая молодежь, вчерашние школьники из оккупированного городка. Пьесу "Бессмертный" А. Арбузова и А. Гладкова Попов ставил с молодыми актерами, выпускниками школы ЦТКА, переживая на репетициях часы творческого подъема. Сделанный в кратчайший срок, спектакль был показан в феврале 1944 года в промерзшем зале Свердловского Дома офицеров и был принят очень сердечно. С. А. Герасимов посвятил "Бессмертному" восторженную статью, в спектакле Попова он увидел новую сценическую правду, столь необходимую, на его взгляд, театру, переживающему испытания вместе со страной. Действительно, "Бессмертный" предварял ту особую камерность, ту новую степень достоверности и искренности, которые покорили публику, дохнув свежим ветром в послевоенных спектаклях "Три солдата" и "Молодая гвардия" мастерской Герасимова.

В последующие годы поиски, увлекшие Попова в его свердловском "Бессмертном", приведут советский театр к таким спектаклям, как "Старые друзья" и "Спутники" А. М. Лобанова в Театре имени Ермоловой, далее - к "Вечно живым" в новорожденном театре "Современник". А если оглянуться далеко назад, придется вернуться к "Гибели "Надежды" и "Сверчку на печи" Первой студии МХТ. Сцена нуждается в волнах обновления, вспышках искусства безыскусности и интимности. Подобные спектакли обязательно являются на свет в маленьких залах. Играет в них молодежь, а старики, если и участвуют, то всегда раскрываются неожиданно, удивляя новыми гранями своего таланта.

Попов продолжал мечтать о "драматургии крупных планов, о драматургии, ловящей мельчайшие движения человеческой души, о пьесах с небольшим числом действующих лиц"^*. Этой цели по возвращении в Москву должна была послужить малая сцена ЦТКА на десятом этаже здания-звезды. Там Попов хотел работать с тесной группой молодежи, актеров-единомышленников.

^* (Там же, с. 364.)

Но этой мечте не было дано осуществиться. Путь Алексея Попова по-иному повернула судьба.