Цель творчества - самоотдача (Е. Бурлина)

Память сердца

Настоящий драматический тенор с мощным, мужественным звучанием "низов", с легкими, свободными "верхами". Стройный, моложавый, с копной пепельных, курчавых, несоответственно возрасту крепко тронутых сединой волос. Хорошая вокальная школа, с сильной "итальянской" подачей звука. Страстно проживает жизнь каждого своего персонажа на сцене. Выкладывается на каждом спектакле, как на самом последнем, весь в напряжении, волнении, в страстном желании повести за собой зал и зажечь его.

Таков Павел Татаров на сцене.

В закулисном общении бывает резок, субъективен, преувеличивает до вселенских масштабов те противоречия, в которых живет сегодня опера. Это его больная тема. В его описании оперное искусство погибает, почти отданное на произвол судьбы, поставленное в совершенно неравное соревнование с эстрадой.

Эстраду вдалбливают день и ночь. Утром - эстрада, днем - эстрада, вечером - эстрада. Можно ли винить публику, что она не ходит в оперу?

Так же мрачно видится ему в иные моменты жизнь собственного театра. Кажется, что конец театра уже наступил, когда он говорит о неподанном автобусе, о декорациях, которые вначале убого сделаны из-за нехватки средств, а потом вконец растрепываются, да к тому же их негде хранить. Он доказывает, убеждает на каком-то эмоциональном пределе.

И вдруг почти без всяких переходов пускается в удивительно сердечный рассказ о своих коллегах, которыми восхищается, о консерваторских учителях, о жене, о концертмейстере театра Ольге Ивановой. Тут открываешь в Павле Татарове сердечную памятливость, хорошую человеческую доверчивость, искреннюю способность восхититься чужим талантом, умением, деликатностью. Он очень благодарный человек.

- С этой певицей удивительно легко работать. Она умеет на сцене смотреть тебе в глаза, поддержать, дать настоящий контакт.

- Это потрясающий дирижер! Какая рука, как он держит весь спектакль!

- У нас в театре редкостная труппа артистов. Поверьте, я много езжу, много пою в других театрах, но такие голоса, такую актерскую подготовленность редко где сыщешь.

- Саша и Ольга Ивановы подарили мне изумительную книгу о Марио дель Монако, там есть одна потрясающая фраза: "Поиски глубины и ширины могут привести певца к катастрофе. Надо искать легкий звук". Это такая своевременная и нужная для меня фраза...

Но больше всего он любит вспоминать, а иногда чуточку изображать своего консерваторского учителя, спасителя и благодетеля Евгения Григорьевича Крестинского.

- Крестинский - личность уникальная. Судите сами: закончил Московскую консерваторию как пианист у Нейгауза и у Игумнова по ансамблю. Больше ничего не надо говорить о его профессиональной культуре? Он сам превосходно играл, сочинял сложнейшие вокализы с учетом индивидуальности певца. Его вокальное мастерство было еще как бы наследственным: отец учился вокалу у Эверарди, мать, прекрасная пианистка, всю жизнь гордилась тем, что довелось аккомпанировать самому Карузо во время его гастролей в России. К этой огромной культуре мой учитель был еще и человеком богатейшей души... Мы звали его в консерватории "Дед". Высокого роста, худой, элегантный, с тростью. Он очень любил всех своих студентов, и всех называл старомодно и нежно: "деточка". "Пашенька, деточка, пройдем этот кусочек еще раз". Уроки у нас были каждый день. Наверное, никто не увел бы меня от пропасти, кроме Деда. Он меня спас, я пришел к нему в ужасном состоянии.

А было вот что. Голос у Павла окреп рано. Голос прекрасный. Страстное тяготение к опере подавляло все, чем обычно живут подростки: спорт, эстраду. Искал пластинки знаменитых оперных певцов. Самым любимым был голос Франко Корелли - величественный, нежный, легкий, как воздух, как летний вечер. Часами не мог оторваться от записей Марио дель Монако: какая отдача, горение, огневой темперамент! Слушал их днями и ночами. Мечта была, конечно, одна: оперная сцена.

Казалось, на этом пути не может быть никаких преград, голос его всё хвалили. В Горьковскую консерваторию он поступил очень легко, с отметкой "отлично" на вступительных экзаменах.

Беда, которая его подстерегала, довольно обычная для вокалистов. Для многих она кончается крушением надежд, полной потерей голоса. Дело в том, что голос нужно отшлифовать, отгранить, выстроить. Этим занимается педагог, который вершит тончайшую ювелирную работу. Если он ошибется, пойдет не в ту сторону, начнется потеря нот, регистров, устойчивости, силы голоса. Голос срывается...

К концу первого курса консерватории Павел голос почти потерял, так далеко зашла ошибка. Речь шла об его отчислении. В таком состоянии он попал к Крестинскому. Вот почему ему были нужны ежедневные уроки. Вот почему Дед каждый день в десять утра ждал его в классе, вот почему, провожая, говорил: "Пашенька, деточка, без меня не занимайся!"

Психологическое его состояние к концу первого курса еще до того, как начались занятия с Крестинским, было ужасное.

Двадцать восемь лет он живет с мечтой об оперной сцене, он полон надежд, как будто основательных. И вдруг обнаруживает, чувствует, что голос его день за днем уходит. Пропадает. Как вода в песок.

Остается человек без смысла жизни, без профессии, без будущего. Мужчина, не способный помочь своей семье ни сегодня, ни завтра. Все исчезло, вернее, сломано. Голос был - и его нет. Это как летчик без ног, как художник без глаз. Он рожден, чтобы петь, он не может без оперной сцены. Но из горла идет сплошной сип. Он и говорить-то толком не может.

Сказать, что он был в тоске, в отчаянии, ничего не сказать. Он однажды проснулся, посмотрел в зеркало и ахнул: седина в волосах появилась. В двадцать восемь лет!

В ректорате решали, отчислять или нет. Приняли парня с прекрасными данными, год занятий в консерватории - и голоса нет. Пел на вступительных экзаменах Германа, Каварадосси, а сегодня, оказывается, двух нот спеть не может. Решили просить Крестинского. Если кто-то может спасти человека, то только он.

Но сам Павел уже ни во что не верил. Он склонялся к тому, чтобы расстаться с мечтою и поменять профессию. Решиться окончательно не мог, не хватало сил. Он чувствовал себя так, будто стоит на краю пропасти. Туда надо прыгать, делать нечего, да духу не хватает...

Учебный год кончался. Из Костромы к нему приехала его хорошенькая молоденькая жена, учительница музыкальной школы. Она немножко волновалась, каким его застанет, не загордился ли. Целый год в консерватории - чему там научился наш певец?.. А нашла потерянного, застывшего, ко всему равнодушного человека. Он мучительно кривил губы, когда она расспрашивала о консерватории: "Тоже мне, академики, мастера... Голос угробили".

Конечно, она могла сказать: "Все к лучшему, вернемся домой. Там квартира, Владька без тебя страшно скучает. Каждое утро: где папа? Поступишь в институт. Будешь инженером, учителем, да мало ли еще спокойных и уважаемых профессий". Но хрупкая, тоненькая, нежная Ирочка, маявшаяся в другом городе одна с маленьким сынишкой, неожиданно сказала другое:

- Паша, у тебя есть голос. У тебя прекрасный, редкий голос. Крестинский настоящий мастер, он очень хороший человек. Он тебя спасет. Тебе только надо как следует отдохнуть, и давай впрягаться с нового учебного года. Мы с Владькой как-нибудь перебьемся. Ты должен петь. Должен, должен, должен...

Сначала он скептически улыбался. Потом удивился ее силе, настойчивости, благородству. Потом твердо решил: "Еще один год на это отдам. Иллюзий строить не приходится, но еще годик в консерватории позанимаюсь. Вдруг Крестинский, действительно, поможет".

Верить во что-либо он уже боялся.

На первом уроке Евгений Григорьевич мрачно слушал его сиплое пение. Поднял брови, развел руками:

- Ты ведь понимаешь, что ломать тебе больше нечего. Я попробую тебе помочь. Но запомни то, что я тебе сейчас скажу. Человека ничему нельзя научить. Он может только сам научиться. Я буду давать. Ты возьмешь столько, сколько сможешь. Ну, давай попробуем.

И на прощание:

- Пашенька, деточка, мы с тобой многое сможем. Учись у меня на уроках, сам пока не занимайся. Жду тебя завтра в десять.

На первом прослушивании перед комиссией он получил тройку. Но Крестинский сказал: "Ничего, деточка, потерпи. Ты - молодец". Через полгода занятий с Крестинским комиссия консерваторских педагогов поставила ему пять с плюсом. Кто-то сказал: "Если бы была семерка, поставили бы семерку".

Павел считает, что Дед не только вернул ему голос. Он дал ему душу певца. Он показал, внушил, что простое звукоизвлечение никому не нужно. Высокая нота, любил он говорить, это состояние чувств, это полет души. Среди певцов тоже есть маляры, а есть художники. Голый вокал - это ремесло, пачкотня, малярство. Пение - это жизнь души, жизнь героя, это художество. "Природа тебя не обидела: связки толстенные, баритоновые, горло огромное, блестящий верх. Учись этим владеть".

Евгений Григорьевич сразу сказал, что будущее Павла на оперной сцене. Поэтому давал возможность во время пения ходить по классу, гулять, придумывать мизансцены. Требовал абсолютной свободы движений.

- Ты можешь взять любую ноту лежа, стоя на голове, прыгая с рояля. Двигайся, двигайся. Без усилий, вслед музыке.

Куда бы потом через годы после окончания консерватории он ни приезжал, у него спрашивали:

- Вы где учились? У вас такая великолепная школа, такая пластическая свобода. В Италии, наверное?

Он всегда отвечал:

- Русская музыкальная школа. Московская школа. Евгений Григорьевич Крестинский, ученик Нейгауза и Игумнова, Горьковская консерватория.

Для людей знающих это отменная визитная карточка. Школа.

В те дни счастливых и продуктивных занятий в консерватории он думал, что судьба его движется, как маятник. Поступил в консерваторию, но потерял голос. Впал в отчаяние, но нашел поддержку у Ирины, попал в класс Крестинского.

Они его тогда спасли. Ирина своей верой, Евгений Григорьевич своим мастерством. Им он обязан. Это он помнит сердцем. Всегда.